Мать ушла рано, а потому до вечера не знала, что Сашка из дома ушёл и ушёл, собрав вещи. Причём почти все свои вещи, которые смог унести в трёх сумках и чемодане. Откровенно говоря, я слышал, как он уходил, так как услышал характерный скрип и щелчок замка закрываемой входной двери.
Я проводил его взглядом из кухонного окна, где, якобы пил утреннюю воду. Я каждое утро в пять часов пил воду и бежал в лес на тренировку. После этой бессонной ночи и вчерашней работы на сцене, тренировка отменялась.
В Сашкиной комнате на столе лежала записка: «Мама, я решил снова жить в общежитии. Пусть в этой комнате живёт Женька».
— Благодетель, блять! — выругался я, прочитав шедевр лицемерия.
Мать сначала расстроилась, а потом обрадовалась, ведь теперь не у меня будет своя комната, а у неё будет своя комната. У неё, взрослой женщины.
Вдруг осознав это, я взбесился. Сашка, видите ли, должен был, сука, заниматься! Ещё надо узнать, чем он там занимался? Но если в общаге сейчас живёт, значит — учится. А если не в общагу перебрался? Ведь он мог жить дома, потому, что его из ВУЗа выперли. А ведь вполне возможно, что и выперли. И тогда понятен его интерес к деньгам. Если он собирался куда-то уезжать, то ему на первое время нужны были деньги. Наверное, так. Схожу в институт узнаю.
Я уже переместил свои вещи в СВОЮ комнату, разложив и развесив их в трёхстворчатом шифоньере. Перенёс школьные принадлежности, разместив учебники на настенных полках. Короче — переехал.
В этой комнате слева от двери была ниша глубиной на ширину прихожей. Она и была, по сути, продолжением прихожей. Некоторые соседи сверху со стороны комнаты нишу зашивали, а со стороны прихожей, расшивали и делали кладовку. Сосед с пятого этажа занимался фотографией и такой кладовке сделал себе фотостудию, даже проведя туда воду и слив.
Я зашивать нишу не стал — туда вмещалась двуспальная кровать, если что, поэтому диван «Ладогу» я туда из маминой комнаты и переместил, а Сашкину панцирную кровать, которая там и стояла, разобрал. Ещё у меня имелся балкон. Наша квартира была похожа на Мишкину, только у них было два балкона: «южный» и «северный», а у нас только «северный». У них в нише тоже стояла Мишкина «Ладога», а у окна, как и у меня, письменный стол.
Государство делало стандартные квартиры, выпускало стандартную мебель, приводила к определённым стандартам жизнь граждан, пыталась воспитать стандартного человека. Последнее не получилось. «Человеки» получались не плохими, но в стандарты не помещались. Русские люди по натуре волюнтаристы и загнать их в рамки стандарта не получилось ни у Чингисхана, ни у царей, ни у нынешней власти, ни у какой другой. Да-а-а-а…
Стандартизировать жизни граждан у советского правительства тоже, как мы знаем, не получилось. Попытка осуществлять снабжение граждан товарами повышенного спроса только «узкий круг заинтересованных людей» привела к невероятному расширению такого круга граждан и созданию подпольных производственных империй, а значит — воровству в масштабах всей страны. Буквально все предприятия, гнали «левак». Даже режимные. А левак, это хищение комплектующих, сырья и материалов. То, что запрещало государство, а именно — частное предпринимательство — оно же и создало, только нелегально. По мне, так удивительный бред.
Самое интересное, что все обо всём знали, пользовались, а законодательно запрещали.
Мне с одной стороны было легко заниматься своим делом, как цеховику, можно было выбрать перспективное направление, но кроме рисования и радио делать я ничего не умел. И то… Называть рисование, изготовление трафаретов и штампов — кощунственно. Другого я пока не мог. Не мог себе даже позволить начать заниматься рисованием акварелей. Акварель требует дзэн, а к дзэну надо сделать первый шаг, а я его сделать боялся.
В перспективе я планировал начать платно тренировать мальчишек и девчонок, давая им основы каратэ, но о себе, как о тренере, можно будет заявить только через год, когда окрепнет моё тело. Года должно хватить.
Как уже говорилось, ОБХСС и КГБ меня не пугали. До шестнадцати лет я мог заниматься даже валютными операциями. Сейчас уголовная ответственность несовершеннолетних начиналась с четырнадцати лет. Но и то только за совершение убийства, кражи, разбоя, грабежа, нанесение тяжких телесных повреждений, злостного хулиганства, изнасилования, умышленное уничтожение или повреждение имущества, повлёкшее тяжёлые последствия. Это я вычитал в уголовном кодексе СССР от 1960 года в книжном магазине, куда специально зашёл, дабы восстановить понимание своего юридического статуса.
То, чем уже занимался я, уголовной ответственностью мне не грозило и в четырнадцать лет. А два года, я мог себе позволить, вообще ни о какой ответственности не думать. А ведь до пятьдесят восьмого года «уголовка» грозила детям уже с двенадцати лет.
Днём я снова посетил барахолку, продал пару футболок Позднякову, и когда шёл назад к трамваю, заметил слежку. Меня вела не какая-то гопота, на что я рассчитывал, разглядев первую фигуру, а чья-то служба наружного наблюдения. Скорее всего — милицейская. Не мог я так быстро заинтересовать контору глубокого бурения.
