— Ух, ты! Семьдесят пять тетке?! И она ещё буянит?
— Осторожнее с ней! — не принял моего тона генерал. — Если придёт, лучше вообще молчи. Хотя вряд ли тебе это удастся. Стой! Что значит «буянит»? Вы встречались?
— Встречались, — ответил, вздохнув я. — На той неделе заглядывала в театр воо время репетиции. Спасибо, что предупредили, но, полагаю, уже поздно. Я её уже послал.
— Куда послал?! — испугался генерал.
— Куда? В Московский горком партии и в Совет министров.
— И что она сказала?
— Сказала, что пойдёт и туда, и туда. А что мне ещё оставалось, если она верещала, как бензопила «Дружба» и никак не хотела уходить? Грозилась костьми лечь. Вспоминала, как закрывала предыдущих театралов.
— Странно. Там же у них на двадцать первом этаже многие выступали: Высоцкий в этом году, группа «Цветы» в начале семидесятых, — Так она, наверное и закрывала, чтобы самой перебраться, а тут мы…
— Ладно. Что сделано, то сделано. Сегодня же чтобы ночевал в отведённом тебе доме. А то не дай бог ещё она тебя с девками в кабинете застанет, беда будет.
Моё лицо запунцовело.
— Какие девки, товарищ генерал? Французо туристо! Облико морале!
— Всё-всё! Знаю я твоё облико, предпочитающее двух блондинок, вместо одной. И это… Не сегодня — завтра к тебе люди приходить станут и узнают, что ты живёшь, как несчастный Буратино. Не позорься и нас не позорь. Уже сейчас за тобой наши папараци пытаются охотиться. А после фестиваля и подавно. Привыкай, обживайся.
— Здесь я ещё ни с одной. Ей Богу! Уже уши в трубочку сворачиваются.
— Вот и я о том же. А потому перебирайся в отдельное жилище.
— Так они же тогда вообще от меня не съедут, кхе-кхе. Попрячутся по комнатам на трёх этажах…
— Всё, хорош балагурить. Ты что звонил-то?
— Кхе-кхе! Да, уже ничего, наверное.
— И хорошо, что ничего. Верной дорогой идёшь, товарищ Пьер. Тут вокруг тебя такая буча закручивается. Только держись. Всё! До связи. Мне не звони. Сам наберу будешь нужен. Можешь провести в Театре свой фестиваль, но только после нового года. В январе, допустим. Мы нормальное жюри подберём. А ты бандитов своих готовь, чтобы рвануло так рвануло. Сразу после января пойдут официальные гастроли твоей главой банды…
Я перебил.
— Тут, это, дошли слухи что мои, э-э-э, Буйнов и Барыкин, снова к Слободкину вернулись.
— Как так? Это же срыв контракта?
— Да там рублёвый штраф ерундовый. Думаю Слободкин заплатит из своих, а эти оболтусы потом отработают.
— Не выдержала кишка? Ха-ха… И что делать будешь?
— Не знаю ещё. Думаю пока.
— Ну, думай-думай. На Новогодний вечер и концерт в России мы их, как ты там говоришь? Мотивируем! А дальше ты уж сам. Я не знаю, как можно кого-то заставить петь под пистолетом?
— Хм! Это мысль, — пошутил я.
— Ага! Всё! Отбой!
— Отбой! — согласился я, положил трубку и стал собираться на вечернюю пробежку.
До ворот особняка на Косыгина, 67 добежал минут за двадцать тихим ходом. Показав в окошко охраннику раскрытое удостоверение, был допущен на территорию. Со мной поздоровались, словно я каждый вечер возвращаюсь домой в это время:
— Добрый вечер, Евгений Семёнович.
— Добрый вечер, — ответил я.
— Будете смотреть особняк?
— А что его смотреть. Смотрели уже. Переезжать буду, — улыбнулся я. — Сегодня так переночую. Завтра вещи перевезу.
— Работники уже разошлись. В доме никого, только мы с коллегой. Он внутри территории. В объекте номер один. Можете его вызвать, если нужно будет помочь. На входе кнопка.
— Мне показывали. Думаю, сам справлюсь.
Проёдя на территорию, прошёл по асфальтовой дорожке, что вела от ворот к двухэтажному зданию. Когда меня водили по усадьбе, говорили, что её жилая площадь триста девяносто квадратных метров, а нежилая — двести девять. Год постройки усадьбы — пятьдесят шестой год. Дом кирпичный. Территория — полтора гектара с «небольшим» леском от самого дома до улицы Косыгина пятьдесят метров и по улице Косыгина сто пятьдесят метров. Это семьдесят пять сотых гектара только леса. То есть половина территории — лес.
Ссыкотно мне было, честно говоря, жить в такой усадьбе в СССР. В Париже было не ссыкатно, а тут… Напротив, если мне не изменяет память, располагается бывшая дача Хрущёва. А в двадцатые годы третьего тысячелетия в этом доме проживал бывший министр обороны Сердюков. А тут я со свиным рылом в калашный ряд. Хотя…
Правильно, конечно, рассуждает генерал. Я в СССР вкладываю огромные деньжищи. Мои, между прочим, деньжищи. Золото предка тут сыграло лишь роль паровоза, а приумножил то я богатство сам. Своими трудами! Только в фонде у меня сейчас было чуть меньше ста миллионов и ежемесячно «капало» по пять-шесть. А если брать корпорацию «Rainbow» то там в обороте крутится миллионов пятьсот и в недвижимости уже почти миллиард фунтов-стерлингов.
