Я убедил Пью рассказать мне все, что он видел во сне. Оказалось, сначала его посетили Квик и Смит, прогнившие насквозь. Пью утверждал, что это они все затеяли.
— Больше Пью никогда не поверит покойнику, — произнес он, отрицая, что пытал Бонса. — Затем перед Пью появился Бен Ганн — точь-в-точь как Бонс рассказал — и посмотрелся в зеркало. Он был полупрозрачный, как жидкий суп, и обвинил вас в том, что забыли его. Тут Пью решил поставить его на место — объявил кучкой костей и лохмотьев. Бен таскал с собой Библию, как всегда, хотя Пью и не знает, что ему от нее за прок на том свете. Если только в ней нет шифров, — добавил Пью и тут же зажал себе рот руками.
Я обвинил его в порче мадеры, а когда он стал это отрицать, пригрозил, что буду каждый вечер поить его этой дрянью. Пью бухнулся на колени, поплевал мне на башмаки и стал натирать, пока в них не отразилась его физиономия.
— Красавчик Пью, — так он сказал. — Нехорошо выйдет, если Пью умрет в капитанской каюте.
Я схватил его за горло, да так, что он захрипел, высунув язык.
— Рассказывай все, да не вздумай утаивать.
Пью затараторил, как попугай:
— У Бена страх как смердело изо рта, и униматься он не желал, так что я велел ему сгинуть, но тут он меня напугал — сам вроде попятился, а потом и говорит: «А я видел, как Эдвард столкнул Луиса в море с бушприта». Пью спросил, почему Джимми этому не помешал, на что гадкий призрак ответил, будто бы Джимми был привязан к фок-мачте и ничего не мог поделать, глядя, как его брат отправляется на дно морское.
— А что же Бен сказал насчет моего острова? — спросил я.
— Ничего такого, чего бы мы не знали. Бену больше по душе его собственный — тот, где мы его высадили, хотя на нем нет такой кучи золота. Пью припоминает, что Эдвард рассказывал Джимми о каком-то острове, потом Джимми шепнул Луису, который, назло всем, выболтал какому-то дурню. Теперь все они лежат на дне, если верить Бену, а призракам всегда виднее. Да еще Эдвард как-то обронил Библию, а Джимми видел, и перед тем как они перешли на «Евангелину», обсудил это с Луисом. Джимми и Луис были сыновьями проповедника. Пью никому не рассказывал — Пью умеет хранить чужие секреты. Они знали латынь и читать умели, — заметил Пью и добавил: — Это Бен слышал и мне передал. Пью знает только то, что видел или слышал сам.
— Ты говорил о цифрах. Выкладывай, что они означают.
Пью замялся, завертел головой, словно какой юнга мог подслушивать у меня под кроватью, и шепнул:
— Это дата. Тысяча триста третий год. Год, который наш брат должен свято помнить! Пью может еще кое-что добавить, если капитан его пощадит.
Я приставил кинжал к его тощей шее.
— Пью говорит, в том году случилась величайшая кража всех времен. Было время, когда Пью подумывал о теплом местечке в суде. Никто никогда не ценил бедного славного Пью, — прибавил он, гладя себя по щеке. — Никто не справлялся о его здоровье или родне, а только шпыняли: сделай то, Пью, да подай это. Может, капитану будет интересно услышать, что папаша у Пью был судья, который любил рассказывать разные истории, пока задавал Пью порку. И одна такая история была о короне. — Пью поднял глаза. — О короне, — повторил он. Я спрятал кинжал. — Вскоре папашу переехала коляска с четвериком. Пью случилось быть рядом той ночью. Кстати, мое участие никто не доказал, хотя папашины часы лежали у меня в кармане.
— Ты что, убил отца?
— Не Пью, нет. Только не Пью. Пью ведь сказал, что папашу коляской задавило. Было темно, и шел дождь, дорогу развезло, да дул ветер — настоящий шквал. Пью даже не видел папашу, пока лошади не припечатали его к мостовой.
— Да, верно, не один раз.
— Ну шарахнулись чуток, — признался Пью. — Я поскакал прямиком в доки — Черный Джон отплывал в тот самый вечер. Его кое в чем обвиняли, папаша говорил. Случайно обмолвился накануне гибели. За ночь улики исчезли.
— Как вовремя, Пью.
— Мой папаша был добр к Пью, когда не порол. Он научил сына всему о правосудии. От него-то я и узнал про триста третий год.
— Здесь нет коляски, Пью. Только ты, я и мой нож. Говори, что знаешь.
— Всегда Пью шпыняют — сделай то, сделай это, — снова захныкал он. — А Пью верный. Он ни разу не обмолвился о Библии Эдварда, ни одной душе. Но капитану Пью все расскажет, ради особого случая. Готов ли капитан услышать тайну? — спросил он. Я был готов нарубить его в мелкое крошево — так, что в буфет будет нечего положить, о чем и сообщил.
— В тысяча триста третьем году, — продолжил краб, — сокровища короны поместили в лондонский Тауэр — после того как чуть раньше, в том же году, их выкрали из Вестминстерского аббатства. Пью как сейчас чувствует отцовский кнут. За грабеж, как он говорил, нет награды — одна только беда всем, кого это коснулось.
— Нам виднее, а уж тебе — больше всех, Пью. Так что пой дальше.
— Сокровища были найдены. Почти все, если верить описи. Потом их поместили в Тауэр под охрану шести черных воронов. Ну и стражи, конечно.
— Почти все, ты сказал?