Наружка особо не шифровалась, потому я, после «третьей передачи», её и обнаружил. Первый, что вёл меня от барахолки передал своему коллеге женской наружности через метров сто, та передала меня третьему, а третий сел со мной в трамвай номер пять, шедший от Баляева до Железнодорожного вокзала. Мненадо было делать пересадку на Луговой, но я проехал мимо.
— Бельмондо, так Бельмондо, — подумал я, вспомнив анекдот. — У меня как раз осталась одна майка. Женька сетовал, что кроме сотни у него денег нет, а мы договаривались три по сорок. Мне не хотелось продавать Женьке три штуки за сотню. Жаба меня победила, и я отдал ему две футболки за восемьдесят. Жук, как я его стал звать, а он и не думал обижаться, видимо хотел бессовестно нажиться на мне, но я попытку сию безжалостно пресёк.
Доехав до центра, я вышел возле «Зелёных кирпичиков» и увидел моих трамвайных попутчиц цыганской наружности. До конца лета оставалась ещё неделя. Сегодня было двадцать шестое августа. Ещё неделя и я, мать её, пойду в школу, мать вашу! А та-а-а-м… Как подумаю, что мне там грозило, начинал натурально дрожать от страха.
— Здравствуйте, Клава! — едва ли не с поклоном поздоровался я.
Цыганка выставила руки ладонями вперёд, создавая, видимо, какую-то цыганскую защиту, оглядела меня с ног до головы и тяжёлым гнусавым басом спросила, словно золотая рыбка у старика:
— Чего тебе надо, мальчик?
— Мне бы для начала корыто, золотая рыбка, — позволил себе пошутить я.
— Какое корыто, мальчик. Иди, давай, до свидания!
— Мы с вами ехали в трамвае…
— Клава! Это тот мальчик, который здорово играет на гитаре! Про которого говорила вчера Татьяна!
— Екорный Бабай! — мысленно выругался я. — Так это та девчонка «трамвайная» стояла с двумя подругами возле сцены?! Значит, её зовут Татьяна?! Писец мне!
Из-за спины толстой Клавы «вынырнула» и подошла ко мне попутчица, сунувшая мне в карман три рубля.
— Чего пришёл? — заинтересованно спросила цыганка-незнакомка. Татьяна понравилась? Наша Татьяна всем нравится, да не все ей нравятся.
Я дёрнул плачами.
— Я её и не заметил вчера?
— Ха! — воскликнула Клава. — А кто тогда на неё пялился вчера?
Я улыбнулся.
— Я там ни на кого не пялился, хотя, было на кого и помимо вашей Татьяны.
Клава возмущённо выпучила глаза, вздохнула и хотела сказать, что-то резкое, но вдруг из стоявшей автомашины «Жигули» ВАЗ-2101 бордового цвета раздался мужской, откуда торчали чьи-то ноги в кожаных туфлях на босу ногу, раздался смех. Из машины, продолжая смеяться, вылез типичный цыган с гитарой и в бордовой кожаной жилетке. Отсмеявшись, цыган прищурился и сказал:
— Вот молодец, а! Так и надо с ними, с женщинами! Им палец отдашь, они руку откусят, сердце отдашь — жизнь заберут, а душу отдашь — в ад попадёшь. Меня Роман зовут.
Он протянул ладонь для рукопожатия.
— А ты… Дай угадаю…
— Не надо угадывать, — улыбнулся я. — Татьяна слышала, как меня зовут. Евгений!
— Ай, какой умный мальчик! — восхитился цыган и покачав головой из стороны в сторону, повторил. — Какой умный мальчик, а пришёл к цыганам… Зачем?
— Долг отдать.
Я сунул руку в карман и достав пачку «разнокалиберных» денег составлявших сотню, достал из неё четыре рубля четырьмя бумажками и протянул их цыганке-незнакомке. Остальное вернул в карман спортивных штанов и застегнул молнию.
— Спасибо, — сказал я. — Мне очень пригодились ваши деньги.
Цыганка скользнув взглядом по рублёвым купюрам нахмурилась.
— Я тебе давала меньше.
— Я из них сделал деньги. Это суд процент.
— Умный мальчик! — восхитился цыган. — Он знает про ссудный процент.
— Я тебе давала три, ты возвращаешь четыре. Сколько по-твоему это процентов? — улыбнулась цыганка.
— Рубль от трёх рублей — это треть, а значит — тридцать три, и три десятых процента и три в периоде, — хмыкнув, произнёс я.
— Умный мальчик! — в который уже раз повторил цыган. — Надо женить его на Татьяне. Возьми, Софа, деньги. Не обижай парня.
Цыганка, как уже мне стало понятно — Софа, взяла протянутые деньги и спрятала их себе за декольте.
— И на чём ты сделал деньги? — спросил цыган. — Если не секрет, конечно.
— Не секрет.
Я нырнул рукой в холщёвую сумку с чёрным профилем Джона Леннона и надписью «John Lennon» и достал бумажный свёрток с майкой, который передал цыгану. Тот взял, развернув, бросил серую обёрточную бумагу в открытую дверь на заднее сиденье жигулей, развернул футболку, поцокал языком, посмотрел на «шилд», который Грек неправильно назвал «лейбой», потрогал ткань и рассмотрел шов. Потом он покрутил головой и сказал:
— Печать хорошая, ткань плохая, советская. Сам делал?
Я покрутил головой.
— Понятно. Хороший самопал. Но ОБХСС возьмёт вас за, э-э-э, то место, которым мы, э-э-э…