косиц и привычки спорить до хрипоты.
Соломон обложил могилу валунами и так горько разрыдался, что вскоре наплакал целую лужицу.
— Такой же раб, — пояснил он для нас и принялся клясть мавров во весь голос. Джимми и Луис поежились. — Свобода нужна людям не меньше, чем воздух и вода, — сказал Соломон и повернулся ко мне: — Так же как волку — клыки.
Я тотчас его полюбил: надо же — ответил мне моими же словами, да как ловко! Я засмеялся и хлопнул Джимми с Луисом по жилистым спинам. Те чуть не кувыркнулись навзничь и устояли на ногах лишь потому, что Соломон вперил глаза-кинжалы в меня, а не в них.
Я рассказал ему о торговле табаком, чаем, ромом, рабами и прочих выгодных предприятиях, которые он тут же назвал «нечистыми», а я, в свою очередь, заметил, что именно это в них привлекает более всего. Соломон снова пронзил меня взглядом и перешел к рассказу о гнусностях рабства, но чем дольше он распалялся, тем отчетливее для меня становились все выгоды этого дела, о чем я и не преминул сообщить. Соломон плюнул мне под ноги. Я полюбил его еще больше. Он не боялся Долговязого Джона Сильвера. Ему, похоже, вообще никто не был страшен. Потом он расправил плечи и поведал мне, что его предки были рабами, что сам он иудей, и спросил моего мнения об этом. Я его высказал.
— Более подходящего человека мне не найти, — ответил я. Мне, признаться, было немного жаль, что он не священник и не сможет помочь с шифрами, хотя позже Соломон проявил себя знатоком чуть ли не всех языков. Он много путешествовал, а в мавританском клену даже выучил латынь. — Ты не христианин, а значит, нечестив от рождения. Как и я. Совсем как я. Так ты, чего доброго, получишь еще одно повышение. Никогда не видел настолько пропащего человека, чтобы буря не смогла проглотить его и выплюнула на берег. Вот мое слово: у нас тебе самое место.
— Если ад существует, — ответил Соломон, — то он здесь, на земле. Есть существа хуже дьяволов — люди.
Помню, Эдвард когда-то сказал то же самое. Я подумал, что эти два философа могут свести дружбу. Затем Соломон попросил оставить его на острове. Я отказался. Не каждый день встретишь такого попутчика.
— Один человек может причинить больше вреда, чем любой дьявол, — сказал он. Ну чем не священник? Я приставил ему шпагу к горлу и так привез на корабль.
Эдварду было поручено найти работу нашему найденышу. Соломон, как оказалось, умел чинить снасти не хуже любого матроса, но команда ему всячески мешала. Луис раскачивался взад-вперед, передразнивая его, Джимми шарахался в сторону, где бы ни встречал, а Пью кидал под ноги сеть, чтобы он споткнулся.
Соломон с каждым поступал сообразно: у одного моряка, который трепал языком за его спиной, сдернул шляпу и выбросил в море; Луиса приструнил особенно яростным взглядом, так что тот чуть не свалился за борт; трижды прошелся рядом с Джимми и под конец стал над ним хохотать, пока Джимми едва не спятил. Когда же Пью в очередной раз подкрался к Соломону с сетью, тот замахнулся свайкой, и Пью был вынужден ретироваться, волоча за собой сеть.
Я сказал Эдварду отправить Соломона в камбуз.
— Стряпать-то он умеет, — произнес Эдвард, — да вряд ли команда станет есть из его котла.
— Еще как станет, если хорошенько проголодается, — возразил я. — Мне хочется, чтобы он пошел по моим стопам. А там, глядишь, из него получится недурной кок. Может, он даже меня превзойдет и сварит из Джимми рагу.
Соломон готовил сносно, о чем Бонс и заявил во всеуслышание, но Эдвард был прав: команде не хотелось есть его стряпню.
— Разве ты не боишься, что он тебя отравит? — спросил Джимми у Бонса.
— Пусть только попробует. Я его убью, — ответил Бонс.
Мы вскоре узнали, что Соломон сведущ и во врачевании, особенно с применением пиявок, хотя на это соглашались немногие. Большинство предпочитали мучиться. Помню, у одного пирата высыпала сыпь, и Соломон ее вылечил примочкой из риса на воде. У Пью становилось все хуже с глазами, но ему Соломон помогать не взялся — сказал, что это неизлечимо.
— Неужто Пью совсем ослепнет? — запричитал тот.
— Скорее всего, — ответил Соломон.
Бонсу он напророчил, что через семь лет его ждет смерть от пьянства. Бонс помрачнел, но только лишь на день, а потом от обиды на Соломона макнул в его суп вертел, на котором жарили поросенка.
— Так вкуснее, — сказал он.
— Семь лет, — напомнил Соломон.
Еще одного юнгу он вылечил от тропической лихорадки смесью рома и табака. Когда юнга умер от малярии в следующем месяце, Соломона едва не выбросили за борт. Малярию покойник подхватил на Барбадосе, но команда во всем обвинила врача.
— Мой отец родился в Испании, — сказал мне как-то Соломон вскоре после появления на корабле. — Потом он уплыл в Бразилию, оттуда — на острова Зеленого Мыса. Торговал, где только мог, а через много лет тайно вернулся в Испанию. — Тут Соломон постучал пальцами по зубам. Он так делал иногда, но как будто без всякого умысла — в минуты задумчивости. — Я тоже оттуда родом, но не по своей вине. Дрянная земля, дрянные люди. — Он перестал стучать по зубам и забарабанил пальцами по колену. Такое с ним тоже случалось. Я был страшно рад тому, что Соломон взялся поносить Испанию — иначе пришлось бы перерезать ему глотку. — Твоя страна не лучше. — заметил он.
