Отчасти угасание дружбы могло быть ускорено льюисовскои критикой в адрес отдельных моментов «Властелина Колец», временами весьма педантичной, в особенности же высказываниями в адрес стихов, которые по большей части (за исключением, нельзя не отметить, аллитерационных) Льюису не нравились. Комментарии Льюиса нередко больно задевали Толкина, и по большей части он их игнорировал, так что позднее Льюис заметил: «На Толкина никто никогда никакого влияния не оказывал: это было все равно, что пытаться повлиять на Брандашмыга». Растущая холодность со стороны Толкина, возможно, отчасти была вызвана также тем, что ему не нравились детские сказки Льюиса про Нарнию. В 1949 году Льюис начал читать вслух Толкину первую из них, «Лев, колдунья и платяной шкаф». История была встречена презрительным фырканьем. «На самом деле это никуда не годится! — говорил Толкин Роджеру Ланслину Грину. — Ну что это такое: «Жизнь и письма Силена», «Нимфы и их обычаи», «Личная жизнь фавна»!» Тем не менее книгу Льюис закончил, и, когда она, а следом за ней и другие книги из той же серии были опубликованы, их ждал столь же шумный успех, как и некогда «Хоббита». Однако же Толкин не мог заставить себя изменить первоначальное мнение. «Грустно, — писал он в 1964-м, — что “Нарния” и вообще вся эта часть деятельности К. С. Л. так и останется вне круга моих симпатий, точно так же, как большая часть моей деятельности — вне круга его симпатий». Несомненно, он полагал, что Льюис в своих сказках позаимствовал кое-что из его идей и сюжетов; и, подобно тому, как Толкин без особого восторга отнесся к превращению Льюиса из новообращенного в популярного богослова, его, вероятно, раздражал тот факт, что друг и критик, слушавший истории о Средиземье, словно бы внезапно встал с кресла, подошел к столу, взял ручку, попробовал — и у него «сразу пошло». К тому же само по себе количество книг, написанных Льюисом для детей, и почти неприличная скорость, с какой он их сочинял, наверняка несколько бесили Толкина. Семь сказок про Нарнию были написаны и опубликованы всего за каких-то семь лет — менее чем за половину того времени, в течение которого выкристаллизовывался «Властелин Колец». Это вбило еще один клин между двумя друзьями, и после 1954 года, когда Льюис был избран профессором только что созданной кафедры литературы Средневековья и Возрождения в Кембридже и волею обстоятельств в Оксфорде подолгу отсутствовал, они с Толкином встречались сравнительно редко.
После окончания войны вышло новое издание «Хоббита», и началась подготовка к изданию «Фермера Джайлза из Хэма». Летом 1946 года Толкин доложил «Аллен энд Анвин», что он предпринял грандиозные усилия закончить «Властелина Колец», но у него ничего не вышло. На самом же деле он почти не притрагивался к роману с весны 1944 года. Он заявил: «Я действительно надеюсь завершить его к осени» — и в следующие недели и впрямь сумел взяться за работу. К концу года он сообщил издателям, что пишет «последние главы». Но тут он переехал.
Дом на Нортмур-Роуд сделался чересчур велик для семьи — точнее, того, что от нее осталось, — и содержать его стало слишком дорого. А потому Толкин подал в Мертон-Колледж заявление о том, что ему необходимо новое жилье, и, когда освободился один из домов на Мэнор-Роуд близ центра Оксфорда, Толкин решил его снять. Они с Эдит, Кристофер и Присцилла переехали в марте 1947 года. Джон к этому времени стал священником в Мидленде, а Майкл, у которого была семья и недавно родился сын, работал учителем в школе.
Переехав, Толкин почти сразу понял, что в этом доме слишком тесно. Дом 3 по Мэнор-Роуд был уродливым кирпичным строением и к тому же очень маленьким. Нормального кабинета там не нашлось — только комната в мансарде, служившая и кабинетом, и спальней. Было решено, что, как только Мертон-Колледж сможет предоставить новый дом, семья опять переедет. А пока придется пожить так.
Рейнер Анвин, сын издателя, у которого печатался Толкин, тот самый мальчик, который когда-то написал рецензию, решившую судьбу «Хоббита», теперь был студентом в Оксфорде и общался с Толкином. В сентябре 1947 года Толкин решил, что «Властелин Колец» достаточно близок к завершению, чтобы можно было показать Рейнеру машинописный текст большей части книги. Прочитав роман, Рейнер доложил отцу в «Аллен энд Анвин», что «книга странная», однако же «сюжет блестящий и захватывающий». Он заметил, что война между тьмой и светом заставляет заподозрить в ней аллегорию, и вынес резюме: «Честно говоря, не представляю, кто это будет читать: дети половины не поймут; однако, если взрослые не сочтут ниже своего достоинства прочесть все это, им, безусловно, понравится». Рейнер был уверен, что книгу издавать стоит, и предложил разделить ее на части, заметив, что, по его мнению, кольцо Фродо отчасти напоминает кольцо Нибелунгов.
