– Ах, я буду такой отвратительно ворчливой, Уолтер, что ты меня просто не узнаешь! – пообещала она.
– Надеюсь, все-таки узнаю, – буркнул он себе под нос. – Послушай, Ингрид, – громко крикнул он, задрав голову, – ты же должна понимать, что такие вещи не делаются впопыхах. Ты только представь себе: поющие шторы! Да еще сшитые в полном соответствии с модой и из самой лучшей волшебной материи! Да к тому же украшенные бахромой и магическими блестками! Их шьют вручную самые умелые эльфы-портные. Прошу тебя, потерпи! Подожди еще совсем немного, и шторы действительно доставят сюда, поверь моему слову…
– ЕСЛИ доставят! – выкрикнула Ингрид, и весь замок вздрогнул, так громко она захлопнула дверь своей спальни, где вскоре вновь возобновились шарканье ног и приглушенные рыдания.
Рогатый Барон только головой покачал.
– Это все твоя вина, О’Грабили! – сказал он. – Ну какого черта тебе понадобилось помещать проклятое объявление насчет распроклятых поющих штор в своем проклятом каталоге, если на самом деле у тебя их не было ни в магазине, ни на складе и нужно было искать их по всей Чвокой Шмари? Черт меня побери, но так дела не делаются! – Барон злобно прищурился. – Да, О’Грабили, ты очень огорчил меня и мою дорогую Ингрид! А когда я так огорчен…
– Рогатый Барон будет очень доволен! – воскликнул О’Грабили.
– Это ты уже говорил, – проворчал гоблин-портной, вдевая нитку в своего «швейного» эльфа. – Два раза.
– Но он действительно страшно обрадуется! И мне просто не терпится поскорее увидеть его счастливое лицо…
– Ла, ла, ла! – пропела ткань.
Портной взял в руки огромные блестящие ножницы и, разложив материю на столе для кройки, стал разрезать ее пополам.
– Ла-ла… Ой-ой-ой!
– Немедленно прекрати! – разозлился гоблин и, с грохотом швырнув ножницы на стол, повернулся к О’Грабили. – Нет, ты слышишь? Как только я пытаюсь разрезать ее пополам, она устраивает мне концерт! И эта дрянь отлично умеет добиваться своего! Так я еще долго буду с ней возиться. Кстати, ты уверен, что тебе эти шторы необходимы? Я бы для тебя отличные жалюзи мог сделать!
О’Грабили с сожалением покачал головой.
– Дело в том, что в каталоге указаны именно поющие шторы, – сказал он, – и чертова баронесса требует только их: вынь да положь!
– Ну ладно. – Портной снова взялся за ножницы. – И зачем только ты предлагаешь в каталоге вещи, которых у тебя даже на складе нет!
– Вот это-то и есть самое странное! – воскликнул О’Грабили. – Я совершенно не помню, чтобы заносил поющие шторы в каталог!
– Ну, знаешь! – проворчал портной. – Кто же, по-твоему, это сделал?
– Я понимаю, конечно, что это мог сделать только я… – нахмурившись, отвечал О’Грабили, – и все-таки я совершенно… НЕ ПОНИМАЮ!!! – Он дикими глазами посмотрел на приятеля. – Ладно, самое главное – ткань я достал, и шторы ты теперь сошьешь, а я быстренько отнесу их в замок Рогатого Барона, и тогда, если не возражаешь…
– Тебе хорошо говорить! – скорбно заметил портной. – Ты ведь не работаешь с материалом, который не желает вести себя тихо. – Он ткнул пальцем в потертую ткань, и та пронзительно взвизгнула. – А у меня от этих воплей все поджилки трясутся.
– Вот, возьми, – сказал О’Грабили, извлекая из кармана пару больших меховых затычек для ушей. – Попробуй.
Гоблин удивленно уставился на меховые затычки.
– И что я должен с ними делать? – спросил он.
– Это для ушей, глупый, – пояснил О’Грабили. – Тебе надо уши ими заткнуть.
Портной, сделав, как ему было велено, разгладил материю на столе и взмахнул ножницами, но не услышал ни звука.
– Вот и прекрасно, – сказал О’Грабили. – Теперь шей поскорее!
Но портной только тупо смотрел на него.
– ПРИНИМАЙСЯ ЗА ШТОРЫ! – проорал О’Грабили.
Гоблин нахмурился и одними губами спросил: «Что?»
О’Грабили, окончательно разозлившись, вынул одну из затычек и проревел портному в самое ухо:
– НЕМЕДЛЕННО ПРИНИМАЙСЯ ЗА ШТОРЫ!
– Хорошо, хорошо, – закивал головой гоблин, поспешно затыкая ухо. – Слышу, я же не глухой!
– Боже, дай мне силы! – пробормотал О’Грабили.
А портной уселся на табурет, взял в руки ножницы и на этот раз – несмотря на пение, жалобные причитания и бесконечные вопли, – все-таки разрезал ткань и принялся шить, заставляя швейного эльфа двигаться с невероятной скоростью.
– Отлично! – воскликнул О’Грабили, когда готовые шторы наконец оказались у него в руках. – Выглядит весьма уютно. Настоящие поющие шторы!
– Ла-ла-ла! Ла-ла-ла! – запели шторы дуэтом, но, что называется, ни в такт ни в лад.
– И это ты называешь пением? – заметил портной. – Больше похоже…
– Ой, только не начинай, умоляю! – поморщился О’Грабили. – У баронессы музыкальный слух напрочь отсутствует, и она от штор будет просто в восторге, уверяю тебя. – Он что-то вдруг вспомнил и нахмурился. – Ох уж этот мне Рэндальф Мудрый! Он ведь как раз к Людоедским Холмам направлялся, «мудрец»! И вот что я тебе скажу: мудростью в его башке и не пахнет!
