Глава II. Граф Горн и капитан Миль
Когда регент пил шоколад и болтал со своими фаворитами, к нему приблизились две важные особы — принц Робек-Монморанси и маршал Изингьен. Они попросили позволения представить своего молодого родственника, графа Антуана-Жозефа де Горна.
— Мой молодой родственник, — начал Монморанси, — прямой потомок знаменитая графа Горна, который, едва ли мне нужно напоминать об этом Вашему Высочеству, взошёл на эшафот, приготовленный для него и его неразлучного друга, знаменитого графа Эгмонта, кровожадным герцогом Альбой, в царствование Филиппа II испанского. В Европе не найти более знатного дома, чем Горны. Покойный принц Филипп-Эммануил, как может быть вы знаете, служил во Франции в чине генерал-лейтенанта, участвовал в сражениях при Шпейере и Рамильи, был тяжело ранен и взят в плен в последнем сражении. После Утрехтского мира дом Горнов, разумеется, перешёл под власть императора. Антуан — кавалерийский офицер, состоявший на службе Его Императорского Величества.
— Вы забыли упомянуть, что граф Горн также и мой свойственник, по моей матери, вдовствующей Мадам[80], — сказал регент. — Не привёз ли он мне письма от своего брата, принца Максимилиана?
— Не думаю, монсеньор, — ответил Монморанси.
— Странно!
— Это легко объяснить, монсеньор, — сказал маршал Изингьен. — Братья поссорились — к несчастью, братья часто ссорятся! Граф, человек гордый и горячий, не хотел ни просить, ни принимать милости от принца. Сказать по правде, мне нечего скрывать от Вашего Высочества, так как вы относитесь к такого рода делам очень снисходительно. Граф Горн крайне пристрастился к игре и промотал порядочную сумму денег. Кроме того, в Брюсселе он замешан в некоторых любовных историях, отсюда неудовольствие принца Максимилиана.
— По всему тому, что вы сказали, маршал, — заметил, смеясь, регент, — видно, что граф вполне достоин занять место среди моих «висельников». Где он?
Граф Горн, который тотчас был представлен, поклонился регенту и был очень любезно им принят. Это был высокий, весьма стройный человек, похожий скорее на испанца, чем на голландца. Ему было около двадцати двух лет. Лицо его было замечательно и забывалось нескоро. Оно было совершенно овально, с правильными очертаниями, большими тёмными глазами, тонким ртом и белыми зубами. Но, несмотря на свою красоту, оно носило мрачное выражение, которое лишало его приятности. Он был бледен, и это усиливало впечатление тёмных глаз и нависших бровей. Он носил бороду и усы а-ля Ришелье. Одежда его была небесно-голубого цвета, богато вышитая серебром. Тончайшее мехельнское[81] кружево украшало рукавчики и галстук, прекрасно напудренный, шедший к нему парик, бриллиантовая рукоятка шпаги и сапоги с алмазными застёжками и красными каблуками дополняли наряд. Обращение графа было свободно, приятно и вполне подходило к его знатному происхождению.
— Милости просим к нам в Париж, граф, — заметил регент — Надеюсь, вы приехали сюда, только чтобы повеселиться?
— Не вполне так, монсеньор. Конечно, невозможно жить в самом весёлом и приятном городе в мире без того, чтобы не испытать всех удовольствий, удовлетворяющих самому требовательному вкусу, но признаюсь откровенно, я приехал в вашу столицу главным образом для того, чтобы разжиться деньгами. У меня скромное ежемесячное жалованье, слишком скромное, всего 12 000 ливров, которые даёт мне мой брат, принц Максимилиан.
— Вы выбрали неудачное место, граф, — заметил регент — Вам бы отправиться в Лондон — в Париже, как вы увидите, легче тратить деньги, чем наживать их.
— Если сведения, которые у меня имеются, правильны, монсеньор, на улице Кенкампуа наживают теперь огромные деньги.
— Так рассказывают. Везёт вам в игре, граф?
— Вовсе нет, монсеньор. Вообще фортуна не благоприятствует мне. Но я также не способен сопротивляться чарам красоты или пропускать мимо рта наполненный до краёв кубок, как и воздерживаться от игры в карты и кости. Я надеюсь, что господин Лоу, этот чудодей в области финансов, снабдит меня деньгами, но играть я должен. Игра — моя главная страсть, против которой, я чувствую, бесполезно было бы бороться.
— Во всяком случае, вы не святоша. Вы должны отужинать со мной сегодня вечером, хотя не могу обещать вам, будут ли там играть в бириби или ландскнехт.
— Да этого и не нужно, монсеньор. Быть вашим гостем — такая честь, которой я всегда буду гордиться. Я слышал самые удивительные рассказы об ужинах Вашего Высочества от моего собрата, капитана Миля.
— Я не помню, чтобы капитан Миль когда-либо ужинал со мной, — заметил регент.
— Странно! Мне он передавал, что был частым гостем Вашего Высочества.
— Ваш друг обманывал вас, граф.
— Я поражён. Впрочем, дело можно разъяснить сейчас же, с разрешения Вашего Высочества: Миль находится там, в передней.
— Пусть он непременно придёт сюда, — сказал регент. — Мне хотелось бы увидеть своего неизвестного гостя.
