Третьего октября постоянный комитет встретился, чтобы обсудить положение вещей. Очевидно Джону Мерфи объяснили, что эксперты должны принимать окончательное и единогласное решение, так что формально нам надо голосовать еще раз. Все зависит от Беллоу и Тойнби — Том полагает, что теперь они проголосуют иначе. Я в этом не уверен. Беллоу слишком вежливый, чтобы оскорбить лондонский литературный истеблишмент; Тойнби слишком нестандартный критик, чтобы его волновали ничтожные формулировки.
Письмо от Мэрилин Эдвардс из Ассоциации издателей. Беллоу принял мою сторону и проголосовал против Найпола, но остальные трое, похоже, остались при прежнем мнении. Окончательный список претендентов опубликован в сегодняшнем номере «Таймс». Беллоу дал ответ уже шестого октября, а Мэрилин написала: «как вам, вероятно, сообщит Джон Гросс». На меня теперь смотрят, как на взбесившегося дикого слона из Лайма — ничего не говорят, пока новости не становятся известны всем.
Примерно десять дней назад я начал писать «Англичанина» (второе название «Пустота»), это произведение было задумано давно. Действие начиналось в Лос-Анджелесе, потом вдруг переместилось в Ипплпен военного времени[183]. Почему — понятия не имею, откуда только берутся эти необъяснимые порывы? И как удалось за один день воссоздать в памяти военные дни? Могу поклясться, что двадцать четыре часа тому назад я ничего этого не помнил. Обретает форму «настоящее» (Ден) и две женщины (Дженни и Джейн). Прошло два года, как я пишу хорошо. Божественное состояние — иначе не назовешь, все равно что первые две недели роста растения, — лучшее, что есть в его существовании. Жизнь яркая и уступчивая. Сегодня я об этом написал.
Надо на некоторое время приостановить работу и переписать сценарий «Ничтожества», но у меня это не вызывает внутреннего возражения. Пять глав написано, я уже глубоко в материале. Внедрился.
В прошлый уик-энд приезжал Подж с Кэти и ее американским мужем Джонасом Стейнбергом; Подж весь в заботах. Эйлин теперь, когда развод состоялся, заявляет права на половину собственности, в частности на половину стоимости Гарсингтон-коттедж. Я обещал одолжить ему три тысячи фунтов или около того. Но сейчас основная забота Поджа — зять, удивительно угрюмый молодой человек, совершенно не расположенный к домашней жизни нью-йоркский еврей, а это что-то значит. Он отказывается даже пальцем пошевелить. Подж уводит меня подальше и тихим голосом жалуется на него. Парень хочет быть писателем, и я подозреваю, что та совсем не литературная атмосфера, которую создает вокруг себя Подж, и является основной причиной разногласий.
Едем в Бристоль праздновать двадцать первую годовщину рождения Анны — на самом деле день рождения был вчера. Подарили ей 100 фунтов, она купила на них стереоустановку и приемник. На полу сидит юноша в очках и собирает установку; потом приходит ее новый друг-венгр. Анна несколько напряжена. Впрочем, я не забыл свою реакцию на приезд родителей в Оксфорд. Как было тяжело, совсем не о чем говорить. Анна принимает мое оправдание — хотелось посмотреть город. Элиз переживает такое отторжение от нас. Но, мне кажется, оно не эмоционального, а культурного свойства. Возможно, мы слишком стараемся им подыграть — одобрительно бормочем под нос ужасающую поп-музыку, когда хочется, мне лично хочется, попросить их поскорее повзрослеть и распрощаться с этим бессмысленным существованием.
На два дня приехали Джад и Моника. Мы с Джадом обсуждаем сценарий «Ничтожества». Монику мне все труднее выносить. Она словно вышла из какого-то забытого времени, когда существовали бедные-маленькие-богатые-девочки: удивительное ощущение ее полной недостоверности. Думаю, они оба это чувствуют, так как изо всех сил расхваливают все, что попадает в поле их зрения. Сентиментальные восторги по поводу самых заурядных вещей не дают возможности возникнуть реальным контактам. Она превращает меня целиком в естественника: я ее изучаю. В Джаде не осталось ничего агрессивного, одна лишь учтивость в обращении к ней.
Осы все еще грызут падалицу.
Едем в Лондон на встречу с Франклином Шефнером и его продюсером Лестером Голдсмитом. На обеде — кажется, в греческом ресторане рядом с Бонд-стрит — присутствовали также Том и Фей Машлеры. Разговор не получился. Седовласый Шефнер — один из тех режиссеров, кто выглядит, скорее, как посол Соединенных Штатов; отвечает важно и уклончиво[184]. Лучше бы встретиться с ним где-нибудь наедине. Но, похоже, он горит желанием снимать наш фильм после «Мотылька», который запускается весной. Ему очень не нравится сценарий Радкина. Лестер Голдсмит — плюгавый и учтивый (да, Франк; нет, Франк) толстячок-еврей, один из тех продюсеров, в финансовую мощь которых верится с трудом.
