— Я тебя слушаю, малыш.
— Мигель, я…
Джоанна запнулась и потом торопливо заговорила странным голосом:
— Я хотела спросить у тебя вот что… Скажи, у тебя не появилось никаких причин, чтобы пересмотреть то… ту точку зрения, которая заставила тебя… просить моей руки?
— Какие же могут быть причины, малыш? — удивленно и немного встревоженно пожал плечами Мигель. — Я тебя не совсем понимаю…
— Нет-,нет, я просто спросила… — быстро сказала Джоанна. — Неужели ты не понимаешь?
Не глядя на нее, Мигель растерянно улыбнулся. В комнате было тихо, лишь за открытым окошком оглушительно трещали цикады. Огонек свечи на ночном столике колебался от сквозняка, и казалось, что звезда экрана на рекламном плакатике то и дело меняет выражение лица, улыбаясь то сочувственно, то иронически.
— Я думала, ты поймешь, — тихо и так же быстро продолжала Джоанна. — Мигель, дело в том, что… я сегодня много думала о нашем разговоре со вчерашним комендантом, вернее — о его заключительных словах. Я считаю, что он был совершенно прав, когда говорил о том, что… что не нужно тянуть с уже решенным делом. Ты со мной не согласен? И я хотела тебя спросить… Ты считаешь, что нам совершенно необходимо участие властей и всякие церемонии для того, чтобы… чтобы стать мужем и женой?
Торопливо договорив последние слова, Джоанна приподнялась на локте, натягивая на плечо простыню, и открыто посмотрела в лицо Мигелю.
Тот сидел, как оглушенный, растерянным жестом потирая небритый подбородок. Молчание длилось с минуту, а может, и больше; Джоанна вдруг почувствовала, что бледнеет, — ей было хорошо знакомо это неприятное ощущение, когда кожа на щеках вдруг холодеет и словно стягивается.
— Малыш, слушай меня внимательно, — медленно сказал, наконец, Мигель. — Клянусь памятью моих родителей, я никогда не лгал тебе относительно своих чувств… И если я просил тебя стать моей женой, то это потому, что только в таком виде я представлял себе личное счастье и был уверен, что сумею дать это же счастье и тебе. Но сейчас я хочу, чтобы ты правильно поняла наше положение, совершенно трезво и правильно, учитывая все обстоятельства… которые от нас не зависят.
Он кашлянул, словно у него пересохло в горле, и в первый раз за все время разговора посмотрел на Джоанну. Теплый колеблющийся огонек освещал щеку девушки и ее плечо с упавшей бретелькой, и Мигель быстро — почти испуганно — отвел глаза и торопливо продолжал:
— Ты ведь слышала сегодня радио… Это все гораздо серьезнее, чем мне сначала подумалось. Пойми. малыш, если сейчас я останусь в стороне, то уже никогда в жизни не посмею взглянуть в глаза моим ученикам. Ты ведь знаешь, я офицер, сублейтенант резерва… Конечно, никакого боевого опыта у меня нет, да и вообще офицерских знаний немного, но дело сейчас не в этом… Не только в этом, я хочу сказать. Ты ведь знаешь, малыш, что представляет собой наш офицерский корпус… Сейчас каждый, у кого есть хотя бы элементарное политическое развитие, должен быть в армии…
Он опять кашлянул и замолчал. За открытым окном, из которого тянуло свежестью ночи, звенели и неистово заливались цикады.
— Я все это знаю, Мигелито, — с отчаяньем в голосе проговорила Джоанна, — поверь, я поняла это с первого момента… Когда ты уйдешь, это будет для меня самым страшным горем, но неужели ты думаешь, что я стану удерживать тебя от того, что ты считаешь нужным и правильным?.. Мигель, почему ты не хочешь понять, что я именно потому и позвала тебя сюда, что…
Она по-детски всхлипнула и продолжала громче, почти с вызовом:
— …что нам, может быть, вообще уже не остается времени на «личное счастье»… И неужели мы не имеем права хотя бы на самую крошечную капельку этого счастья — пусть два дня, пусть даже один…
— Не плачь, палома миа,[51] не нужно. Пойми, я сейчас думаю только о твоем будущем, нужно ведь смотреть на жизнь трезво… Если со мной что-нибудь случится, как случается на войне со многими, что тогда?
Джоанна подняла голову и с усилием улыбнулась сквозь слезы.
— Мигель, ты еще не забыл школьную латынь? Я хочу напомнить тебе одну фразу, которую в таких случаях говорили римлянки: «Где ты, Кай, — там и я, Кайя». Ты меня понимаешь?
— Я понимаю, малыш… Понимаю, спасибо…
— Тогда…
Джоанна не договорила и замолчала, не поднимая глаз и покусывая губы; потом, легко вздохнув, она потянулась к столику и дунула на свечу. Огонек метнулся и погас; в комнате остался треск цикад, призрачный звездный свет и простое человеческое счастье.
Глава 3
Во всем был виноват проклятый болтун Чакон: встретил тетку возле церкви и с самыми лучшими намерениями рассказал ей о том, что вот, мол, как безобразно обошелся патрон с Педрито. А у тетки насчет столкновений с патронами вообще всегда было свое мнение.
Когда Педро вернулся с митинга, проводив Аделиту, дома началось черт знает что. Тетка кричала, что он и бездельник, и хулиган, и у мессы никогда не бывает — даже стыдно перед соседками. Не хватает только, чтобы он стал коммунистом или чем-нибудь в этом роде!
