— Но, дитя мое, именно за эту привычку потакать своим склонностям и тащить все, что под руку попадется, мы его и осуждаем.
— Я хотела сказать, что у него клептомания.
— Да ну? Кто тебе сказал?
— Дживс.
— Странно. Почему об этом зашла речь?
— Потому что Дживс отдал мне это. Он ее нашел в комнате у Берти. Он был очень встревожен.
Последовало молчание, я бы сказал — ошеломленное молчание. Потом папаша Бассет воскликнул: «Боже правый!», Спод произнес: «Боже мой!», а Планк проговорил с удивлением: «Но это же та самая статуэтка, которую я продал вам, Бассет, помните?» Мадлен снова всхлипнула, а у меня опять защекотало в носу.
— Поразительно! — сказал папаша Бассет. — Говоришь, Дживс ее нашел в комнате Вустера?
— Да, под стопкой белья.
Папаша Бассет крякнул, точно издыхающая утка:
— Как правы были вы, Родерик! Вы ведь мне говорили, что Вустер явился сюда, чтобы похитить статуэтку. Но не понимаю, как он проник в комнату, где хранится коллекция.
— У этой публики свои приемы.
— Похоже, на эту штуку большой спрос, — сказал Планк. — Только вчера у меня дома какой-то фрукт с лицом преступника пытался продать ее мне.
— Вустер!
— Нет, не Вустер. Моего фрукта зовут Тирольский Джо.
— Может, это кличка Вустера.
— Может. Об этом я как-то не подумал.
— Ну а теперь, после всего этого… — сказал папаша Бассет.
— Да, после этого, — подхватил Спод, — ты ведь не выйдешь за него замуж, правда, Мадлен? Он еще хуже, чем Финк-Ноттл.
— Кто такой Финк-Ноттл? — поинтересовался Планк.
— Тот тип, который сбежал с Эмералд Стокер, — сказал папаша Бассет.
— Кто такая Эмералд Стокер? — спросил Планк. Никогда не встречал человека, которого бы в такой степени терзал информационный голод.
— Повариха.
— Ах да. Вспомнил, вы же мне говорили. Этот парень знает, что делает. Я решительно против любого брака, но если уж идти на этот отчаянный шаг, то стоит извлечь из него какую-то выгоду, женившись на женщине, которая сумеет управиться с куском мяса. Я знавал одного парня в Федеральных штатах Малайи, так он…
Вероятно, Планк собирался поведать какую-то забавную историю, но Спод не дал ему договорить. Адресуясь к Мадлен, он сказал:
— Я знаю, что тебе надо сделать. Выйти замуж за меня. И пожалуйста, не спорь со мной. Ну так как?
— Да, Родерик, я согласна стать твоей женой.
Спод издал воинственный клич, от которого у меня еще сильнее защекотало в носу.
— Вот то-то! Совсем другой разговор! Идем в сад. Мне надо так много тебе сказать.
Тут он, должно быть, заключил Мадлен в объятия и потащил прочь. Я услышал, как за ними захлопнулась дверь, после чего папаша Бассет, в свою очередь, тоже издал пронзительный клич, по мощности не уступающий тому, что недавно сорвался с губ Спода. Очевидно, старикашку охватил буйный восторг, причину которого нетрудно понять. Отец, чья дочь чуть не вышла за Гасси Финк-Ноттла, потом чуть не вышла за меня, а потом наконец прозрела и подцепила видного представителя британской аристократии, имеет право быть вне себя от счастья. Лично мне Спод не нравился, и, пырни его кинжалом какая-нибудь перуанская матрона, я бы только порадовался, но было бы нелепо отрицать, что с матримониальной точки зрения он лакомый кусочек.
— Леди Сидкап! — Старикашка смаковал эти два слова, будто драгоценный марочный портвейн.
— Кто такая леди Сидкап? — спросил одержимый жаждой познания Планк.
— Моя дочь скоро станет ею. Одна из древнейших фамилий Англии. Тот молодой человек, который только что здесь был, — это лорд Сидкап.
— Я думал, его зовут Родерик.
— Родерик — это его имя.
— А! Теперь понял. Теперь картина мне ясна. Ваша дочь собиралась выйти за малого по фамилии Финк-Ноттл?
— Да.
— Затем переметнулась к этому самому Вустеру, он же, возможно, Тирольский Джо?
— Да.
— А теперь она решила выйти за лорда Сидкапа?
— Да.
— Ясно как божий день, — сказал Планк. — Я знал, что в конце концов разберусь. Всего лишь вопрос концентрации внимания и исключения второстепенного. Вы одобряете этот брак? Разумеется, в той степени, — добавил он, — в какой вообще можно одобрять брак.
— В высшей степени одобряю.
— В таком случае выпью-ка еще стакан виски с содовой.
— Присоединяюсь, — подхватил папаша Бассет.
В эту минуту, не в силах больше сдерживаться, я чихнул.
— Говорил же я, что там за диваном кто-то есть, — сказал Планк, обогнул диван и воззрился на меня так, будто я туземный вождь, неспособный усвоить правила игры в регби.
— Отсюда доносились подозрительные звуки. Господи, это же Тирольский Джо!
— Это Вустер!
— Кто такой Вустер? Ах да, вспомнил, вы мне о нем говорили. Какие шаги вы собираетесь предпринять?
— Я вызвал Баттерфилда.
— Кто такой Баттерфилд?
— Дворецкий.
— Зачем вам дворецкий?
— Велю ему позвать Оутса.
