— Увёртки бесполезны, — сказал Ивлин. — Я знаю правду. Только по настоятельной просьбе вашей сестры я согласился прийти сюда. Я должен сообщить вам новость о вашем отце.
— Если вы настаиваете на том, чтобы называть Лаборда моим отцом, это уж ваше дело, я же не признаю никакого родства с ним.
— Вам нечего отпираться, Коломба передала мне всё.
— Очень жаль. Вы должны были быть самым последним человеком, который знает об этой тайне. Я надеялся, что она умрёт вместе со мной, и тогда моя семья не будет опозорена. Но что нового вы хотите сообщить мне об отце?
— Приготовьтесь, — сказал Ивлин печальным голосом. — Он умер.
— Умер! — пронзительно воскликнул Миль. — Так я — отцеубийца? О Боже, мера моих беззаконий была бы неполной без этого ужасного преступления!
— Не буду скрывать от вас, что вашего отца убило потрясение, причиной которого были вы. Он умер на руках дочери, в замке Германд, откуда я только что приехал.
— Ну, так я вправду проклят и недостоин жизни! — воскликнул Миль в ужасе. — Отец Гере только что сказал мне, что сердце моё смягчится: так и вышло. Теперь я сознаю всю громадность моих преступлений и каюсь. Но для такого грешника, как я, нет надежды.
— Надежда всегда остаётся. Ваш отец, умирая, простил вас: он заступится за вас пред престолом Всевышнего. Примиритесь с Небом!
— Постараюсь, — ответил тот прерывающимся голосом. — О, Ивлин! Моё рождение оказалось роковым для моей семьи. Своим беспутным поведением я разбил сердце матери, а теперь убил отца. Но не дайте же мне ещё разрушить счастье Коломбы: не переставайте любить её, несмотря на то, что она моя сестра. Она — олицетворённая доброта... Забудьте, если можете, что существовал когда-либо такой негодный человек, как Рауль Лаборд, и никогда не упоминайте моего имени в разговоре с сестрой. Скажите, что вы по-прежнему будете любить её, Ивлин. Она умрёт, если вы бросите её.
— Не бойтесь. Все испытания, которые перенесла Коломба, только возвышают в моих глазах её душу и усиливают мою привязанность к ней.
— О, благодарю вас за это успокоение! Скажите же ей, что её образ даст мне силы перенести наказание без единого вздоха, и мои последние мысли будут о ней. А теперь прощайте навеки, Ивлин! Когда будете уходить, пришлите мне отца Гере: он увидит, что я стал другим человеком.
Глава XXVIII. Казнь
День казни наступил. На Гревской площади, где должно было состояться это ужасное зрелище и где всё было заготовлено для него, собралось множество зрителей. На стороне площади, более близкой к ратуше, был воздвигнут эшафот обтянутый чёрной материей. На нём стояли две странные машины, к которым должны были быть привязаны страдальцы. Отряд солдат, в полном вооружении, охранял орудия казни. Окна всех домов, выходящие на Гревскую площадь, были заняты зрителями, а перед ратушей выстроились длинной вереницей пустые кареты, высланные туда знатными родственниками Горна; кучера и лакеи этих экипажей были в трауре, точно следовали на похоронах за гробом. Только этим и выразилось признание знатности несчастного молодого человека. Отряд конных мушкетёров, стоявший впереди карет, защищал их от толпы.
Терпение любителей кровавого зрелища, достойного Древнего Рима, подверглось некоторому испытанию: им пришлось ждать очень долго. Лишь около четырёх часов пополудни глухой шум, доносившийся от толпы, стоявшей на Мосту Богоматери, дал знать, что мрачное шествие вышло из Гран-Шатле. Томительное ожидание было забыто, взоры всех устремились к мосту, на который теперь входил большой отряд лучников, человек в двести, двигавшихся очень медленно. Посредине этого необычайно строгого конвоя ехали две повозки, запряжённые каждая четырьмя лошадьми. На козлах первой телеги, спиной к лошадям, сидел де Горн. Длинный чёрный плащ окутывал его всего, почти вся остальная одежда была снята, как требовалось для ужасного наказания, которому он должен был подвергнуться. Смертельная бледность его лица усиливалась от тёмного цвета плаща, по его виду можно было догадаться, что он смущён страшными ругательствами и проклятиями, которыми поносили его разъярённые зрители. Раза два он бросил украдкой взгляд на толпу, но сейчас же отвернулся, не вынося жестоких, безжалостных взоров, устремлённых на него, и этих лиц, на которых были написаны одно отвращение да чувство удовлетворённой мести. Он пробовал молиться, но во рту у него пересохло, и бледные губы отказывались повиноваться. Его единственной поддержкой было устремить пристально глаза на Распятие, которое держал отец Гере, сидевший вместе с ним на повозке.
Не таков был Миль, который ехал в следующей телеге, вместе со священником тюрьмы Шатлеэ. Как и его несчастный товарищ, он был одет в длинный чёрный плащ, но крики, которые раздавались вокруг, нисколько не угнетали его. Наоборот, они подстёгивали его высокомерие. Он вызывающе глядел кругом, устремляя на зрителей такие же угрожающие взоры, которыми они угощали его. Наконец, выведенный из терпения уханьями, он поднялся со своего места и посмотрел таким взором, словно хотел броситься, несмотря на цепи, на своих мучителей. Священник насильно посадил его обратно. Эта смелая выходка подействовала на толпу в его пользу, ярость её уменьшилась. Миль совершенно успокоился и стал рассматривать зрителей по обеим сторонам пути, как бы ища знакомые лица. Он не заметил никого из приятелей. Только когда они достигли начала моста, его взгляд упал на двух ирландцев. Упрекая себя за зло, которое он им причинил, он отвернулся, и внимание его было тотчас привлечено другими предметами.