Горн поклонился и вышел из кабинета. Через несколько минут он вернулся в сопровождении высокого красивого молодого человека, одетого очень богато и изящно. Не обнаруживая ни малейшего смущения, Миль двинулся вперёд и сделал низкий поклон регенту, который сразу узнал его, но, поражённый дерзостью, не удостоил внимания его приветствия.
— Я освобождаю вас от всякого обвинения в этом неприличном происшествии, граф, — строго сказал регент Горну. — Вы, должно быть, не знаете, кого привели? Это не Миль, а Рауль Лаборд. Он не солгал, сказав, что ужинал со мной, но он должен бы прибавить, что его прогнали из Пале-Рояля за проделки. Я ещё подумаю, как мне наказать его за такое недозволенное вторжение.
— Перед тем как удалить меня, молю Ваше Высочество выслушать моё объяснение, — сказал Миль. — Покинув Париж, после того как имел несчастие навлечь на себя неудовольствие Вашего Высочества, я направился в Брюгге[82], где у меня жил дядя по матери, Лоран Миль. У него я сразу почувствовал себя как дома. Это был болезненный холостяк, он умер через два месяца, назначив меня своим наследником, с тем условием, чтобы я принял его фамилию. Так я и сделал: взгляните на мои бумаги. В настоящее время я — кавалерийский капитан австрийской службы.
— Могу подтвердить это заявление, монсеньор, — сказал Горн. — Миль состоит капитаном того же кавалерийского полка, что и я. Но я не знал первой части его рассказа — считал его сыном старого Лорана Миля, имущество которого он наследовал.
Легко понять, что это объяснение произвело на регента предполагаемое действие: прощение провинившегося было обеспечено.
— Я поступил неправильно, явившись к Вашему Высочеству без позволения, — сказал Миль. — Но я полагал, что вы, по своей доброте, которую я испытал столько раз, простите меня.
— Объяснение, представленное вами, гораздо более удовлетворительно, чем я ожидал, — промолвил регент. — Мне очень приятно слышать, что вы отличились, капитан Миль, — так, кажется, я должен теперь звать вас? Снимаю с вас запрещение являться в Пале-Рояль, и отныне вам разрешается бывать на моих утренних приёмах.
Миль низко поклонился и ушёл с Горном. Когда они вышли, граф Носе подошёл к регенту и тихим голосом сказал:
— Монсеньор, вы знаете, что я физиономист. Я внимательно следил за лицом Горна во время свидания с Вашим Высочеством. Это плохое лицо, очень плохое. Я убеждён, что он способен на преступление. Мне даже кажется, что он умрёт не своей смертью.
— Ба! — воскликнул регент недоверчиво. — Если бы вы сказали мне это о Миле, я мог бы поверить, но Горн... Нет!
— Это написано у него на лице, монсеньор. И если только я не заблуждаюсь, Миль разделит его участь.
Глава III. Кофейня Прокопа
Первая кофейня в Париже была открыта одним армянином по имени Паскаль, лет за сорок до описываемого времени. Учреждение это пришлось очень по вкусу парижанам: теперь их там было уже более трёхсот. Одним из лучших заведений была кофейня Прокопа, известная в наши дни под именем кофейни Зонни, находящейся на улице Сен-Жермен де-Пре, как раз против старой Комедии. В кофейне Прокопа, кроме самого лучшего кофе в Париже, можно было найти многочисленные увеселения. В задней зале разрешалась игра, а в отдельных кабинетах можно было получать прекрасные ужины, в которых принимали участие очаровательные актрисы Комедии и прелестные певицы Оперы. Немудрено, что кофейня Прокопа посещалась поэтами, актёрами, художниками, дельцами, учёными, студентами и весельчаками.
Покинув Пале-Рояль, Горн и Миль поехали к Прокопу, где ожидали встретить своего друга, шевалье Этампа. Войдя в главную залу — просторное помещение, украшенное богатой позолотой и зеркалами, — они заметили Этампа, сидевшего за столом и попивавшего кофе с незнакомцем, наружность и обращение которого не располагали в его пользу.
Шевалье Этамп был молодой человек лет двадцати двух или двадцати трёх, довольно приятный на вид и хорошо одетый. Человек, сидевший с ним, был средних лет, низкий, толстый, с чрезвычайно приплюснутым носом на грубом лице. Хотя его костюм был богат, он имел решительно мещанскую наружность и манеры.
Горн и Миль удивились близости их друга с этим незнакомцем, но удивление их рассеялось, когда он был представлен им Этампом как Никомед Коссар, директор Западной Компании. Они поняли, почему Этамп оказывал ему такое внимание, и, в свою очередь, стали заискивать его расположения. Став директором большого товарищества, Коссар сильно поднялся в своём собственном мнении и придавал себе очень важный вид. Судя по его словам, он был правою рукой Лоу — главный директор ничего-де не делал без совета с ним. И здесь, когда Горн заговорил о намерении Лоу выкупить паи Компании с премией в 40 %, он сейчас же воскликнул:
— Это была моя мысль! Я передал её главному директору, который сразу понял, что это будет ловким политическим приёмом, и принял её. Мы разорим братьев Пари. Но это только начало системы. У меня здесь имеются другие планы, — прибавил он, хлопая себя по лбу! — И когда они осуществятся, мир будет поражён.