На следующее утро мы пошли в кинотеатр «Одеон» на Лестер-сквер, где состоялся закрытый просмотр последнего фильма Шефнера «Николай и Александра». Там были — Тони Ричардсон, Дэвид Найвен, Сэм Спигел (продюсер); последний оглядывал всех угрюмо и раздраженно.
Фильм не великий, в нем нет необходимого для этого полета фантазии, но, согласно представлениям Дэвида Лина[185] о сделанном со вкусом историческом фильме, весьма хорош. Будем ли мы работать с Шефнером? Теперь это праздный вопрос. Нужно воспользоваться его популярностью и всеобщим желанием «дать ему денег». Вернется ли «Коламбиа» к нашему проекту, зависит только от того, сумеет ли он убедить ее руководство, что хочет снимать фильм. Словом, жребий брошен.
Бридпорт. В антикварном магазине купил топор эпохи неолита, корнуоллский нефрит. Все за четыре фунта пятьдесят шиллингов.
Со дня последней записи непрерывно работаю над «Урикой»; книга меняет облик, становится более личной, больше говорит обо мне, свидетельствует то «за», то «против» меня — то есть я становлюсь соавтором и мифотворцем; что не является свидетельством за или против моей теории о постоянном сопереживании[186]. Месяц или два назад человек по фамилии Роуз, ассистент профессора психиатрии Йельского университета, прислал мне две написанные им статьи о психоаналитическом генезисе «Любовницы французского лейтенанта» и романа, искусства — в целом. В них отчетливо выражено то, что я всегда чувствовал (несмотря на довольно нелепые примеры, взятые им из текста); и теперь я развиваю эти мысли в постоянно разрастающемся эссе о сопереживании[187].
Все это происходит на фоне углубляющегося кризиса Элиз — зимой ее мучает скука, отчуждение, озлобление, чувство разочарованности. Поэтому моя работа становится чем-то вроде защиты от этой депрессии и той ее части, которую и я разделяю; а учитывая рефлектирующий, личный характер настоящей работы, защита эта весьма ненадежна. Понимаю, что ученые будут придираться к моему эссе, разнесут его в пух и прах; да и мой рациональный ум подсказывает, что подходить к истории искусства, оперируя такими ненаучными, субъективными понятиями, — всего лишь навязчивая иллюзия; но ведь вся литература — попытка уйти от действительности. Депрессивная реальность Элиз очень яркая, и мне не всегда удается от нее укрыться; частично это связано с тем, что я зафиксирован на матери, а она — на отце. Другими словами, моя работа, долгие часы уединения в кабинете заставляют ее вспомнить о матери, назойливой сопернице в отношениях с отцом, как и о других женщинах, с которыми у нее всегда складываются запутанные отношения любви-ненависти. Мне не удается угодить заместительнице матери в лице Элиз, я испытываю чувство вины, она же видит во мне несостоявшегося отца. Мы довольно типичные примеры, хотя она (авторитарный отец) это отрицает, называя все «фрейдистскими бреднями», а я — с оговорками — принимаю.
Меня беспокоит постоянная ноющая боль в спине, там небольшая припухлость. Последние несколько недель рядом со мной были два постоянных спутника — смерть, которую я представлял во всех подробностях, и безразличие.
Рождество. Гуляли по берегу, дошли до Пинхей Бей; пасмурный, безветренный день. Я собирался выкопать пчелоносную орхидею, но, похоже, семейство этих растений теперь под водой. Шесть или семь молодых цветков я увидел на коме земли, стоящем почти вертикально к поверхности. Около трех лет назад я пересадил в сад несколько орхидей — все они принялись. Любопытно, что они взошли намного раньше всех других орхидей.
Второй день Рождества. День подарков. Едем к Олсопам в Уэст-Милтон. Обычное сборище молодых людей с неопределенным мировоззрением. Кеннет в настоящий момент сражается на двух фронтах: пытается спасти Пауэрсток-Коммон от Комиссии по лесному хозяйству и изгнать ненавистных разведчиков недр из Бридпорта, где они последнее время обосновались и вынюхивают, нет ли в районе черного золота.
1972
Нашел на огороде дохлого длиннохвостого попугайчика с синими крыльями. Кен Олсоп говорит, что в «Вестерн газет» была статья, автор которой предполагал, что они одичали и стали размножаться у нас.
На уик-энд приехал Нед Брэдфорд; он поскучнел; больше, чем раньше, похож на уроженца Новой Англии; никогда не скажешь, что перед тобой главный редактор. Мы повозили его по антикварным магазинам Хонитона; за последний год там чудовищно выросли цены — как и на собственность.
Пригласили Олсопов для знакомства с ним; без своих друзей они смотрятся гораздо лучше. Собственно, как и все — мне кажется, люди собираются в большом составе, чтобы оправдать свою социальную лень.