Как только Лоу удалился, принц Монморанси и герцоги Шатильон и Аремберг, вместе с маршалом Изингьеном, попросили свидания с регентом и сейчас же были допущены.
Филипп принял их с большой внимательностью, выказывая своим обращением расположение к ним.
— Мы пришли, — сказал принц Монморанси, — к Вашему Высочеству, как просители, с ходатайством за нашего несчастного родственника, графа де Горна. Мы не будем пытаться ни на минуту уменьшать совершенное им преступление. Если бы последствия за это преступление падали только на его голову, мы не вмешивались бы в правосудие. Даже когда его присудили к смерти под топором, от нас не было бы слышно ни слова упрёка. Двое его предков умерли такою смертью при Филиппе II Испанском; и смерть их не принесла позора в дом. Но если граф Антуан де Горн умрёт смертью вора и преступника, то на каждом потомке этого знаменитого дома останется неизгладимое пятно. А ведь в Нидерландах едва ли найдётся знатная семья, с которой Горны не были бы в родстве. И что скажет германский император, узнав, что член его королевского дома умер такой позорной смертью? Да она затронет даже принцессу Пфальцскую и лично вас, Ваше Высочество.
— И прекрасно! — воскликнул регент. — Я буду участвовать со всеми вами в этом позоре. Это должно быть утешением для всех остальных родственников.
— Я не могу думать, монсеньор, что вы наложите такой неизгладимый позор на этот знаменитый и имеющий столь знатные связи дом, — сказал маршал Изингьен. — Кроме позора, которому он подвергнется, все мужчины потеряют право стать аббатом или епископом, а женщины — канониссой. Теперь как раз сестра несчастного Антуана хотела вступить в монастырь, но она не может сделать этого, если её брат умрёт такой постыдной смертью. Ради неё, ради её брата, принца Максимилиана, ради всех нас, смягчите смертный приговор над несчастным молодым человеком.
— «Позорит преступленье, а не эшафот», — сказал поэт. Граф Горн совершил злодейство и должен погибнуть смертью злодея. Я не могу смягчить, я не смягчу назначенного ему наказания.
— Ваше дворянство обращается к вам как к хранителю своих привилегий, монсеньор, — заметил герцог Шатильон. — Прислушайтесь к народу, который открыто заявляет, что знатность графа Горна служит защитой для него от последствий совершенного им преступления. Приговор отразится и на вашей власти. Мы знаем, что на Ваше Высочество было оказано давление. Но мы молим внять нашим просьбам, а не внушениям мистера Лоу. Если этот позорный приговор будет исполнен, будьте уверены, мы никогда не простим этому господину нанесённого нам оскорбления.
— Вы кончили, господа? — холодно спросил регент.
— Кончили, — сурово ответил Монморанси. — Сожалеем, что обеспокоили Ваше Высочество. Мы убеждены, что вам придётся раскаяться.
— Не думаю. Но я не отступлю от последствий, если таковые окажутся. Но, может быть, я могу оказать вам какую-либо другую милость. Вы, вероятно, хотели бы посетить вашего несчастного родственника в тюрьме? Если да, то вы получите разрешение.
Это было сказано каким-то особым, выразительным тоном, который говорил больше, чем слова. Все четверо посовещались с минуту, и Монморанси сказал:
— Маршал Изингьен и я воспользуемся позволением Вашего Высочества посетить осуждённого.
— Вы поступите хорошо. Вы, может быть, сумеете примирить его с его участью.
— Попробуем.
И низко поклонившись, просители вышли из кабинета. На их место заступил Носе, стоявший в глубине кабинета.
— Вы, Ваше Высочество, выказали больше стойкости, чем я ожидал.
— Я не могу смягчить приговора. Я готов скорее вызвать неудовольствие знати, чем народа. Я дал намёк Монморанси и надеюсь, он будет действовать сообразно с ним.
— Я уверен в этом, — сказал Носе. — Но сомневаюсь, достанет ли у Горна духу спастись от грозящего ему позора. Признайтесь, что я хороший физиономист, — я предсказывал, что этот молодой человек погибнет насильственной смертью.
— Я начинаю думать, что это предсказание исполнится, — ответил регент.
В тот же день принц Монморанси и маршал Изингьен, запасшись пропуском от регента, явились в Гран-Шатле, в башне которой был заточен их несчастный родственник. В этой тюрьме, самой суровой в Париже, произошло много печальных происшествий во времена Лиги[115] и при восстании Арманьяков[116]. Некоторые из башен представляли из себя ужасные места, как можно было судить по их названиям: Оковы, Ров, Колодезь, Подземелье, Забвенье, Бойни. Узники опускались в ведре в Колодезь, где вода доходила до колен. В самом низу Гран-Шатле находилась ужасная дыра, названная «Прощай покой», где заключённый не мог ни стоять, ни сидеть. Впрочем, Миль и Горн были заключены не в эти страшные трущобы. Им отвели большие, светлые комнаты. Та, где помещался Горн, называлась «Рай»; Миль находился в «Беседке».