Сначала он терпел. Все-таки тетка есть тетка, и жизнь у нее действительно нелегкая. Но когда донья Люс обругала всех коммунистов, а значит и Эрнесто Корвалана в том числе, тут уже Педро обиделся всерьез. У кого куриный ум, сказал он, тому по крайней мере лучше не кудахтать о некоторых вещах. Дело, понятно, кончилось плохо.
В одиннадцатом часу вечера он вышел из дому, решив не возвращаться сюда по меньшей мере год. А когда станет на ноги, купит себе воскресный костюм (помимо голубого комбинезона) и будет уже электриком, тогда он придет сюда и помирится с теткой. И будет кормить ее и всю эту ораву, ладно уж.
Он отправился на станцию круглосуточного обслуживания, где по вечерам обычно собирались поболтать шоферы, и неожиданно увидел там Чакона.
— Ты что же, чарлатан,[52] — сказал он, сплюнув ему под ноги, — а еще комиксы читаешь! Тоже мне Дик Марвел. Кто тебя просил распускать язык с моей сеньорой теткой?
— Я только пожаловался на дона Тачо, — испуганно ответил Чакон. — А что случилось?
— Случилось то, что я ушел из дому, — сказал Педро. — Поссорился с теткой и ушел. По твоей вине, учти.
Чакон так расстроился, что жалко было смотреть.
— Ну хочешь, я вас помирю? — спрашивал он. — Хочешь?
— Нет уж, пожалуйста. Ты уже себя проявил, хватит.
— Что же ты теперь будешь делать? — виновато спросил Чакон, выждав минуту.
— Работать, что же еще! Поеду в Пуэрто-Барриос, там устроюсь.
— Я могу дать тебе свой нож, — сказал Чакон, мучаясь желанием загладить вину. — Хороший, из рессоры. Только я еще ручку немного недоделал, хотел обтянуть змеиной кожей…
— Давай, — великодушно согласился Педро. Нож этот он знал; Чакон, при всей своей дурости, был умелым парнем, и клинок получился на славу. — Давай сюда, нож — штука полезная. Да ты не думай, я отдам, как вернусь. Считай, что ты мне одолжил на время.
Он подышал на лезвие, потер его об рукав. Да, если обтянуть рукоятку змеиной кожей, это будет вещь.
— Ладно, мне не жалко, — Чакон махнул рукой. — А деньги у тебя есть?
— Целый доллар, — гордо ответил Педро. — От гринго Томпсона. Слушай, мое жалованье пускай отдадут тетке, как только сделают расчет. Скажи Гальвану, понял?
— Хорошо, скажу. Смотри, Педро, вон тот красный «хе-эм-сэ» идет в Чикимулу. Если ты и в самом деле решил на побережье, то из Чики тебе будет удобно поездом…
— Ясно, парень! — обрадованно воскликнул Педро. — Вон тот, красный? Ну, с шофером я договорюсь. Ладно, тогда счастливо оставаться. Ты знаешь Аделиту, что служит у масочника? Ну да, та самая. Так ты постарайся ее повидать и скажи, что я уехал. Скажи, ненадолго, пускай ждет.
— А ты что, не попрощался с ней?
Педро нахмурился и дернул плечом.
— Не успел. Да ничего страшного с ней не случится. Вообще-то их лучше держать в строгости, иначе потом сам рад не будешь… Придется каждый раз отчитываться, куда идешь да зачем идешь… Ну, счастливо! Привет ребятам. А Эрнесто скажи, что я ему пришлю письмо. По почте, — важно добавил Педро, направляясь к красному грузовику.
Перед рассветом, сонный и уставший до полусмерти, он вылез из кабины на привокзальной площади Чикимулы. Ему повезло: поезд на Пуэрто-Барриос должен был подойти с минуты на минуту.
Не затрудняя себя приобретением билета, Педро разменял доллар в закусочной, поел жареных бананов и выпил кофе. Потом он пробрался на платформу. Пассажиры — индейцы и ладинос — сидели и лежали среди клеток с курами, мешков и ящиков; несмотря на ранний час, было уже душно — чувствовалась близость «жарких земель» низины. Вокруг защищенных сетками фонарей толклись роями москиты.
«Поскорее наняться бы на корабль», — подумал Педро, утирая со лба испарину. В океане хорошо, свежо. Стать матросом, повидать знаменитые города на юге — Рио, Буэнос-Айрес… На корабле можно стать даже электриком. А потом вернуться в Халапу и жениться на Аделите. Она, наверно, опять будет уговаривать его ехать в свой Кобан… Хорошая она девчонка, хотя и бестолковая, дальше некуда. Ну, это уж как все бабы. Ни в какой Кобан он, конечно, с ней не поедет. Что ему делать в Кобане? Горшечник он, что ли? Где же этот проклятый поезд…
Поезд, наконец, пришел. С опозданием на час с лишним, но это никого не удивило. Открытые легкие вагоны были уже набиты, казалось, дальше некуда; однако они поглотили всех новых пассажиров, все ящики, все клетки с курами. Паровоз долго заправлялся водой, в вагоне стояла отчаянная духота, хотя все окна были открыты. Старые пассажиры храпели, новые шумно устраивались на свободных местах, плакали дети, кудахтали куры. Педро терпел все это, пока поезд не отошел от станции; тогда он, перешагивая через людей и поклажу, выбрался на тормозную площадку и уселся на самой нижней ступеньке, подставляя лицо относительно прохладному ветру.