Продажи компьютеров и другого электронного оборудования у фирмы идут, как «из пулемёта», так как процессоры фирма не продаёт и изготовить подобные компьютеры ни у кого не получается. А те процессоры, которые кто-то выковыривает из игровых приставок и пытаться на их базе собрать аналог «моего компьютера», немного другие. А графические процессоры с их параллельной структурой, позволяющей выполнять и не графические вычисления, вплоть до обучения нейронных сетей! Материнская плата в моём компьютере имела не один, а несколько, не на много отличающихся друг от друга процессоров. Не на много, но… Надо знать как и для чего. А это не знал никто, кроме меня.
Я не стал подниматься на второй этаж, а посмотрев лежащую на круглом, застеленом белой скатертью столе гостиной газету «Правда» от 11 ноября, включил телевизор. По первой программе заканчивался хоккейный матч СК «Салават Юлаев» — ЦСК. Армейцы выигрывали три — один. Хоккей я не очень любил, а потому пошёл на кухню и заглянул в морозилку двухкамерного холодильника.
Я угадал. Пельмени там были. Причём ручной лепки, в пластиковом контейнере, а не в картонных коробках. Газовая плита была мной включена и вскоре вода бурлила и пельмени варились. Пока я занимался пельменями, начался «Клуб кинопутешествий» который я с удовольствием посмотрел. Рассказывали про Алтай, Гималаи, Рериха. Понравилось. В театре я телевизор не смотрел. Комендант грозилась принести, но я категорически отказывался.
В двадцать один ноль-ноль началась программа «Время». Я переключил на вторую программу. Поэзия Дудина. Хм! Кто такой Дудин и зачем мне нужна его поэзия, я не знал. На четвёртой программе шёл международный конкурс Чайковского. Да-а-а… Переключился на программу «Время» и вскоре под хорошо поставленные ровные голоса дикторов задремал.
Проснулся от камерной музыке и увидел на экране «Горизонта-723» прыгающих в балетных пачках девиц. О, мля! Балет я ещё больше не любил, чем хоккей.
— Может кто умер, — подумал я, но на экране вдруг появился диктор и стал комментировать увиденное мной.
— Нет, жив ещё Леонид Ильич, — понял я и, встав с дивана, снова переключил на другую программу.
На второй шёл какой-то телевизионный спектакль. Я посмотрел в программу.
— Д. Пристли «Он пришёл», — прочитал я. — Телеспектакль. Ага, что-то английское.
«Добрых товарищей» Джона Пристли я читал года два назад в Британии. Мне роман понравился. Играли наши актёры неплохо, но я всё равно уснул прямо в спортивном костюме. Британские романы тягомотны даже если хороши.
Утром, совершив моцион, я выбежал на пробежку в сторону университета, сказав охраннику, что буду к обеду. На воротах стоял другой человек, который взял «под козырёк» и сказал:
— Предупрежу обслугу.
Позвонил Ситковецкому в восемь тридцать, а в девять часов они уже прибыли в театр. И это не смотря на понедельник. Жигули «копейку» Кельми они, используя мою протекцию, загнали на «театральный дворик» прямо под фасад МГУ.
Настраивали аппаратуру минут тридцать, потом прогнали первую композицию, которую они называли «Увертюра». По мне так поолная хрень, но я даже не поморщился, а сделал всё, что мог, «вытянув» пустоту тактов.
— Но что можно сделать, если нет музыки, — думал я.
Прослушали запись. Вем понравилось. Следом проиграли песню «Ловец снов», настроили компьютер, записали, прослушали. Снова претензий не было. Причём как я не пытался урезать голос, Ситковецкий настоял на доминировании голоса над музыкой, хотя по лицам некоторых, например Кельми и Кутикова, было видно, что оони солидарны со мной. В общем, как не старался и не настаивал на своём видении музыки, получилось следующее[59]. Я переписал запись на обычную плёнку и передал Ситковецкому, а он передал мне двести рублей. Потребовалось для заработка таких денег три часа работы.
— Хороший бизнес, — сказал Ситковецкий.
— Это? — спросил я, показывая двести рублей. — Эти деньги даже капли пота моей не стоят. Но к сожалению, это цена вашей музыки. Больше она не стоит.
— Тебе не кажется, что ты слишком много на себя берёшь? — выпятив нижнюю челюсть, выступил вперёд Ситковецкий.
Теперь он сделал запись и смотрел на меня пренебрежительно, как на сантехника, пришедшего починить канализацию.
— Это так и есть, — сказал я. — И не обижайся, а сравни эту музыку с музыкой любой зарубежной группы, например той же «Пинк Флойд», или, если брать твой любимый арт-рок, Electric Light Orchestra.
— Да, чпо ты вообще понимаешь в арт-роке? Это тебе не хард-рок, где колбась по струнам и барабанам и в шуме никто не разберёт слов. Это настоящее искусство. Есть у тебя настоящее искусство, французский выскочка?
Ситковецкого трясло. Он был нормальный парень и считался лучшим гитаристом Союза. И потом он выправится. Сделает группу «Автограф», где чуть-чуть подправит уровни звука. Это общая беда наших ансамблей — звук, как решето.
Услышав в словах Ситковецкого вызов, я пошел к пульту, вставил в синтезатор нужный картридж, нашёл правильную программу, включил и сев за клавиши исполнил одну из моих любимых композиций группы ELO «Ticket To The Moon»