– Джордж, ко мне! Эй! Ко мне, СЕЙЧАС ЖЕ!
Я повторял это снова и снова, и Джордж отлично реагировал, хотя на его морде, казалось, было написано:
– Ты это уже говорил. Я собака, а не аквариумная рыбка, которая все забывает через пять секунд.
По опыту с Задирой я знал, что в разговорах с собакой важны не слова, а тон, которым их произносишь. Чтобы пес слушался, нужно повышать голос и стараться, чтобы он звучал властно, не забывая при этом контролировать язык тела и выглядеть так, словно ты главный. Кстати, этому я тоже научился у Джерри. Ему крайне редко приходилось применять ко мне физические меры: обычно хватало строгого тона.
Когда я говорил более мягко и спокойно, Джордж вилял хвостом.
– Молодец, Джордж! Хороший мальчик!
Когда мы добрались до шоссе, наступил час пик. Возможно, теперь моя затея кажется настоящим безумием, но тогда я рассуждал так: хоть дорога и будет перегружена, но транспорт будет двигаться не слишком быстро. Джорджу как раз это и было нужно. Чтобы уяснить дорожные правила, ему необходимо было чувствовать опасность, но лучше, чтобы угроза оказалась не слишком страшной.
– СТОЯТЬ! – крикнул я, как только мы подошли к пешеходному переходу у мебельного магазина. – Джордж, СТОЯТЬ.
Машины ревели, и я видел, что Джордж напрягся: уши встали торчком, глаза бегали. Этого я и хотел. Мне нужно было, чтобы он увидел опасность и, поддавшись инстинктам, не стал отходить от меня.
Тогда эта идея казалась мне отличной, но теперь, вспоминая об этом, мне кажется, я так и слышу голос Джорджа, который говорит:
– Ты что, смеешься? Ты правда думаешь, что это сработает?
Но, видимо, таков уж я. Даже в самые тяжелые времена сохраняю проблески оптимизма. Или все-таки это были моменты безумия?..
Как бы то ни было, в тот день я действительно пребывал в приподнятом настроении и не сомневался, что у нас все получится.
– Давай, Джордж, стой рядом. Стоять. СТОЯТЬ! ДЖОРДЖ! ДЖОРДЖ! ВЕРНИСЬ, НЕГОДЯЙ! ДЖОРДЖ! МЕРЗА-ЗА-АВЕ-ЕЦ!
Джордж сорвался с места и устремился на другую сторону шоссе. Он мчался через шоссе, как шарик в автомате для пинбола. Он вообще не смотрел на дорогу: все его внимание было приковано к огромной рыжей кошке, которая разгуливала вдоль витрины магазина напротив нас. Я с ужасом видел, как водители тормозили, резко сворачивали в сторону или ударяли по тормозам, чтобы не сбить Джорджа. Белый фургон едва не врезался в ехавшую перед ним машину; со всех сторон мне отчаянно сигналили и махали руками.
А я не мог пошевелиться от страха, сердце отчаянно колотилось. Но не успел я перевести дух, как Джордж повторил свой маневр. Видимо, кошка убежала, поэтому он тут же развернулся и рванул обратно ко мне, петляя между машинами, а я в панике наблюдал за происходящим. В мгновение ока он уже снова стоял рядом, тяжело дыша. И, казалось, сам был в таком же ужасе, как и я.
– ПЛОХОЙ ПЕС, Джордж! Стой здесь! Слышишь меня? СТОЯТЬ!
Только чудом он не стал виновником аварии и сам не угодил под колеса. Я со всей силы стукнул костылем по тротуару и ругал его как можно громче, показывая свое крайнее негодование, чтобы пес понял, какой ужасной была его выходка.
– ДРЯНЬ! ПЛОХОЙ ДЖОРДЖ! – орал я снова и снова.
Он прижал уши, наморщил лоб и взвизгнул. Мне было его жаль, я совсем не хотел так с ним обращаться, но все-таки почувствовал облегчение.
По собственному опыту я знал, что Джордж мог просто отвернуться от меня. У многих бездомных собак, с которыми плохо обращаются, появляется одна особенность: они перестают реагировать, когда их ругаешь. Но Джордж мужественно слушал меня, и я понял, что мы не пропадем. Несколько прохожих с неодобрением смотрели, как я обращался с собакой, и я понимал, что далеко не всем понравятся мои методы. Но я кричал не от злости и не отыгрывался на Джордже. Умение не гоняться за кошками и не метаться по дороге могло в будущем спасти ему жизнь. С того самого дня Джордж больше никогда не бегал за кошками. Теперь, даже если кошка подходит к нему на расстояние вытянутой руки, он не двигается, пока я ему не позволю. И он больше не бегает, как сумасшедший, через дорогу. Мне лишь иногда приходится прикрикнуть на него, чтобы он не забывал о правилах.
– Так ведь, Джордж? – спросил я его только что, увидев, что он проснулся в кожаном кресле Гриффа и самодовольно смотрит на меня. – Сделай лицо попроще. Я как раз рассказываю, каким глупым засранцем ты был.
Разумеется, тогда я и понятия не имел, что, попытавшись спасти Джорджа, я спасу себя самого. Джордж оказался счастливчиком, и его везение вскоре начало передаваться и мне, хотя и не сразу.
Глава восьмая
– Я записала тебя к доктору, Джон, – как-то сказала мне Дот.
– Зачем, мам?
– Просто чтобы проверить твой вес, сынок, – как ни в чем не бывало ответила она. Прозвучало это так, словно намечался обычный осмотр, но это было не так.