— Так сказал папаша. Разве капитан не слышит свиста кнута? Пью мучается день и ночь. Да, этим дело не кончилось. Сокровища короны снова украли. Кромвель пустил их на переплавку. Пью это хорошо помнит. И капитан должен помнить. Охранника, говорят, забили до смерти. Такое несчастье, такое несчастье. Пью до сих пор слышит, как папаша грозится приковать его к изголовью. Да еще стук копыт по мостовой, свист кнута. Вы не слышите, капитан? Кровь — вот ответ. Ответ на все вопросы. Я слышу, как она бежит в жилах. Кровь, — повторил Пью. Через миг я отхватил ему ухо.
— Теперь свист кнута тебя не побеспокоит.
Пью схватился за рану. Корабль качнуло, и он свалился на пол, где бросился искать ухо и приставлять его к голове — конечно же, безуспешно.
— Зато теперь ты наверняка начнешь лучше видеть, — подбодрил его я. Пью промчался по каюте и опрометью выскочил на палубу, где с тех пор не появлялся без красного чепца.
Он так часто твердил «кровь, кровь», что у меня всплыло в памяти слово из черной книги. Кровь. И тотчас же я вспомнил некоего Томаса Блада, который в 1671 году украл сокровища короны. Кромвеля это обрадовало бы, не виси его голова на пике. То, что я принял за шифр, оказалось фамилией. А Эдвард благодаря мне отправился в вольное плавание. Я сам снабдил его кораблем.
Где-то он сейчас и что-то знает? Если Эдвард разыскал сокровище, мне не останется другого пути, кроме как отобрать его. Оно — мое. Этой короне место на моей голове.
Подумать только — я отдал корабль, чтобы меня лишили самого ценного.
Да, а история с Бонсом, Пью и Беном Ганном на этом не кончилась. Бен с тех пор регулярно посещал Бонса — тот разговаривал с ним по ночам и утверждал, что я тоже могу его видеть. Бена я не замечал — только Пью в красном чепце, так что призрак являлся Бонсу снова и снова, сколько бы раз он ни отправлял его за борт.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. БРИСТОЛЬСКИЙ ТРАКТИР
Маллет стонет. Я попытался развеселить его песенкой об отрубленной голове олдермена, которого жена угостила топором, но он еще больше разнился.
— Капитан не может вышвырнуть тебя в море. Теперь он человек порядочный, а порядочным людям не годится швырять надоедливых юнг с корабля. Видимо, они их травят.
— Я не встречал моряка в красном чепце. А как насчет загадки мертвеца и Бристоля? — полюбопытствовал Маллет.
— По счастливой случайности я как раз намеревался об этом писать. Твой капитан, должно быть, просветил тебя касательно Томаса Влада, иначе ты прибежал бы с расспросами ко мне. И о юном Хокинсе он, верно, тоже рассказывал. И о Бонсе, и о том, что сталось с Пью. Тем не менее я все же напишу о них — в свое время. Даже о мистере Бладе.
— Я уже все знаю.
— Черта с два ты знаешь. Черта с два.
Куда мне было податься? Все мои странствия привели к мертвецу — и к новому клочку пергамента. К новой головоломке.
А где же был Эдвард? Что нашел он? Может, ответ на мою загадку?
Соломон упорно требовал свободы, пытаясь обменять ее на перевод латинской строки.
Всякий раз, когда я грозился его убить, он хохотал мне в лицо. Пришлось запереть его в каюте с расчетом на то, что это его образумит.
Я решил встать на починку в знакомом с детства порту и вернулся в Бристоль. Отыскал там трактир рядом с доками. Верно, те самые «Три козы». У двери пахло углями. Я постучал и позвал Пила, потом забарабанил в дверь тростью. Какая-то старуха приоткрыла дверь всего на дюйм и спросила, чего мне надо. Я и лица-то ее не видел — только круги под глазами, где она размазала румяна.
— Прошу прощения, мисс, — сказал я ей, пока она щурилась на меня — час-то был уже поздний, — куда вы дели Пила? — Я улыбнулся самой невинной улыбкой — ни дать ни взять проповедник. — Мне нужно место для ночлега. А еще завтрак. Яичница с элем. Меня зовут Сильвер. Джон Сильвер.
— Джон Сильвер, говоришь. Тот самый Джон Сильвер? — спросила старуха. — Помню, мой покойный супруг о тебе рассказывал. — Она отворила дверь чуть шире. Я бы мог сдуть ее вместе с дверью одним зевком. — Яичницу с элем, говоришь? — Нос у нее был костлявый, длинный и острый. Она оглядела меня от макушки до подметок, крепче ухватившись за дверной косяк.
— Покойный супруг? Уж не Дик ли Пил? — спросил я. Старуха облизнула губу и сказала, что Пил преставился пять лет назад. Она навалилась на дверь, и петли жалобно скрипнули.
— А как мне величать вас, мадам? — спросил я, хотя и без того знал ее имя. Мои мысли были поглощены беднягой Пилом и его учетной книгой. Он, наверное, не один абзац посвятил этой ведьме и на радостях откусил кончик пера, когда она согласилась выйти за него замуж. А пятью годами позже старуха скормила ему это перо вместе с печеньем к завтраку — желудок у бедолаги и не выдержал.
— Джудит, — назвалась она. В ее голосе звучал скрип рассохшейся виселицы. — Так, стало быть, Сильвер? А может, еще кто напрашивается ко мне на яичницу с элем? — Щель в двери стала еще уже — теперь я даже не видел каминного огня.