Высокое положение посетителей и особое разрешение от регента обеспечило им внимательность начальника тюрьмы, Дартагиета, который сам отвёл их в камеру, где был заключён их родственник, заявив, что это — самая лучшая камера в Гран-Шатле и не хуже многих помещений в Бастилии. Введя их в комнату, Дартагиет удалился и оставил их наедине с заключённым, поставив лишь за дверьми тюремщика. Когда они вошли, Горн, сидевший за маленьким столом, радостно вскочил на ноги, но вид их испугал его.
— Вы принесли мне помилование? — спросил он.
— Вы должны приготовиться к самому худшему, — ответил Монморанси. — Регент неумолим. Мы не просили даже о помилование а только о смягчении приговора, осудившего вас на казнь. Но Его Высочество отказал и в этом.
— В таком случае, я должен умереть? — почти взвизгнул Горн.
— Без сомнения, — ответил Изингьен. — И, что ещё важнее, вы заслуживаете смерти.
— А, вы предали меня! — вскричал Горн. — Вы просили регента не пощадить меня, а казнить. Вы — предатели! Но я найду других, которые сумеют подступиться к Его Высочеству.
— Не тешьте себя напрасными надеждами, — серьёзно сказал Монморанси. — Вы совершили страшное преступление, за что и заслуживаете смерти, к которой приговорены.
Горн закрыл лицо руками и несколько минут оставался безмолвным. Затем дрожащими губами, прерывающимся голосом он воскликнул:
— Спасите меня! О, спасите от этой позорной смерти!
— Есть одно только средство избегнуть её — вот оно! — сказал Монморанси, подавая небольшую склянку.
— Что это? — воскликнул Горн. — Яд?
— Выпейте это, — и вы избегнете позорной смерти и спасёте семью от бесславия, — сказал Изингьен. — Наше поручение выполнено.
— Постойте! — крикнул Горн. — Возьмите яд! Я не убью себя таким образом. Я не верю вам. Вам нужно освободиться от меня. Регент никогда не позволит, чтобы его родственник был казнён.
— Не надейтесь! — возразил Монморанси. — Если вы не прибегнете к средству, которое мы предлагаем, вам предстоит колесование.
— Я не могу принять его! — крикнул Горн, всовывая склянку в руки Монморанси.
— Что? — воскликнул надменно принц. — Вы настолько трусливы, что боитесь смерти? Вы хотите навлечь позор на всю вашу семью и родственников? Стыдитесь, стыдитесь!
— Но я не умру! — воскликнул несчастный молодой человек. — Регент помилует меня.
— Сумасшедший! У вас нет другого выбора, как яд или позорная смерть. Если вы изберёте последнее, нам здесь более нечего делать. Вы уже больше не увидите нас.
Они повернулись спиной к нему.
— Вы позор для вашей благородной семьи и достойны только смерти на колесе! — воскликнул Изингьен, смотря на него с отвращением.
Затем, приказав тюремщику отворить дверь, они вышли из камеры, оставив Горна в полном отчаянии.
Глава XXVII. Последние минуты злодеев
Известие о варварском убийстве Лакруа произвело на Лаборда потрясающее действие. Он, понятно, взваливал на себя вину за гибель этого несчастного. С ним сделался припадок, он упал без чувств. Случившийся тут старый Дельмас, который сообщил ему эту ужасную новость, тотчас разыскал врача, что и спасло Лаборда от последствий удара. Однако в течение двух дней выздоровление считали безнадёжным: всё это время он бредил. На утро третьего дня наступило улучшение. Старик заснул на несколько часов и проснулся ободрённым. Туча, которая застилала его ум, несколько рассеялась. Прежде всего взор его упал на дочь, которая сидела у кровати, наблюдая за больным: неподалёку стоял старый Дельмас. Хотя мысли Лаборда были ещё спутаны, он заметил всё-таки, что Коломба сильно изменилась: лицо её носило следы глубокого душевного страдания.
— Что с тобой, дитя моё? — спросил он слабым голосом. — Что случилось?
— Не спрашивайте, батюшка, — отвечала она. — Вы были нездоровы. Вам теперь лучше?
— Да, я чувствую себя лучше, гораздо лучше. Только голова ещё в тумане. Я знаю, что произошло какое-то страшное несчастье. Не скрывайте!
Коломба не отвечала: она отвернулась, чтобы скрыть слёзы. Вдруг Лаборд припомнил ужасную истину и, приподнимаясь на кровати, крикнул голосом, напугавшим дочь и старого Дельмаса:
— Ваши предосторожности напрасны! Черти назойливо твердят мне в уши, что я — отец убийцы.
— Успокойтесь, успокойтесь, ради бога! — воскликнул подбежавший к постели Дельмас, с трудом сдерживая его. — Ведь если у вас дурной сын, зато у вас есть лучшая из дочерей. Коломба — ангел, она не отходила от вас двое суток.
— Вы правы, Дельмас, — сказал Лаборд, на которого слова старого слуги произвели немедленное действие. — Коломба! Если я обращался с тобой нехорошо, дай только выздоровею, и тогда поправлю всё.
— О, не думайте обо мне, дорогой батюшка! Вы должны думать о преступном Рауле. Над ним состоялся суд, и его приговорили к... к...
Она не могла окончить приговора.
— Он присуждён к колесованию, — докончил Дельмас. — Через три дня этот страшный приговор будет приведён в исполнение на Гревской площади.