– Обсуждают, – степенно пригладил бороду Санта. – Так звать злодея или гнать?
– Конечно, звать. Я через минуту поднимусь в каминный зал.
– Моя бы воля… – слуга с досадой махнул рукой, но отправился исполнять повеление.
Когда Глория открыла дверь в зал, Павел уже прохаживался там, разглядывая картины на стенах.
– Настоящие? – спросил он после обмена приветствиями.
– Подлинники, – кивнула она. – Бывший хозяин заказывал.
– Сестра тоже картины любила. Помните, вы спрашивали, кому она позировала для портрета? Я узнал. Одному художнику, Артынову. Я на похоронах слышал. Про него разное говорят. Та девушка, что раньше была его натурщицей, тоже умерла. Выбросилась из окна.
– Печально.
– Говорят, картины Артынова заколдованные. Те, кто на них изображен, плохо кончают.
– Ты в это веришь?
– А во что мне верить? В роковое стечение обстоятельств?
Гибель Алины оттеснила на второй план влюбленность молодого человека в «знахарку», как он про себя продолжал называть Глорию. Он словно забыл о своих пылких признаниях, полностью поглощенный непоправимостью смерти. В его разуме эти две вещи не уживались.
– Ты считаешь Артынова виноватым?
– Я слышал, он не гнушается черной магии, – насупился Павел. – С таким человеком лучше было не связываться.
– Ты веришь в магию?
– Раньше не верил, но теперь… не знаю, что и думать. Мне трудно судить. Хотел поговорить с Михаилом, мужем сестры… только он как будто сам не свой. Шок и все такое, но…
– Что «но»?
– Скользкий он, дерганный… будто гложет его что-то.
Глядя на Павла, Глория ощутила исходящую от него угрозу. Его приятное лицо внезапно побледнело и застыло в неподвижной гримасе: рот растянут до ушей, брови торчком, а нос большой и красный.
– О, нет… – вырвалось у нее.
– Да! – решительно возразил молодой человек. – Я к нему присматривался, пытался понять…
Его возражение относилось к Кольцову, тогда как восклицание Глории касалось самого Павла. Однако эти «нет» и «да» совпали по глубоко скрытому смыслу. А смысл заключался в том, что на лице парня Глория увидела маску шута…
Москва
– Покажи мне фотографии, – потребовала Эмилия. – Я хочу их увидеть, прежде чем начнется сеанс.
– Думаешь, я блефую? – ухмыльнулся Артынов. – Я же не идиот, милая.
Он ожидал чего-то подобного и подготовился. Взял со стеллажа большой конверт со снимками и протянул ей.
Она высыпала содержимое на стол, закрыла глаза и застонала. Черно-белые и цветные фото запечатлели ее в самых вульгарных и вызывающих позах, голую и полуодетую, то с распущенными, словно у Марии Магдалины, волосами, то в шляпке, составляющей единственную деталь ее туалета.
– Какой я была дурой, – выдавила она, сдерживая слезы досады. – Какой беспечной дурой!
– Полагаешь, ты поумнела?
Артынов нарочно дразнил Эми, выводил ее из себя. В гневе женщина становится желаннее. Она пышет жаром, от нее летят искры, которые зажигают и его.
– Ты у меня в руках, – с удовольствием заявил он, доставая с полки второй конверт, вытаскивая оттуда снимки и раскрывая их веером. – Твой муж не подозревает, какой ты можешь быть соблазнительной. Я открою ему тебя с неожиданной стороны. Ты ведь, небось, прикидываешься невинной овечкой? Смиренной женой, которая отдается только в супружеской постели. Твой Метелкин знает, какая у тебя была бурная молодость?
Она молча сидела и смотрела, как он размахивает веером, составленным из ее позора. Грехи молодости. Куда от них денешься?
– Где пленки?
– В надежном месте, – улыбался художник. – Ты получишь их после того, как я окончу портрет.
– Скотина!
– Ну-ну, полегче… я ведь не тащил тебя сюда силой. Сама пришла.
– Ты меня вынудил.
– Не обольщайся. В тебе все еще теплится страсть, которую я разжег. Разве нет? Раздевайся и садись вон туда, – он показал на кресло, в котором позировала Алина. – Мы зря теряем время.
– Сколько это продлится?
– Я быстро работаю, – похвалился Артынов. – За три-четыре сеанса управимся. Если ты не станешь чинить мне препятствий.
Эмилия передернула плечами. В мастерской было холодно, так же, как и раньше. Мансарду не утеплили, а электрический камин художник не включал.
– Я замерзла, – пожаловалась она, не спеша снимать одежду. – Могу простудиться.
Артынов смерил ее оценивающим взглядом. Шерстяная юбка, джемпер, высокие сапоги на точеных икрах. По-своему хороша, не хуже, чем в те далекие годы, когда ее сковывали стыд и неопытность. Пожалуй, лучшей модели ему не найти. Он не ошибся в выборе. Собственно, выбор был предопределен. Быть может, еще Врубелем.
– Кофе будешь? – предложил художник.
– Нет.
– Глоток коньяка для храбрости?
– Не хочется.
Эмилия получила от Лаврова четкие инструкции: в мастерской по возможности ни к чему без надобности не прикасаться, ничего не есть и не пить. Даже воды.
– Тогда приступим!
