[24].
Узнав о создании по-настоящему боевого, революционного журнала, Рид принял в нем самое горячее участие. Вскоре он стал одним из редакторов и основным автором.
Все эти месяцы Рид непрерывно разъезжал из штата в штат, из города в город. И всюду его сопровождали новые друзья: томики Маркса и Энгельса, немногие статьи Ленина, которые мог достать. Он собрал также всю литературу о рабочем движении в Америке. Под стук колес, ночами в номерах дешевых гостиниц Рид штудировал марксизм. Он изучал теорию через призму практического революционного опыта, приобретенного в России.
Статьи Рида, опубликованные в бостонском журнале, показывают, насколько далеко он ушел в понимании классовой борьбы, насколько глубоко усвоил революционную науку. Мечтая о социалистической революции, Рид уже не ограничивался страстным репортажем, горячим призывом к борьбе, но трезво и научно анализировал движение, видел его сильные и слабые стороны.
Сейчас, спустя десятки лет, мы понимаем, сколь верны и проницательны были его многие суждения.
18 декабря 1918 года Рид писал с горечью, но надеждой:
«Американский рабочий класс политически и экономически самый отсталый во всем мире. Он верит в то, что читает в капиталистической прессе. Он верит, что система наемного труда создана богом. Он верит, что Самюэль Гомперс и АФТ защищают его.
Когда у власти демократы, он верит обещаниям республиканцев, и наоборот. Он верит, что законы о труде означают то, что в них сказано Он предубежден против социализма.
…Надо делать социалистов путем изучения социализма боевого, революционного, интернационального. Так, как это делают русские большевики и германские спартаковцы».
В ноябре произошло чудо — иначе это нельзя назвать. Неудержимая пробивная сила Рида победила: он добился от чиновников из Государственного департамента, чтобы ему вернули драгоценные бумаги! Джек ворвался в свою маленькую квартиру на Паттин-плэйс и, хохоча как сумасшедший, закружился в диком индейском танце, подбрасывая к потолку старый, бурый чемодан. Луиза выскочила из кухни и с изумлением взирала на мужа, в которого словно вселился бес.
Подбросив чемодан в последний раз, Джек прижал его к груди и повалился на диван, счастливо бормоча что-то под нос.
— Ты получил свои бумаги?! — Луиза и верила и боялась «сглазить».
— Получил! — Рид уже был на ногах. — Получил!.. И теперь держитесь!..
Это была неистовая работа. Джек сидел за машинкой с утра и до — словом, до того часа, когда утихомиривался за окном грохочущий, ревущий, заливающийся гудками машин Нью-Йорк. В этот самый час на улицах появлялись первые разносчики молока и хлеба.
Потом Рид запихнул все материалы в чемодан и умчался в горы, в маленький домик над Гудзоном. Сюда к нему приехал единственный человек, чье присутствие не мешало ему работать, — Альберт Рис Вильямс.
Вильямс не мог ему мешать он сам писал книгу. Ему было трудно: мучил острый радикулит. Порой Вильямс сваливался со стула, боль выжимала слезы из глаз. Тогда он писал лежа. Если Вильямсу становилось совсем невмоготу, Рид отрывался от «Ундервуда», раздувал тяжелый чугунный утюг и гладил другу спину. Однажды он сказал:
— Видел бы Ленин, как пишутся книги о его революции!..
И расхохотался. Вместе с ним неудержимо смеялся и больной.
Через неделю Рид вернулся в город — потребовались кое-какие дополнительные материалы. Чтобы укрыться от всех, кто мог бы оторвать его от дела, он снял комнату на Шеридан-сквер.
Макс Истмен встретил его случайно на улице, небритого, отощавшего, с красными от недосыпания глазами. Он страшно спешил. Едва поздоровавшись, быстро заговорил:
— Ради бога, Макс, никому не говорите, где я. Я пишу русскую революцию. Пишу день и ночь. По тридцать шесть часов подряд. И я придумал название. Сейчас я должен выпить кофе. До свидания, и никому не говорите!
Рид написал книгу меньше чем за месяц! В это невозможно поверить. С таким исступлением, быть может, только Гойя творил свои офорты. Это был взрыв творческой энергии, неповторимый, невероятный, но единственно адекватный тем событиям, которые решился описать Джон Сайлас Рид.
«Эта книга — сгусток истории…» Точнее определить нельзя. Это сделал сам Рид. Этими словами начинается его бессмертное творение, эпос величайшей революции.
В этой книге — сплав кропотливости ученого и вдохновения художника, объективность свидетеля и страстность участника, неслыханная героика и жестокая обыденность, кристальная простота и высочайший пафос.
Риду не пришлось переписывать ни одной страницы. Когда он вынул из машинки последний лист бумаги, ему оставалось только дать книге ее крылатое название: «Десять дней, которые потрясли мир». В середине января 1919 года неведомый нью-йоркский рабочий чуткими, умелыми пальцами набрал его на верстатке.
