Я ушёл в спальню, закрылся, чтобы не мешали, и лёг, но тут прилетел на вертолёте крокодил Гена. Но не тут то было. Я знал хороший способ от него избавиться. Надо было согнуть одну ногу в колене и поставить на ступню. Это помогало, но плохо. В тринадцать лет упиться шампанским? Я понимал, что это пошло, но не мог себе это запретить. Мне надоело быть маленьким. Меня тошнило от того, что я был маленький, беспомощный и ещё долго буду таким. Я плакал, а крокодил Гена на голубом вертолёте всё пытался накормить меня эскимо. Но меня тошнило и от эскимо.
Проснувшись от стука в дверь, я открыл глаза и понял, что уже утро.
— Женька, ты как там? — спросила меня Лера. — Живой?
— Живой, — ответил я и зевнул. — Сейчас выйду.
Забавно, но ощущений «похмелья» не наблюдалось.
— Эх, молодость! — подумал я. — Пьёшь, всю ночь не спишь и утром ничего не видно, а в старости наоборот: спишь, не пьёшь, а всё равно утром выглядишь так, словно всю ночь бухал. Хе-хе-хе…
Оказалось, что все ночевали у меня и даже Лера.
— Я отзвонилась домой, — сказала она. — Сказала, что останусь ночевать у тебя.
— И что, родители разрешили? — удивился я.
— Да, — сказала Лера и почему-то покраснела.
— Она сказала, что уже взрослая и сама знает, где и с кем ей ночевать, — сказал Андрей и загыгыкал.
— Я не то имела ввиду, — чуть не заплакала Лера. — Я утром все им объяснила.
— Когда проспалась! Гы-гы! И кога мы ей рассказали, что она вчера наговорила родителям, — Андрей не унимался. — Пришлось Ирине Григорьевне ввыступить в роли твоей матери и заверить Леркиных родителей, что всё в порядке, просто «Лерочка немного перевозбуждена после концерта».
— А что они даже не пришли посмотреть?! — возмутилась Лера. — Ваши все были, а мои…
— Ладно, — чуть пристукнул я ладонью по столу. — Андрюша, зачем над девушкой издеваешься? Я сам сегодня всю ночь на вертолёте летал.
— Да? А по тебе не видно! Гы-гы! — зацепил меня Андрей.
— Где вы все разместились, то? — спросил я, игнорируя барабанщика.
— Да по двое. Лерка в твоей мастерской спала. Мы в зале с Гришкой на диване. Ирина Григорьевна на твоём рояльном диване, а Роман Григорьевич на раскладушке.
Я с удивлением посмотрел на цыгана. Он пожал плечами.
— Надо было ребят проконтролировать. Мало ли что…
— А что там нас контролировать? — буркнул Григорий.
Цыган криво ухмыльнулся и хмыкнул.
— А кто порывался Женькин коньяк выпить? — зло зыркнула на Гришку Лера.
— А кто к нему в спальню, скрёбся ночью, — незлобливо ерничая, передразнил её тон Гришка.
— Дурак! Я хотела просто спросить…
— Гы-гы-гы…
— Нормально погуляли, — вздохнул я, подумав, что правильно сделал, что закрылся в спальне. А то бы… Мама дорогая, что могло бы быть. Мог и с Шапокляк перепутать. Да-а-а-а…
— Значит, оргия не переросла в вакханалию, только благодаря Роману Григорьевичу и Ирине Григорьевне. Кхе-кхе… Спасибо вам, люди добрые.
Я встал чинно поклонился в пояс, а потом заржал, аки конь. Залился, так сказать, жизнерадостным, звонким, детским смехом. Через секунду меня поддержали все, даже Ирина Григорьевна, точно так же глядящая на меня сквозь бокал с шампанским.
— У неё отгул, что ли? — подумал я.
Мы дружно позавтракали, причём, Роман с коньяком, а Ирина с шампанским, снова приехала «буханочка», куда уселись ребята со своими инструментами и Ирина Григорьевна. Все уехали, а мыс цыганом остались. Я сразу понял, что у него ко мне имелся разговор и не ошибся. Ещё на улице — стоял четверг, но в школу я не пошёл — Роман потянул меня в сторону набережной. Хорошее тут всё-таки было место, чтобы просто гулять. Или не просто гулять… Да-а-а…
— Слушай, Женя. Ты мне как-то песню пел, э-э-э, про «Владимирский централ». Помнишь?
— Понятно, помню!
— Хорошая песня. Душевная.
— Хорошая. И что?
— А у тебя чего-нибудь похожего нет ещё?
— Тебе зачем? — заинтересовался я.
— Да понимаешь, есть тут один, э-э-э, человек… Я к нему обращался, когда тебя прессовать пытались… Так вот у него именины скоро…
Цыган замялся.
Глава 15
— Ну, что ты, Роман Григорьевич? Говори! Мы же с тобой почти родные, — улыбнулся я.
Цыган дёрнул головой, словно лошадь, отгоняющая слепней. Точно — люди берут повадки животных. Становятся похожими на тех, кого приручили. Роман, явно раньше много времени проводил с лошадьми. Он даже иногда фыркал, как лошадьна водопое.
— Знаешь, Евгений, мне иногда кажется, что ты старше меня. Мне вот скоро сорок пять и повидал я на своём веку не мало, а ты ведёшь себя так словно тебе все шестьдесят пять и ты знаешь наперёд то, о чём я тебя спрошу.