У Артынова руки чесались поскорее взяться за работу. А натурщица мялась, не торопилась раздеваться.
– Ладно, уговорила, – с этими словами он направился к камину. – Включим обогреватель. Кстати, зачем ты отрезала волосы?
– Пришлось. Думала навсегда покончить с прошлым, а оно догнало меня.
– Твое прошлое – это я, – напыщенно произнес Артынов. – И будущее тоже. Садись, мне не терпится начать.
– Какая же Джоконда без волос?
– Это мои проблемы. У меня отличная память, детка. Я смотрю на тебя и вижу, какой ты была десять лет назад.
От камина пошло тепло. Эмилия сняла джемпер, шелковую майку и замешкалась. Обнажаться полностью было неловко. Она вновь почувствовала себя юной и нетронутой в преддверии чего-то неведомого, жестокого и сладостного.
– Снимай все, – потребовал Артынов, занимая место у мольберта.
– И юбку?
– Юбку потом снимешь, – сухо рассмеялся он. – Если будет желание.
– Не будет!
Художник развеселился. Он ждал, глядя, как она снимает черный кружевной бюстгальтер и кладет его на спинку стула, где лежат ее вещи.
– М-ммм… я восхищен твоими формами. Они лучше, чем я мог надеяться. Годы пощадили твою красоту, Эми. Догадываешься почему? Ты еще должна послужить моему таланту.
Она покраснела. Ее кожу покрыли пупырышки. В мастерской воцарилось молчание. Было слышно, как топчется у мольберта Артынов и напряженно дышит натурщица. У нее стоял ком в горле, сердце колотилось.
– Не опускай глаза, детка, – скомандовал он. – Я должен видеть через них твою душу. И расправь плечи, выпрямись.
– Мне холодно…
– Ничего, скоро согреешься.
Он молниеносно набросал на холсте ее контур и взялся за кисти. Дело спорилось.
– Чего-то не хватает, – пробормотал художник, придирчиво поглядывая на Эми. – Я понял. Где накидка?
– Какая накидка?
– Ах, вон она висит! – Артынов показал натурщице на ручку кресла, в котором та сидела. – Возьми и надень на голову.
Эмилия повиновалась. Тонкое газовое покрывало щекотало ей плечи и спину, зато стало чуть-чуть теплее.
– Теперь хорошо… – удовлетворенно бормотал художник. – Теперь я вижу Джоконду. Я вижу больше, чем женщину, готовую отдаться… я вижу само вечное естество любви… алчное и ненасытное… пугающее в своей откровенно хищной сути…
Эмилия не заметила, как пролетели полтора часа. Ей показалось, что сеанс длился не больше двадцати минут. Она согрелась, как и обещал Артынов. Ей стало жарко. Ужасные мысли теснились у нее в голове, пока художник работал.
Уже натягивая джемпер, она словно очнулась и сообразила, где находится и что делает. Артынов демонстративно отвернулся. Ему было интересно, как женщина раздевается, а не одевается.
– Тебе понравилось? – криво усмехнулся он.
– Не знаю…
– Встречаемся послезавтра, в это же время.
Эми кивнула. Она была удивлена тем, что Артынов ни разу не прикоснулся к ней. Только смотрел. Но эти взгляды томили и обжигали ее.
– Почему ты не писал свою жену? – спросила она.
– Светлану? Упаси бог. Она обожает Пикассо, а тот был садистом. Она мечтала о пылком испанском мачо, который устраивает в постели корриду. Наверное, я не удовлетворял ее.
– При чем тут постель?
– А при чем тут жена? – парировал художник. – Я не видел ее в другом образе, кроме предводительницы вампиров. Она платила мне презрением.
Эмилия подавила улыбку. В Светлане действительно было многовато эпатажа.
– Она считала меня бездарью и постоянно критиковала, – разошелся Артынов. – Небось до сих пор критикует. Мол, я заимствую чужие идеи, а мои образы никуда не годятся. Разве не ее любимец Пикассо заявлял: «Плохой художник – копирует, хороший – ворует»? Вот я и пошел по его стопам…
Глава 30
Лавров ждал натурщицу за углом дома. Он сидел в машине и мучился от собственной раздвоенности. Занимаясь любовью с одной женщиной, он страдал по другой. Не мог отказаться от страсти к Эми, но и разрыв с Глорией казался ему невозможным. Они были связаны невидимыми нитями, которые оказались прочнее, чем он предполагал.
Вечер выдался темный, ненастный. Валил мокрый снег, дул ветер. За несколько минут белые хлопья залепили лобовое стекло «туарега».
Время сеанса подходило к концу, и Роман все чаще поглядывал на часы. Пора бы уже Ложниковой выйти. Не хватало, чтобы он проморгал и ее, как это случилось с Алиной. Правда, до окончания работы над портретом модели ничего не грозит, однако… раз на раз не приходится.
Лавров чувствовал ответственность за жизнь Эмилии. Ведь он сам посоветовал ей согласиться на условия Артынова. Она послушалась, и теперь он в ответе за нее.
Начальник охраны мысленно перенесся в свою квартиру, где они предавались бурным запретным ласкам.
Забывшись, он невольно назвал Эми Глорией. Та сделала вид, что не поняла.
«Если муж узнает, он меня убьет, – шептала она, отдыхая после любовных объятий на плече Лаврова. – Он жутко ревнивый».