Между тем повозка, в которой сидел Горн, въехала на Гревскую площадь, и толпа встретила её дикими криками. Этот суд Божий был, пожалуй, самым страшным для несчастного молодого человека из всего, что ему предстояло вынести: он в душе молил об избавлении. Толпа на площади была так плотна, что отряд лучников с трудом мог расчищать дорогу, пришлось трижды останавливаться. Во время этих неизбежных промедлений Горн выносил неподдающиеся описанию мучения. Можно не преувеличивая сказать, что когда он достиг эшафота, для него самая страшная часть казни уже прошла. А уже шесть зловещей наружности лиц, в одеждах из кроваво-красной саржи, с обнажёнными до плеч мускулистыми руками, поднялись на помост и наблюдали оттуда за медленным движением повозок через толпу. Это были два палача и их помощники.
Граф Горн, достигнув места, где он должен был жизнью искупить свои преступления, был настолько слаб, что его пришлось вынести из повозки, и он не мог без посторонней помощи подняться на эшафот. Поднявшись наверх и увидев страшные орудия, приготовленные для него, он едва не упал. Помощники посадили его на стул. Миль до конца сохранил самообладание. Хотя он всё ещё порядочно прихрамывал после падения из окна «Деревянной Шпаги», однако отказался от всякой помощи и сам поднялся по лестнице на эшафот. Когда он достиг площадки, находившейся наверху, крики толпы вдруг прекратились, наступило гробовое молчание. Среди тишины, которая стала особенно заметной после прежнего шума, Миль в последний раз огляделся кругом, взглянул на мир Божий. С поразительным при таких обстоятельствах спокойствием, вызвавшим возгласы удивления у тех тысяч людей, которые наблюдали за ним, он стал озираться. Сначала он остановил свой взор на море поднятых вверх голов, окружавших помост со всех сторон, затем перевёл его на старые, затейливые строения на площади, осмотрел красивую ратушу, заметил ряд выстроившихся перед этим зданием карет, изумляясь тому, как они попали сюда, наконец, сказав вечное прости всему на земле, поднял глаза к небесам. В таком положении оставался он до тех пор, пока лёгкое прикосновение к плечу не призвало его к предстоящей казни. Заметив, что Горн преклонил колена перед священником церкви Св. Павла, он немедленно распростёрся рядом с ним.
Во всё это время толпа хранила глубокое молчание, так что голоса осуждённых, творивших свои молитвы, были слышны на большом расстоянии от эшафота. Когда молитва кончилась, отец Гере увещевал их мужественно вынести страдания и уповать на Спасителя, который умер за них. Затем он поднёс к их губам Распятие, и оба горячо поцеловали крест.
До сих пор приговорённые не обменялись между собой ни единым словом, ни единым взглядом. Если бы было возможно, Миль обнял бы своего несчастного товарища, но его руки были связаны, так что он мог только печально посмотрел на него.
— Граф де Горн! — сказал он. — Умоляю вас, простите меня. Если бы вы не послушались моих дурных советов, ваши руки были бы чисты от крови и вы не находились бы на этом эшафоте. Я — виновник и подстрекатель в этом преступлении, за которое мы оба должны страдать. Наказание должно было бы пасть только на мою голову. Меня печалит только то, что вы должны разделить мою участь. Можете ли вы простить меня?
— Прощаю вас так же, как, надеюсь, и сам быть прощённым! — ответил Горн горячо. — Наша вина одинакова. Да простит Бог нас обоих!
— Аминь! — с жаром подхватил Миль.
— Вы готовы? — суровым голосом спросил главный палач. Оба ответили утвердительно.
— Боже, помоги вам! — воскликнули вместе отец Гере и тюремный священник. — Мы будем молиться за вас.
С преступников сняли плащи и подвели каждого к назначенному колесу к которому туго привязали верёвками. Во время этого привязывания Горн издал много болезненных вздохов, но его товарищ крепко стиснул зубы и не проронил ни одного стона. Когда помощники окончили своё дело, палачи, каждый с тяжёлой полосой железа в руках, приблизились к своим жертвам. Заметная дрожь пронеслась по толпе; послышались пронзительные крики и подавленные возгласы. Горн закрыл глаза и призывал на помощь всех святых, а Миль молчал и устремил на приближавшегося к нему палача такой взор, который мог напугать его.
Мы не намерены описывать последовавшее затем ужасное зрелище. К счастью, это страшное наказание, введённое в Париже в царствование рыцаря Франциска I, уже давно отменено. Можем только упомянуть, чтобы показать жестокость этой пытки, что преступника никогда не убивали сразу. В данном случае известно, что после того, как палач окончил свою варварскую работу над Горном и раздробил его красивые члены, несчастный молодой человек оставался в предсмертных судорогах целых полтора часа, прежде чем смерть прекратила его мучения. Милю пришлось страдать гораздо меньше. Один из помощников, которому заплатили за это, бросил конец верёвки, привязывавшей шею преступника к колесу, между досками. Кто-то схватил верёвку снизу и затянул её: Миль почти задохнулся прежде, чем палач начал свою работу. Рука, которая потянула верёвку и тем освободила молодого человека от дальнейшего мучения, была рукой старого Дальмаса.