Я усмехнулся и пожал плечами.
— Да тут кто угодно поймёт. Ты же уже всё сказал. Именины… Песня… Нет ли чего похожего… Всё понятно. Хочешь «человеку» подарок сделать?
Цыган кивнул.
— Как говорил какой-то еврей по поводу: «Вы хочете песен?». По-моему, — глупейшая фраза… «Их есть у меня». Вот ты скажи, Роман Григорьевич, это — бескультурье, или издевательство над русским языком?
— Думаю, Женя, это просто эмигранты дурачатся. Где ты слышал эту фразу?
— Да, на «Голосе Америки». Они там ею задолбали. Блатные, типа, песни крутят. «С добрым утром тётя Хая! Ай-яй-яй! Вам посылка из Шанхая…» Тьфу, мразота.
— Эмигранты. Что с них взять? Они поголовно все ущербные. Встречался с таким в Европе. Изгои и здесь, и там… Шутят так. Но лучше-то песен нет. Ну, если не считать твой «Владимирский Централ».
— Пошли домой, — позвал я. — Наиграю несколько песенок. Может, запишем?
Дома я настроил микрофоны и магнитофон, благо, пульт на концерт мы не брали, и он, как ставили его включенным в колонки, так и стоял, взял гитару и, улыбнувшись, сказал:
— Вот, что мне навеяла наша вчерашняя посиделка. Эта песня, может быть не из того репертуара, но… Послушай.
Я тронул струны цыганским перебором.
— Я закрою глаза. Я забуду обиды.
Я прощу даже то, что не стоит прощать.
Приходите в мой дом, мои двери открыты.
Буду песни вам петь и вином угощать…[10]
Глянув на цыгана, я увидел на его лице одобрение.
— Хорошая песня. Ты решил сразу писать? Грамотно! Правильно! Зачем два раза играть, если сразу получится?
— Точно, пойдёт?
— Пойдёт-пойдёт…
— Хорошо… А эта?
— Её глаза небесно-васильковые
Притягивают взгляды, как магнит.
За ней ходила вся шпана дворовая,
А я среди шпаны был знаменит…[11]
— Танька красавица со мной останется, а вы свободны господа…
— Это какая Танька-красавица? — усмехнулся цыган, когда я закончил.
— Это никакая Танька-красавица. Творческий авторский вымысел. Пойдёт такая песня?
— Ну, а почему нет? Нельзя же от тебя ждать настоящего блатняка?
— Нельзя, — подтвердил я. — Настоящий блатняк я терпеть не могу, как и блатных, кстати.
— Ты видел много блатных? — с интересом спросил цыган.
Я видел в своей жизни достаточно «блатных», чтобы о них судить, как об «явлении», но не расскажешь же это полузнакомому цыгану.
— Не очень, но встречал. Давай, об этом потом как-нибудь? Слушай ещё одну…
Я откашлялся и перебрал струны.
— Горевала матушка р-родна-а-я.
Непутёвым уродился сын.
Только, видно, мне судьба так-ка-а-я
Карты розданы, черви козыри,
Я на кон поставил жизнь… Э-э-эх!
Карты розданы, черви козыри,
Я на кон поставил жизнь…
Кони мчаться по самому краю
И мне нечего больше терять.
Повезёт — я своё отыграю,
Ну, а нет — двум смертям не бывать…[12]
Цыган слушал песню и снова дёргал головой словно лошадь.
— Тик у него, что ли? — подумал я, и спросил, когда закончил. — Ты чего, Роман Григорьевич, дёргаешься?
— Я хренею с тебя, Евгений. Ты откуда эту песню взял?
— Не скажу! — усмехнулся я.
— Ну, не может быть, чтобы это ты написал. И Таньку… Не верю! Кто автор?
— Не скажу! Пойдёт?
— Ещё бы!
— Тогда слушай ещё одну и хватит твоему «человеку» пока. Хорошего помаленьку. Это песня на стихи Николая Гумилёва. Кхэ-кхэ…
Ты мой свет, но я тебе не верю.
В храме не разбавленной души
Заперты окованные двери.
Только ангел мечется в тиши[13]
Цыган дослушал мою песню, тяжело вздохнул.
— Хорошая песня, но нельзя её ему дарить. День рождения же… Или день ангела, не знаю точно… А тут «ангел мечется в тиши».
— Да? — удивился я. — Хм!
Я почесал затылок.
— Тогда, сейчас.
Я подключил свой процессор к пульту, в него воткнул микрофоны, электрогитару и электро-барабаны. На барабанах натыкал простейший «бзык-бзык-тум» и снова включил магнитофон на запись.
— Боги мои, боги Прави, чёрные да белые,
Подскажите свому сыну — чаду неумелому.
Как пройти по лезвию мне тонкому да острому,
Через топи да болота, к оберегу острову?[14]
Песня была длинной, и в неё Трофимов вставил приличное соло для гитары. Вот его я и выдал после слов «святая земля». В общем, эта песня Роману Григорьевичу так понравилась, что он смотал трёхсот семидесяти пяти метровую бобину, уложил в коробку, оделся и, помахав мне рукой, выбежал из моей квартиры. Я успел только хмыкнуть и, пожав плечами, затворить за цыганом дверь и продолжать размышлять, что же он задумал? Не верил я в его байку про чей-то день рождения. И, как оказалось, зря не верил.