Гораций Ливрайт, единственный нью-йоркский издатель, решившийся превратить рукопись в книгу, хорошо понимал, на что он идет и чего ему следует ожидать. Он знал, что делает, когда велел снять с рукописи несколько копий. Почти все они одна за другой были конфискованы. И все-таки книга увидела свет, чтобы стать настольной у рабочих всего мира.
Это произошло 18 марта 1919 года. На первом экземпляре, еще пахнущем типографской краской, Рид написал: «Моему издателю Горацию Ливрайту, едва не разорившемуся при печатании этой книги».
Второй экземпляр неведомыми путями проник через толстые стены Левенвортской тюрьмы и очутился в руках громадного, грузного человека в полосатой куртке с номером «13106» на спине — Билла Хейвуда.
Никто не сможет проследить судьбу остальных книг. Известно только, что их видели во всех странах света, на всех параллелях и меридианах…
Сдав рукопись издателю, Рид не позволил себе и недельного отпуска. Снова стучали на стыках рельсов скорые поезда, катили по гудроновым лентам старенькие «фордики»; что ни утро — новый город, что ни вечер — новый полицейский участок. Жадные глаза тысяч рабочих, бешеные овации в честь русской революции, гневное: «Вернуть наших парней из России!»
Джек потерял счет речам, докладам, митингам. Каждый вечер ему приходилось по полчаса полоскать горло, и все равно он не мог избавиться от непроходящей хрипоты. Он уже не обращал внимания на истерические вопли херстовских газет, анонимные угрозы, требования линчевать «большевистского агента», штрафы, аресты.
Один раз какая-то неумная газетенка снисходительно объяснила, что Рид не настоящий американец и поэтому его выступления не выражают мнений и настроений коренного населения страны. Тогда на митинге в Бруклине (вокруг трибуны — сотня полисменов) Джек заявил:
— Моя семья, обе ее ветви, прибыла в эту страну в 1607 году. Один из моих предков — Патрик Генри, который подписывал Декларацию независимости; другой мой предок был генералом под командованием Джорджа Вашингтона; еще один — полковником армии северян в гражданской войне. Я избиратель и гражданин Соединенных Штатов, и я требую права критиковать их как угодно… Я критикую это государство, потому что оно недемократично… Я утверждаю, что Советское государство в настоящее время более демократично, чем наше…
Пропагандистская деятельность Рида в конце концов привлекла внимание так называемого «Оверменовского комитета». Это была организация, воспылавшая фантастическим намерением: ни больше ни меньше, как привлечь к ответственности Октябрьскую революцию! Это не был безответственный частный комитет из потерявших рассудок «патриотов», решивших положить свой живот на алтарь борьбы с «большевистской заразой». Нет, это высокое учреждение было создано Сенатом Соединенных Штатов Америки и состояло из одних сенаторов. Председательствовал в нем, разумеется, тоже сенатор — Ли Овермен.
В феврале и марте комитет вызвал в Вашингтон всех лиц, которые были в России в 1917 году, и подверг их строгому допросу. Показания дали десятки людей, начиная от преподобного мистера Саймонса, бывшего настоятеля методистской церкви в Петрограде, и кончая престарелой «бабушкой русской революции» Катериной Брешко-Брешковской. День за днем стенографы комитета записывали со скрупулезной точностью потоки измышлений о большевиках и Советской власти. Здесь было всё — и наивная благоглупость и расчетливая клевета.
И вдруг в чинном, респектабельном зале заседаний комитета словно взорвалась бомба. На трибуну один за другим выходили Луиза Брайант, Джон Рид, Бесси Витти, Альберт Рис Вильямс, полковник Раймонд Робинс.
Это были разные люди, с разными точками зрения. Но все они говорили правду, одну только правду…
Первой допрашивали Луизу Брайант.
Здание Сената США, комната 116, 20 февраля 1919 года, четверг, 2 часа 30 минут после полудня. Заседание продолжалось и на следующий день. За столом комиссии — сенаторы Овермен, Кинг, Уолкотт, Нельсон, Стерлинг, Юм. Луиза нервничает, она чувствует себя подсудимой, и это выводит ее из себя. Она дерзит… Да, она из католиков. Верила в учение Христа, но не в христианскую религию.
Кинг. Участвовали ли вы в собраниях большевиков?
Брайант. Только в качестве корреспондента.
Уолкотт. Участвовал ли ваш муж в пропагандистской деятельности советских органов?
Брайант. Мой муж делал все, чтобы максимально продвинуть дело революции в Германии… Он работал в России в отделе пропаганды… Такого рода пропаганда не была ни для кого секретом.
Ее грубо прерывают. Луиза взрывается:
— Я здесь не в качестве подсудимой! Я свободная американская гражданка и вправе рассчитывать на вежливое обращение.
В публике волнение, шум, свист, аплодисменты. Сенатор Уолкотт требует удалить всех из комнаты, кроме стенографисток и репортеров. Сенатор Овермен удовлетворяет его требование. Исключение делается только для мужа допрашиваемой — Джона Рида. Луиза берет себя в руки.
Кинг. Когда вы покинули Россию, вы имели при себе паспорт, выданный большевистским правительством?