Мать схватилась за ремень, висевший на гвоздике, вбитом в дверной обналичник.
— Ух ты! — удивился я. — А инструмент-то используется часто, раз ему особое место выделено.
— Это я уже возле дома споткнулся и об лестницу ударился. Там ступеньки поломанные. Арматура торчит. Сама ведь знаешь! Телевидение приезжало даже.
— Точно! — всплеснула руками мать. — Только школу сдали, а ступеньки уже рассыпались! Как детишкам ходить. Поубиваются ведь.
— И на водопад ты мне сама разрешила. Забыла что ли?
Мать задумалась.
— Я вчера сказал, что тётя света с Наташкой своей сегодня идут купаться на водопад, ты и отпустила с ними. Помнишь?
Я плёл, что ни попадя. Про соседку, которую видел на море и плохую память матери я «вспомнил» вовремя. Мать всё забывала на второй день, а вот Женькина память служила мне безотказно и добросовестно.
— Не помню, — сокрушённо проговорила мать. — Смотри мне, если соврал. Я у тети Светы завтра обязательно спрошу. Мы с ней точно на море пойдём.
— Ага… И они до темноты купались? — съехидничал брат Сашка.
— Не до темноты. Они раньше ушли. Пацаны с нашего дома пришли: Славка, Мишка. Вот я и остался с ними.
Я уже взял «себя» в руки и смотрел на этот мир своими глазами. Ну ремень, и что? Ну старший брательник, и что?
— А ты, Саша, скрытый садист, да? — спросил я его.
— Почему это? — несколько удивился он, в целом не считая меня за субъект дискуссии.
— Ну, как? Просишь маму дать мне ремня. Ты будешь смотреть, как она меня лупит. Ты получаешь от этого удовольствие? Удовлетворение? Интересно какое? Моральное или физическое?
— Ты охренел?! — замахнулся на меня брат, но руку не опустил.
— Ты что такое говоришь, Женя? Какое удовлетворение? — вскричала мать.
— А что он всегда: «Дай ему ремня, дай ремня…». И ведь это он гвоздик вбил и ремень повесил, — вспомнил я.
Брат с матерью переглянулись. Женщина стояла, недоумённо хлопая ресницами. Брат — разинув рот.
— Ну, подойдёшь ты ещё ко мне! — сказал он, и ушёл в свою комнату, плотно прикрыв дверь.
Женька с матерью жил в большой комнате, а брат Сашка, который уже был студентом третьего курса, в комнате чуть поменьше, но отдельной. Он когда-то не хотел жить с матерью и Женькой, и, ради получения комнаты в общежитии, выписался из этой квартиры. Однако, пожив в общаге первый курс, пресытился свободой и вернулся под мамино крылышко, выселив из «своей» комнаты Женьку, уже почувствовавшего прелесть «отдельного кабинета». Оттого братья ладить перестали. А раньше жили очень дружно. Квартирный вопрос, однако…
— Зря ты так, Женя. Он любит тебя.
— Да ну вас, — махнул Женька рукой и пошёл в туалет, где закрывался часто, сидя на унитазе и читая-перечитывая журналы «Вокруг Света».
— Ты снова там до утра засядешь? — встрепенулась мать. — Ужинать будешь?
— Буду, — обиженно буркнул Женька. — Что, опять суп из пакетиков?
— Я только что, между прочим, с работы пришла, — обиделась мать. — Это вы тут бездельничали весь день. А мать горбатится на заводе, между прочим.
Я покраснел от стыда и скрылся в туалете.
— Во, бля, попал! — подумал я, усаживаясь на фанерный стульчак, выпиленный и покрашенный белой краской, кстати, Сашкой. — Дурдом, нафик! И за что мне такое наказание? Чем я провинился, что меня на исправиловку кинули в шестую палату?
Взяв самый свежий журнал, я увидел его обложке цифры «1972» и надпись «май». То, что на дворе лето, ничего не значило. Свежий журнал, конечно же у брата в комнате. Значит, это — одна тысяча девятьсот семьдесят второй или, накрайняк, — семьдесят третий год. Не успел ещё журнал хоть как-то растрепаться.
— Вот это номер, — сказал я, не имея ввиду выпавший у меня из рук журнал «Вокруг Света».
Полистав журнал, не задержавшись, впрочем, ни на одной публикации — взгляд скользил по тексту и картинкам, а мысли были слишком далеко — я вышел и, помыв руки, прошёл на кухню. Матери на кухне не было. На столе стояла тарелка супа с макаронными изделиями типа «звёздочка».
Поковыряв в тарелке ложкой, нырнул в холодильник и выудил оттуда маслёнку со сливочным маслом. Отрезав себе три ломтя обычного хлеба, намазал их маслом и, вприкуску, слопал тарелку супа. Налил себе ещё, съел, но остался голодным. В кастрюльке супа оставалось на одну порцию. Брат, скорее всего, ещё не ужинал. Та-а-а-к… Налил в большую кружку кипятка из чайника, плеснул туда вчерашней заварки, насыпал четыре ложки сахара. Резанул ещё хлеба. Да-а-а… На одну мамкину зарплату не разгуляешься.
— И угораздило мне попасть в неполную семью, — подумал я.
Про своего отца Женька ничего не знал, но его он никогда не видел. Однако знал, что и алименты от него мать не получала.
Паническая атака нахлынула на меня и я заметался по кухне, бесцельно открывая и закрывая дверки настенных шкафов, сделанных, кстати, Сашкой, и холодильника. Мать застала меня когда я уже в десятый раз открыл его, заглянул вовнутрь, и снова закрыл. Холодильник был новый, и назывался «Бирюса».