Ко второму году обучения в старшей школе я стал толще, чем когда-либо.
Мама никогда не говорила со мной о моем весе, но, видимо, решила, что пора действовать. Я по-прежнему время от времени боксировал, но при этом совершенно не худел. Я даже толстел. Когда мы пришли на прием, мне было ужасно неловко даже стоять перед врачом без рубашки, пока он проводил всякие измерения. Поставив меня на весы, он передвигал гирьки все дальше, пока не обнаружилось, что я вешу восемьдесят четыре килограмма. А ростом я был всего метр тридцать! Я страдал ожирением, и доктор сказал Дот, что боится, как бы мой вес не повредил сердцу. Он решил, что мне нужно обратиться за помощью к специалисту. Я не задавал вопросов. Мне хотелось одного: как можно быстрее натянуть рубашку и покинуть кабинет.
Вскоре после этого мама сказала, что во время летних каникул мне придется несколько недель провести в больнице святого Варфоломея, «где мне помогут немного похудеть» – так она выразилась. Лежать в больнице мне не хотелось, но и быть толстым мне тоже не нравилось, поэтому я просто кивнул.
Больница святого Варфоломея, или сокращенно – Бартс, находится в Смитфилде, в лондонском Сити. Это огромное старинное здание, к которому примыкает норманнская церковь. Мама сказала, что ей почти тысяча лет. А еще, что эта церковь выжила в Великом лондонском пожаре и во время Второй мировой войны, и это самое безопасное место на земле. Когда мы подходили ко входу, я заметил, что некоторые люди кидают монетки в пруд, и остановился на минутку, вглядываясь в воду.
– Ого! Ты только погляди, какие огромные золотые рыбки, мам! – воскликнул я.
– Это декоративные карпы, милый, – поправила меня какая-то старушка, ковылявшая мимо в ходунках.
Я был очарован и в то же время испуган – никогда в жизни я еще не видел такого здания. Позже я нарисовал множество лондонских домов, но так никогда и не пробовал передать красоту деталей и величественность Бартса. Окрестности тоже были великолепны – как иллюстрация из исторической книги, – но у меня не было времени насладиться их видом, ведь я гораздо больше переживал о том, куда направлялся.
Из-за специфического запаха и жары в палате у меня разболелась голова, а медсестры в накрахмаленной форме, которые с шумом толкали металлические каталки, пугали меня. Моя кровать оказалась рядом с кроватью парня лет пятнадцати, у которого была сломана нога. Четверым остальным ребятам из нашей палаты удаляли гланды. У нас было мало общего, за исключением того, что мы отчаянно скучали по дому и изо всех сил старались не показывать этого. Я впервые оказался вдали от дома.
Медсестры будили меня в семь утра и заставляли бегать по саду и вверх-вниз по лестнице, которая, как я позже узнал, была украшена потрясающими фресками Уильяма Хогарта. После утренней зарядки я посещал физиотерапевта, а затем специалиста, который в первый день посадил меня на своеобразный велотренажер, подключенный к спидометру, и я проехал на нем семь миль, хотя и задыхался и сопел при этом, словно рудокоп, который курит одну сигарету за другой.
Родителям позволяли навещать меня после обеда. Однако Дот часто приходила одна. По-моему, в те времена они с Джерри не очень ладили, но я не осмеливался спросить почему. Мне вполне хватало и ее одной – я просто радовался знакомому лицу. Обычно она проводила со мной несколько часов между своими рабочими сменами. У меня складывалось впечатление, что она оставалась бы и дольше, если бы могла, чтобы подольше не возвращаться к Джерри в Президент-Хаус. Дот могла часами болтать с другой матерью, чей сын лежал в нашей палате, а я сидел в постели, рисуя или копируя картинки из старых журналов. Я не был привередлив: мне подходили и «Удар!», и «Оглушительные хиты». Я мог рисовать и футболистов, и голову Саймона Ле Бона.
Я провел в больнице две недели, а затем еще три месяца посещал стационар. Моя диета исключала чипсы, шоколад и сладкую газировку, в неделю мне позволялось съесть всего одну порцию жареной картошки. Дот обычно готовила на ужин сосиски с картофельным пюре, или печень, или бекон – и все, что можно было жарить, жарилось, но теперь это тоже пришлось прекратить. Теперь у нас постоянно были фрукты и овощи, сваренная на пару рыба с соусом из петрушки и яйца-пашот – ко всему этому я быстро привык, и еда стала приносить мне удовольствие.
Вес уходил, и к Рождеству на второй год обучения в старшей школе я весил уже всего килограммов шестьдесят. Я больше не был «толстяком», и это стало огромным облегчением. Потеря двадцати пяти килограммов изменила мою жизнь: помню, я смотрел в зеркало и не мог поверить глазам. Я расправлял плечи и чувствовал себя выше. Я чувствовал себя другим человеком: у меня по-прежнему были способности к рисованию и Задира, но я впервые был в такой хорошей форме. Все складывалось очень хорошо.
Оглядываясь назад, я вижу, что, хоть потеря веса и была прекрасна, мое поведение в школе, как ни странно, становилось все хуже. Я стал более задиристым и озорным, чем раньше. Может быть, так начинался подростковый гормональный бунт, но, как бы то ни было, совладать с этим я никак не мог. Школа наскучила мне, и даже мистер Гловер, который по-прежнему разрешал сидеть на задней парте на любом его уроке, уже не мог удержать меня.