Стэнли Анвин переслал этот отзыв Толкину. Надо сказать, что Толкина всегда раздражало, когда историю о Кольце сравнивали с «Песнью о Нибелунгах» и операми Вагнера; как он однажды выразился, «Оба кольца были круглые, и на том сходство и кончается». Разумеется, предположение насчет аллегории ему тоже не понравилось. Он ответил: «Напрасно Рейнер подозревает, что это “аллегория”. Думается мне, в любой повести, которая стоит того, чтобы ее рассказывать, есть “мораль”. Но это не одно и то же. Даже война между тьмой и светом (а это он ее так назвал, а не я) для меня является всего лишь отдельным этапом истории, быть может, одним из проявлений ее сути, но никак не самой этой Сутью; и действующие лица — личности; то есть они, конечно, воплощают в себе некие универсалии, иначе бы они не смогли существовать, но они не являются всего лишь их воплощениями». Однако же в целом Толкина очень порадовало то, что Рейнер воспринял книгу с таким энтузиазмом, и в конце письма он сказал: «Главное — завершить то, что было задумано, а там пусть себе судят».
Однако же и на сей раз Толкин книгу не завершил. Он редактировал, придирался к мелочам, правил ранние главы и уделял этому столько времени, что его коллеги уже считали Толкина окончательно потерянным для филологии. Однако же заставить себя сделать финальный рывок он пока не мог.
Летом 1947 года он пересмотрел отдельные места из «Хоббита», где шла речь об отношении Голлума к Кольцу, с тем чтобы объяснение этого отношения выглядело более логично — или, точнее, лучше подходило к продолжению. Написав новый вариант, Толкин отправил его Стэнли Анвину, чтобы узнать его мнение. Анвин же ошибочно решил, что пересмотренные куски надлежит включить в очередное издание «Хоббита» без какого-либо дальнейшего обсуждения, и передал их прямиком в производственный отдел. Много месяцев спустя Толкину были присланы на вычитку гранки очередного издания — и он, к изумлению своему, обнаружил в них новый вариант главы.
В следующие несколько месяцев «Властелин Колец» наконец-то был завершен. Толкин потом вспоминал, что он «в самом деле плакал», когда писал о том, как хоббитов чествовали как героев на Кормалленском поле. Он уже давно решил, что в конце книги главные герои должны отправиться на Запад за море, и поэтому с созданием главы, в которой Фродо отплывает из Серых Гаваней, огромная рукопись могла считаться практически законченной. Могла — но не считалась. «Мне нравится подбирать свисающие концы», — сказал как-то раз Толкин, и он желал позаботиться о том, чтобы никаких «свисающих концов» в его истории не осталось. А потому он сочинил эпилог, в котором Сэм Гэмджи рассказывал своим детям, что произошло с каждым из главных героев, которые не отплыли на Запад. Кончался эпилог тем, что Сэм внимает «вздохам и ропоту Моря, накатывающего на берега Средиземья».
Вот это уж точно был конец; но теперь Толкину предстояло редактировать, еще и еще, до тех пор, пока он не остался доволен всем текстом, а это заняло не один месяц. Он однажды сказал о книге: «Думаю, в ней найдется не так уж много фраз, над которыми я бы не покорпел». Потом Толкин отпечатал беловой экземпляр, пристроив машинку на своей кровати в мансарде, потому что на стол она не помещалась, двумя пальцами, потому что печатать десятью он так и не научился. Так что работа была окончена только к осени 1949 года.
Готовый машинописный текст Толкин дал прочитать Льюису. Тот прочел и написал в ответ:
«Дорогой Толлерс!
Действительно, «uton herian holbytlas»[79].
Я осушил чашу дивного вина и утолил давнюю жажду. Как только события набирают ход, повествование упорно поднимается все выше по величественному и ужасному склону (не лишенному, впрочем, зеленых лощин, без которых напряжение было бы действительно невыносимо), почти не имеющему себе равных во всей литературе, которую я знаю. Думается мне, что эта книга превосходит все остальные по крайней мере в двух отношениях: чистое со-творение: Бомбадил, Умертвия, эльфы, энты, словно бы из неиссякаемого источника, — и композиция. И еще — gravitas[80]. Ни один другой роман не мог бы столь уверенно отвести от себя обвинение в «эскапизме». Если он и заблуждается, то как раз в противоположном направлении: все победы надежды отсрочены, почти все оборачивается против героев, и это почти невыносимо. А длинная кода после эвкатастрофы, хотел ты того или нет, поневоле напоминает нам, что победа так же преходяща, как борьба, что, как говорит Байрон, «нет более сурового моралиста, чем удовольствие», и потому оставляет конечное впечатление глубокой меланхолии.
Конечно, это далеко не все. Мне хотелось бы, чтобы некоторые места ты написал по-иному или вообще опустил. И если я не включаю в это письмо никаких критических замечаний, то только потому, что ты уже слышал и отклонил большую часть из них (отклонил — это еще мягко сказано; по крайней мере, один раз ты отреагировал более чем бурно!). И даже если бы все мои возражения были справедливы (что, разумеется, маловероятно), недостатки, которые мне видятся, могут лишь отдалить и ослабить восхищение — великолепие, присущее этой истории, затмевает все погрешности. Ubi plura nitent in carmine non ego paucis offendi maculis