— Ты чего? — спросила мать.
— Радио слушаю, — сказал я, только сейчас заметив, что стационарная радиоточка вещает об успехах наших спортсменов на Мюнхенской летней олимпиаде.
— «У СССР уже тридцать две золотые, двадцать серебряных и десять бронзовых медалей…» — проговорил диктор.
— Ты, вроде, никогда спортом не увлекался, Женя, а надо бы. Вон какой худенький. Наверное в школе и во дворе все бьют?
Я фыркнул, но потом понял, что зря. Женькино естество и память, подтверждали слова матери. Я посмотрел на свои без грамма мышечной массы руки, а потом на перекладину кухонной дверной коробки, со стороны коридора имевшей удобную «полочку». За эту полочку хватался пальцами старший брат, когда подтягивался.
Я подошёл к двери.
Глава 2
Мать непонимающе посмотрела на меня и отшагнула назад в коридор. Я вошёл в проём, развернулся и, подпрыгнув, попытался вцепиться пальцами рук в импровизированный турник. Однако больная нога не позволила оттолкнуться со всей силы, правая нога предательски подломилась, пальцы царапнули «полочку», я ударился вывихнутым пальцем об пол и от болевого шока потерял сознание.
Я пришёл в себя минут через пять. Дома нашёлся нашатырь. Болела не только нога, но и голова, которая на ощупь оказалась перебинтованной.
— Ну, ты даёшь, брат, — настороженно хмыкнул Сашка-брательник. — Зачем же мать пугать? Она у нас одна. Это нас с тобой много, а она одна.
— Не болтай! — резко оборвала его мать. — Иди уже к себе!
— Ну, вот… То: «помоги, Саша!» А то: «Иди уже к себе!».
— Хватит! — крикнула мать. — Вы мне уже все нервы вымотали! Один — то ногу, то шею себе свернуть намерен. Дрогой издевается…
Она всхлипнула.
— Всё-всё-всё… Ухожу-ухожу-ухожу…
И Санька, пятясь задом, выполз из нашей с матерью комнаты. Я лежал на своём диване. Голова болела, нога сильно болела.
— Анальгину бы, мам. А лучше кетанова.
— Чего? Какого кетанова? Выдумал, тоже мне. Анальгин принесу. Что болит?
— Всё! — сказал я и заплакал.
— Ты что? Ты что? Женечка?
Я, услышав это её: «Женечка…», взвыл и заревел в полный голос. Нервы не выдержали. Я сто лет так не плакал. Рыдания перемежались воем, и почему-то словами: «Ай-яй-яй». Я захлёбывался соплями и слезами.
Мать тоже плакала, но скорее всего потому, что не понимала по какой причине плачу я. Сашка пытался нас вразумить, но я не то, что не слышал его, а просто не понимал его. Я вообще ничего не понимал. Голова разболелась так, что казалось, лопнут глаза. Потом во мне что-то щёлкнуло и я начал успокаиваться. Мне вдруг стало ужасно стыдно. Давно я так не плакал. Лет эдак двадцать, а то и больше.
— Шестьдесят лет мужику, а разревелся как десятилетка, — подумалось мне.
Я открыл глаза и увидел перед собой сорокалетнюю женщину. Осознав, что это моя теперешняя мать, я представил себя, которого видел в зеркале ванной комнаты и всё вспомнил. У меня даже боль прошла. Вспомнил, что я теперь снова двенадцатилетний пацан, который сегодня едва не утонул.
— А может и утонул, малец-то, — подумал я.
Его души или сознания в теле не чувствовалось. Ни разу ничего не шевельнулось ни в душе, ни в мозгах. А я, значит, каким-то образом из своего настоящего две тысячи двадцатого года, перенёсся сюда, в тысяча девятьсот семьдесят… Какой? Всё-таки, значит, семьдесят третий, раз в памяти Женьки всплыло, что ему, то есть мне, двенадцать лет. Вот так-то… Снова в школу, мать её…
— Всё мам. Дай анальгину, — сказал я грубоватым тоном. — Прошла истерика.
— Да? — удивилась мать, вытирая слёзы фартуком и поспешила к раскрытому секретеру, где на откинутой дверке лежала коробка с лекарствами.
— Шустрый ты, как вода в унитазе, — пробормотал Сашка и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.
Голова, как не странно, прошла быстро, то ли таблетка подействовала, то ли нервы успокоились, а вот нога заснуть не давала долго. Да, наверное, и не заснул бы я всё равно. Боль, наоборот помогала не сойти с ума, отвлекая меня от одной и той же мысли: «За что, господи? За что?».
Не нужна мне была вторая жизнь заново. Я и эту жизнь не плохо прожил и доживал себе в полном здравии и в трезвом уме. Никакие болячки особо не тревожили. Жил себе в удовольствие, имея в Москве собственную спортивную школу с собственным спортивным залом в бизнес центре «Европейский». Сам тренировался и тренировал своих инструкторов.
Вспоминая, сколько труда и лет я потратил на достижение того уровня мастерства, которого я достиг, я волей неволей скрежетал зубами. Зал тоже жалко, но и хрен с ним. Не в форме дело. Дело в содержании. По завещанию недвижимость отходила сыну, а он точно распорядиться как положено. Продолжатель дела моей жизни имелся и хоть это успокаивало.
Но то, что я тут возродился в теле двенадцатилетнего мальчишки в состоянии «абсолютного дрыща», это меня вгоняло в депрессию и вызывало зубовный скрежет. Посвятить боевому искусству всю жизнь и теперь остаться у «разбитого корыта»?