— Кто такой Оутс?
— Здешний полисмен. Он пошел на кухню пропустить стаканчик виски.
— Виски! — задумчиво произнес Планк и, будто вспомнив о чем-то, направился к столу, где стояли напитки.
Дверь отворилась.
— Баттерфилд, пожалуйста, попросите Оутса прийти сюда.
— Слушаю, сэр Уоткин.
— Бедолага, он не совсем в форме, — сказал Планк, глядя вслед удаляющемуся Баттерфилду. — Две-три футбольные тренировки, и будет как огурчик. Что собираетесь делать с Тирольским Джо? Предъявите обвинение?
— А как же. Он, конечно, надеется, что я этого не сделаю, потому что испугаюсь скандала, но он ошибается. Я дам делу законный ход.
— Правильно. Припаяйте ему на полную катушку. Вы ведь здешний мировой судья, правда?
— Да, и я намерен дать ему двадцать восемь суток по второму разряду.
— Может быть, шестьдесят? Хорошая круглая цифра. А на шесть месяцев не получится?
— Боюсь, не получится.
— Да, вероятно, у вас существуют строгие тарифы. Ладно, двадцать восемь дней лучше, чем ничего.
— Констебль Оутс, — сказал появившийся в дверях Баттерфилд.
Глава 24
Не знаю почему, но когда вас ведут в полицейский застенок, вы себя чувствуете довольно глупо. По крайней мере со мной дело обстояло именно так. Я хочу сказать, что если вы шествуете бок о бок со стражем закона, у вас возникает ощущение, будто в каком-то смысле вы у него в гостях и вам следует проявлять к нему всяческий интерес и вызывать на разговор. Однако на самом деле задача эта непосильная — ни живого обмена мыслями, ни легкой беседы не получается. Помнится, в частной школе, той самой, где я получил приз за знание Библии, достопочтенный Обри Апджон, наш главный принципал, имел обыкновение брать нас по одному на воскресные образовательные прогулки, и, когда подходила моя очередь, я отнюдь не блистал красноречием. Вот и теперь со мной случилось то же самое. Как ни старался я быть небрежным и раскованным, когда в сопровождении констебля Оутса держал путь к деревенской кутузке, мне не удавалось выдавить из себя ни слова.
Возможно, будь я преступником высокого класса, которому светит лет десять за грабеж, поджог или еще что-нибудь такое, вот тогда совсем другое дело. Но я был мелкая сошка, тянул всего на каких-то двадцать восемь суток по второму разряду, и не мог избавиться от ощущения, что констебль смотрит на меня сверху вниз, не презрительно, пожалуй, в прямом смысле слова, но надменно. Должно быть, он считал, что с такой мелочью не стоит и связываться.
Да, и вот еще что. Рассказывая о своем предыдущем посещении Тотли-Тауэрса, я упомянул, что когда папаша Бассет заточил меня в моей комнате, то внизу на лужайке он сосредоточил местные полицейские силы, чтобы я не улизнул через окно. Местные полицейские силы, естественно, были представлены в лице все того же Оутса, а поскольку в ту ночь дождь лил как из ведра, думаю, не ошибусь, если скажу, что упомянутый Оутс затаил на меня зло. Даже самый добрый констебль и то не мог бы благожелательно взирать на арестанта, по чьей вине рисковал схватить сильную простуду в самый разгар служебной карьеры.
Как бы то ни было, сейчас Оутс выказал себя человеком не слова, но дела и деловито запер меня в тюремную камеру. В Тотли таковая имелась в единственном числе и вся целиком была предоставлена в мое распоряжение. Камера оказалась уютной комнаткой об одно окошко, незапертое, но слишком маленькое — через него не пролезешь, — с зарешеченной дверью, нарами и крепким запахом пьянства и хулиганства, который всегда стоит в гостеприимных местах заключения и отдыха. Затрудняюсь решить, был ли этот застенок лучше или хуже того, что мне отвели на Бошер-стрит. По правде говоря, хрен редьки не слаще.
Сказать, что я рухнул на нары и забылся сном — значило бы обмануть моего читателя. Ночь я провел беспокойно. Мог бы поклясться, что глаз не сомкнул, но, видимо, все-таки сомкнул, потому что вдруг увидел солнечный свет, бьющий в окно, и моего тюремщика, который принес мне завтрак.
Я умял его с аппетитом, несвойственным мне в столь ранний час.
Покончив с едой, выудил из кармана старый конверт и принялся за работу, которую, бывало, проделывал и прежде, когда провидение начинало размахивать своей дубинкой у меня над головой, а именно: стал подводить баланс «Приход — Расход», чем, помнится, имел обыкновение заниматься Робинзон Крузо. Цель у меня была простая — посмотреть, где я на данный момент в выигрыше, а где терплю убытки.
Итог у меня получился такой.
Тут уж «Расход» прикусил язык, неплохо я его поддел. Ища в тарелке, не завалялась ли где крошка хлеба, не замеченная мною, я все же чувствовал себя щедро вознагражденным за все выпавшие на мою долю неприятности. Некоторое время я предавался размышлениям, все больше и больше примиряясь со своей участью, как вдруг послышался серебряный голосок, и от неожиданности я подскочил, как вспугнутый кузнечик. В первую минуту я не понял, откуда эти звуки исходят, и подумал, что явился мой ангел-хранитель, хотя всегда, не знаю почему, считал, что он особа мужского пола. Потом увидел за решеткой нечто вроде человеческого лица и, присмотревшись, узнал Стиффи.