— Будь у меня сейчас фляга, я бы за тебя выпил. Англия — моя родина, но я не англичанин, пока у меня не зазвенят фунты в горсти. А как набью карман реалами — становлюсь бразильцем. Только с дублонами это правило не работает. Ненавижу испанцев. Они весь океан засорили своими кораблями. Голландцы, правда, засоряют не меньше, но испанцы уродливее и дерутся сплошь напоказ — точно вензеля шпагой выписывают. Вот тут-то его и насаживаешь на клинок. — Я сделал выпад и остановил острие под Соломоновым подбородком. Он даже не вздрогнул.
— Не все испанцы так сражаются, — ответил он.
Джимми подслушивал наш разговор, стоя за кабестаном. Соломон выхватил у меня шпагу из ножен и рассек надвое его шляпу. Джимми чуть не обмяк. Я и не догадывался, что Соломон так ловко управляется с оружием. Кроме нас двоих и Джимми, никто не видел этого представления.
— Славный клинок, — произнес Соломон, возвращая шпагу. — Мне сказали, что мой отец не выплатил долг. Черная ложь. — Он взялся постукивать и барабанить обеими руками. — Меня продали в рабство. А никакого долга не было. И я не собирался присягать тому, кто умер на кресте. — Соломон прекратил стук. Его взгляд снова стал резким, как укол ножа. — Я сопротивлялся. Не смог вырваться. Он меня порезал. Я ни за что бы не сменил веру. Смотри! — Он расстегнул рубаху и показал мне свою грудь.
Того, кто объездил весь свет, удивить невозможно. Я повидал великое множество извергов, а с иными даже плавал. Встречал всех тварей, какие только водятся на земле, в воде или в воздухе, а тут даже меня передернуло.
— Крусадо, — сказал я, почти не веря глазам. Капитан-испанец изрезал Соломону всю грудь, и отметины складывались в огромный крест — как на португальской монете.
— Я не предал веру. Не предал, — твердил Соломон.
— Здесь ты среди своих, тебе будут рады. Просто дай им время. Жизнь наша тихая, как в штиль, разве что иногда ураган побушует и уймется. Здесь нет ни сословий, ни каст. Все сидят за одним столом, и каждый может идти своим путем до тех пор, пока он не расходится с моим. У нас есть общая цель: кроны, фунты, дукаты и дублоны.
Я, как ни горько это признавать, ошибался в Соломоне. Конечно, в тебе я тоже ошибся. Сдается мне, все в нашей жизни переплелось — ты, я, море, Соломон, погибель. Все мы неразделимы.
Теперь вспомню об одном нашем знакомом и его голове.
Малый этот как будто был родом из Плимута, а может, из Хаммерсмита. А если подумать, то и из Гулля. Так или иначе, когда мои люди взбунтуются и приволокут тебя сюда, я у тебя уточню, прежде чем убивать. Тогда, на пути к сокровищу, перед нами замаячили берега Вест-Индии (мы ошиблись в расчетах, положившись на числа из загадки с тучными и тощими колосьями), и один матросик, решив, что с него хватит приключений, попросил Эдварда отпустить его на свободу. При этом он изъявил желание забрать накопленную долю в пятьдесят гиней, сославшись на мое обещание наградить всю команду, чуть только мы прибудем на острова. Эдвард велел ему встать. Простофиля вытянулся во фрунт, словно был одним из твоих солдат-наемников. Эдвард позаимствовал у Пью пивную кружку и ударил матроса по голове. От удара тот повалился на пол, но вскоре поднялся. Эдвард снова воспользовался кружкой. Матрос упал и поднялся опять. Эдвард велел бросить бедолагу за борт, и вся наша братия сгрудилась вокруг недоумка. Никто не осмелился перечить Эдварду — матросу за отсутствием поддержки светило отправиться на корм рыбам, но тут вмешался Соломон.
— Он же один из вас! — прокричал он в лицо Эдварду. Без подергиваний и раскачиваний, без стука по зубам. Эдвард опешил, как и все остальные, но удостоил Соломона не большим вниманием, нежели чаек за кормой, а вместо этого схватил ружье и прицелился в беднягу матроса.
— К-планширю его, — приказал Эдвард команде. Соломон вышел вперед и загородил собой «ослушника». — Что ж, не придется тратить лишнюю пулю, — произнес Эдвард. Он не часто пускался в разглагольствования, но в тот день превзошел себя. — Я заколол Кровавого Билла. Кто ты такой в сравнении с ним? — Ответа Эдвард не дождался. — Сегодня мы побережем порох, ребята. Я намерен уложить их обоих одним выстрелом. По мне, лучше целить в голову. Посмотрим, смогут ли они хлопать крыльями и кудахтать, как цыплята после встречи с кухаркой. Делайте ставки. С другой стороны, если я пущу пулю в живот, они умрут медленнее. — Эдвард обвел глазами публику, чтобы услышать ее мнение. Команда, однако же, не определилась, поэтому он продолжил: — Еще я могу продырявить им грудь. — Он поднял ствол ружья, словно целясь, и опять опустил. — Смерть будет быстрой и уже не такой желанной. — С этими словами Эдвард откинул назад волосы. — Можно отстрелить им ноги. Хотя много труда после них драить палубу. — Он оглянулся на Пью, который как будто бы прикидывал, сколько именно уйдет на то, чтобы смыть кровь и разобраться с оторванными конечностям