– Пришли, увидели и удрали! – гневно говорила Вероника, сидя у Рэндальфа на голове, пока Норберт спешил назад, к горной дороге. – А Джо Варвар, твой великий герой-воитель, и Генри Мохнатый, его верный боевой пес, пропадай, да? Теперь, видимо, их тоже выжали как лимон….
– Довольно, Вероника, – попытался остановить ее Рэндальф. – Ты, кажется, уже высказалась.
– И Энгельберт Необъятный, – продолжала Вероника, не обращая на него внимания, – тоже куда-то исчез. Видимо, продолжает выжимать овец…
– Заткнись, Вероника! – рассердился Рэндальф.
Норберт смахнул слезу и спросил:
– Так ты решил, куда мы теперь направимся, господин мой?
– Домой, разумеется, – вздохнул Рэндальф.
– Домой? – удивился Норберт.
– Да, Норберт, – подтвердил свое решение волшебник. – Давай-ка пойдем домой.
9
Две из трех лун Чвокой Шмари сияли в небесах, ярко освещая группу из двух десятков людоедов, сидевших кружком у гигантского ревущего костра, разведенного на площадке между жилыми пещерами. Громким эхом разносилось по холмам сонное причмокиванье – это людоеды, точно младенцы, сосали палец.
Один из них, самый крупный, зажав в руке живую мохнатую собачонку, медленно водил ею по щеке и счастливо улыбался. Собака, похоже, не возражала: она виляла хвостом и «пела», издавая весьма своеобразные трели, очень похожие на тирольские «йодли» – видимо, тоже пребывала в полном благорастворении.
Один из людоедов вынул палец изо рта и, обращаясь к мальчику, сидевшему с ним рядом, заметил:
– Наконец-то старый Энгельберт пришел в себя!
– Да, Джо, ты молодец! Совершенно его успокоил, – прибавил другой великан.
– Ему ведь и требовалось-то – немного понимания, – сказал первый.
– Как и всем нам, в сущности, – заметил третий великан.
– А ведь понять его было так просто! – продолжал первый. – Вот как бы ты, например, чувствовал себя, потеряв любимую игрушку – ну, с которой ты с детства спишь? – И для наглядности он продемонстрировал Джо весьма потрепанного плюшевого медведя с одним глазом, одним ухом, одной верхней лапой и без обеих нижних. – Просто не знаю, что бы я делал, если б мой Трубач потерялся!
Джо кивнул. Он все еще никак не мог поверить ни собственным глазам, ни собственным ушам. Другие людоеды тоже стали показывать ему свои любимые игрушки – кто-то безволосую растерзанную куклу, кто-то замызганное игрушечное одеяльце или грязное махровое детское полотенчико…
– А Энгельберт своей игрушкой особенно гордился, – продолжал первый людоед. – Правда, пеленочка уже выстиралась, износилась, но он все равно очень ее любил. А знаешь почему?
– Почему? – спросил Джо.
– Потому что это была заколдованная пеленка! Она умела петь!
– Она и сейчас петь умеет? – задумчиво спросил Джо.
– Ну да! Мать Энгельберта раздобыла ее, едва он на свет появился, – у одного волшебника с Зачарованного Озера, Роджера Морщинистого…
– Ну, конечно, случилось это задолго до того, как все волшебники исчезли, – пояснил второй людоед. – В наши-то дни ничего подобного раздобыть невозможно. А пеленка Энгельберта вообще одна такая была… Незаменимая! Вот почему он так сильно расстроился, когда она пропала. Она ведь его каждую ночь убаюкивала.
– Да уж! Энгельберт ее по-настоящему любил, – подтвердил второй людоед. – Говорил, что его пеленочка пахнет теплыми материнскими объятиями, и повсюду с собой носил…
Энгельберт, явно прислушивавшийся к их разговору, вдруг выдвинулся вперед и горестно воскликнул:
– Пока кто-то ее не украл! На прошлой неделе. Я просыпаюсь, а ее нет! Украли! – Глаза его затуманились слезами. – Украли, подлые воры! Украли мою любимую, чудесную, поющую пеленочку…
– Возьми себя в руки, парнище, – принялись утешать его другие людоеды, – успокойся!
– За что они так обидели Энгельберта? – продолжал Энгельберт дрожащим голосом; лицо его покрылось красными пятнами. – А эти паршивые овцы никуда не годятся! Они, может, и мягкие, но издают такие ужасные звуки, стоит их хоть чуточку скрутить…
Генри возбужденно залаял и лизнул Энгельберта прямо в нос, похожий на огромную картофелину. По физиономии людоеда расплылась блаженная улыбка.
– Генри гораздо лучше паршивых овец, – нежно глядя на песика, сказал Энгельберт. – И голос у него такой приятный, мелодичный!
– А как та игрушка, та пеленочка пела? – спросил Джо. – «Ла-ла-ла», да? – Он постарался спеть похоже.
– Да! – дружно заволновались людоеды. – А ты откуда знаешь?
– Мне кажется, я ее видел, – сказал Джо, вспомнив встречу с О’Грабили на дороге, ведущей от Эльфийского Леса.
– Ну, теперь это уже почти не имеет значения, – сказал Энгельберт. – Ведь теперь у меня вместо старой пеленочки есть Генри! – И людоед любовно прижал к щеке зажатого в руке песика.
Генри от удовольствия завилял хвостом и залаял тем же странным «тирольским» лаем. В ответ на его пение Энгельберт добродушно посмеивался и приговаривал, почесывая псу брюшко: