Они обменялись рукопожатием. Мигель надел каску и пошел к двери, застегивая нагрудный карман с пакетом и адресами. На пороге он обернулся и отсалютовал по всем правилам устава.
В этот вечер у Джоанны было очень хорошее настроение — впервые за время работы в госпитале. За весь день не привезли ни одного раненого, самолеты не летали, было тихо.
К тому же ей удалось поговорить с одним молодым добровольцем, заехавшим в госпиталь перевязать осколочную царапину. Раненый был студентом юридического факультета; оказалось, что у него с Джоанной есть общие знакомые — из числа тех, с кем она шесть лет назад кончала колледж.
Доброволец был настроен оптимистично и говорил, что на фронте чувствуется решительный перелом ситуации.
Война, по его мнению, не могла продлиться дольше каких-нибудь трех дней. Все пленные в один голос показывали, что в войсках наемников растет недовольство командованием, втянувшим их в обреченную авантюру.
Он показал Джоанне старую чилийскую газету с отчетом о митингах солидарности с Гватемалой в Сантьяго и Антофагасте. Как приятно было лишний раз убедиться в том, что они не одиноки в своей борьбе, что даже где-то на другом конце материка общественное мнение оказывает Гватемале такую решительную моральную поддержку!
Наконец состоялось примирение с мисс Холт. Американка сказала, что вполне понимает, какие чувства говорили тогда в Джоан, и не считает себя обиженной.
После ужина Джоанна долго возилась с маленькой Асунсьон, рассказывая ей разные истории собственного сочинения. Когда девочка уснула, Джоанна ушла к себе в палатку, решив отдохнуть перед дежурством. Ровно через полчаса — она едва успела задремать — ее вызвали к доктору Мачадо.
Вернувшись от него, Джоанна пожатием плеч ответила на вопросительные взгляды сестер и положила на стол пакет, в котором были ее документы и приказ об отчислении.
— Ничего не понимаю, — недоумевающе сказала она, — зачем-то меня переводят в распоряжение какого-то штаба… Что я там буду делать? В общем сегодня я уже не дежурю. Просто не понимаю… Может быть, меня с кем-нибудь спутали?
Сестры по очереди прочли приказ и тоже ничего не поняли.
— Ну что ж, завтра узнаешь, — сказала Чача. — А я вот уверена, что тебя сделают переводчицей, вот увидишь. Чтобы допрашивать пленных янки! Ох, и счастливая ты, «у почему тебе всегда так везет?
— Глупости, — отмахнулась Джоанна, — одна я говорю по-английски, что ли? В общем он сказал, что за мной должны заехать утром, я так поняла. Придется ждать.
Сестры высказали еще дюжину предположений и разошлись по своим делам. Джоанна снова прилегла на койку, но сон уже не шел; она долго ворочалась с боку на бок, доказывая себе, что ровно ничего не случилось и все обстоит благополучно; но почему-то в ее сердце неустанно копошился червячок тревоги. Предчувствие? Джоанна в них не верила. Очевидно, просто нервы. Постепенно мысли ее начали путаться.
Час спустя она проснулась с еще более усилившимся чувством неопределенной тревоги. Ей что-то снилось; она не могла припомнить, что именно, но это было что-то очень нехорошее, настолько нехорошее, что она даже боялась: вдруг — возьмет и вспомнится.
«Я, кажется, начинаю сходить с ума», — пробормотала она вслух, почему-то по-английски, и вскочила с койки.
Доктор Мачадо сказал, что за ней заедут на рассвете; оставалось еще около двух часов. Джоанна умылась, выпила кофе, переоделась в свой гражданский костюм — тот, в котором сюда приехала. Разыскать дежурную кастеляншу, сдать ей халат, косынку, полотенце и прочие вещи личного обихода — на всё это ушло много времени. Покончив с дела!ми, Джоанна посмотрела на часы, закурила сигарету и снова легла, заставляя себя думать только о хорошем: о скором окончании войны, о их будущей квартирке, о покупке мебели, о покупке коляски…
Саперы, переругиваясь хриплыми от предрассветной сырости голосами, заканчивали восстановление моста, накануне поврежденного попаданием с воздуха. Объезд был невозможен — дорога пересекала заболоченную низину по насыпи. Обругав себя за то, что кинулся сдуру напрямик, а не последовал за другими машинами, свернувшими на боковое шоссе еще за Барранкильей, Мигель заглушил мотор и выскочил из джипа, шевеля пальцами, онемевшими на рулевом колесе.
— Скоро кончите, ребята? — крикнул он, подойдя к работающим.
— А ты что, к невесте торопишься? — огрызнулся кто-то и тотчас же добавил другим тоном, разглядев нашивки: — На полчаса работы, мой сублейтенант!
Мигель порылся в карманах в поисках сигарет и, ничего не найдя, вернулся к машине. Взобравшись на сиденье, он сдвинул каску на затылок и еще раз громко выругался. Искусственный нервный подъем, вызванный сумасшедшей гонкой по ночным дорогам, начал спадать, уступая место тоскливому безразличию ко всему. Все было потеряно, все оказалось напрасным: победы и поражения, героизм и гибель товарищей, все, буквально все… Эти люди ремонтируют мост, не зная, что через сутки по нему пройдут вражеские броневики, что на свете не осталось ничего, кроме предательства.
Мигель сцепил зубы и огляделся, словно желая удостовериться, что не спит, что все это на самом деле. Уходящая в серый туман дорога, бесформенные очертания валяющегося под насыпью разбитого грузовика, серые фигуры саперов — это здесь, рядом. А дальше? Дальше то же самое: развалины, пожарища, переполненные госпитали, кричащие от боли раненые… и трупы, трупы повсюду — в солдатских безыменных могилах, в развалинах уничтоженных с воздуха поселков, на дорогах, в болотах… И это его родина, его солнечная Гватемала! Ведь двух недель не прошло с того дня, когда он увидел Джоанну на залитой утренним солнцем улице Коатльтенанго, когда они сидели в его комнатке и пили тепловатое шампанское, не прошло ведь и двух недель, а сейчас он едет к ней с таким известием…
Что он ей скажет? Какими словами сможет он объяснить ей, что у них нет уже ни счастья, ни родины — ничего, кроме изгнания, кроме скитаний по чужим странам, чужим порогам…
— Можете ехать, мой сублейтенант, — сказал подошедший сапер. — Поезжайте, только осторожнее на мосту — настил временный.
Мигель молча кивнул, глотая ставший в горле комок, и нажал на стартер.»
Впрочем, так, разумеется, нельзя являться к Джоанне… Если ты не можешь дать ей никакого утешения, никакой поддержки в такую минуту, то лучше уж сразу крутни руль в сторону и катись в болото вместе с разбитой машиной или расстегни кобуру и израсходуй на себя один патрон. А самое правильное, если у тебя нет ничего, кроме таких мыслей, не нужно было соглашаться на предложение Ортиса. Нужно было вернуться в батальон и драться до последнего, несмотря ни на какие перемирия, подписанные предателями. Ты не сделал этого, потому что Ортис был прав, потому что настоящая любовь к родине проявляется не тем, чтобы истерически умереть именно в тот момент, когда это легче всего…
Легкий туман окончательно рассеялся, когда Мигель свернул с шоссе перед фанерным указателем «П.Г.IХ». Несколько брезентовых палаток и барак гофрированного железа с намалеванным на крыше красным крестом прятались в чаще банановых деревьев. Вышедшая из барака сестра вопросительно глянула на Мигеля. Тот поднес руку к каске.
— Простите, вы мне не скажете, где найти сестру Асеведо?
— А, вы за Хуанитой… — кивнула сестра. — Ступайте вон в ту палатку, видите, где свалены ящики? Входите смело, там сейчас никого нет, кроме нее.
Он поблагодарил и, подойдя к указанной палатке, откинул брезентовое полотнище.
— Мигель! — вскрикнула Джоанна, бросаясь навстречу. — Ты здесь, милый, я почему-то так о тебе тревожилась… О милый!..
Она прижалась к нему, смеясь и плача от счастья, слишком обрадованная его появлением, чтобы спросить о причине неожиданного приезда.
— Я так беспокоилась, так тревожилась… Не знаю, мне что-то приснилось…
Мигель, довольный тем, что в полутьме палатки она не видит его лица, молча целовал ее пальцы, волосы, ее мокрые от слез ресницы.
— А меня куда-то отсюда переводят, сегодня ночью пришел приказ. Подумай, ты мог опоздать совсем на немного…
— Я знаю, малыш.
Кашлянув, он взял Джоанну за локти и легонько отстранил от себя.
— Я знаю о твоем переводе. Слушай, я привез нехорошие вести. Может быть, нужно было бы тебя подготовить, но на это нет времени. Да и не умею я подготавливать… Сядь, малыш. Давай сядем, и я тебе все расскажу.
— В чем дело? — испуганно спросила Джоанна, меняясь в лице. — Что-нибудь… что-нибудь очень плохое?
— Сядь, — повторил Мигель. — Боюсь, что очень плохое… Но все равно, малыш, раз уж об этом нужно сказать, то лучше сказать сразу…
У него перехватило в горле, он сделал судорожное глотательное движение и взял Джоанну за руки.
— Слушай меня внимательно, Джоанна. Дело в следующем…
Он говорил быстро и негромко, не отпуская ее рук. Джоанна, сидя рядом с ним на походной койке, слушала с застывшим лицом, словно окаменев, глядя на мужа огромными глазами, сухо блестевшими в полутьме. Мигель говорил долго, и за все это время Джоанна не проронила ни слова.
— Вот так обстоят дела, малыш. — Мигель помолчал, потом поднес к глазам руку Джоанны и взглянул на ее часики. — А теперь ступай попрощайся со своими. Они, очевидно, уже знают о твоем отчислении.
— Знают… — безжизненно подтвердила она, не трогаясь с места.
— Ну вот, попрощайся, только недолго — времени у нас очень мало… И ради всего святого, Джоанна! — вдруг вырвалось у него почти криком. — Возьми себя в руки, нельзя же в такой момент!.. Впрочем, прости, дорогая, — он нагнулся и поцеловал ее пальцы. — Прости, я и сам совершенно потерял голову. Не сердись, иди и возвращайся поскорее. Я буду ждать на дороге.
Они вместе вышли из палатки, и Мигель, не оглядываясь, быстрыми шагами направился к машине.
Джип мчался на предельной скорости, высоко подскакивая на ухабах и расшвыривая из-под колес мелкие камешки, которые то и дело с резким металлическим щелканьем били в листовую обшивку. Джоанна, вцепившись в раму сиденья, сидела в напряженной позе, подавшись вперед, и встречный ветер неистово трепал ее короткие волосы. Оцепенение, овладевшее ею после первых же слов мужа о катастрофе, словно распространилось и на мозг, мешая до конца понять и осмыслить случившееся. Они с Мигелем должны немедленно интернироваться в иностранном посольстве, эмигрировать, покинуть Гватемалу. Но почему? Кто, по какому праву может распоряжаться их судьбой? Они ведь не хотят никуда эмигрировать, они хотят спокойно жить у себя на родине, жить и работать… Кто, по какому праву может им помешать?