[60]? Со всеми клавишными вариациями и раскладкой голоса на три в нужных местах.
Я пел и смотрел на изменяющееся лицо Ситковецкого. Он явно порывался уйти, но что-то его удерживало. Наверное — музыка. Я исполнял песню из следующего концерта ELO, вышедшего в восемьдесят первом году. Зачем я это делал? Не знаю, но мне было стыдно за то, что делают эти ребята. Стыдно и жаль их таланта. Им настолько промыли мозги, и так обложили красными флажками запретов, что они даже желая, не могли делать хорошую музыку. Может быть я хотел своим примером сломать барьеры, порвать верёвку с флажками. И видит Бог, я не хотел над ними издеваться или выставлять себя как некоего, прости Господи, Мессию. Музыка в моих руках было лишь средством, пробуждающим СССР ото сна.
Глава 33
Ситковецкий скривился.
— Ты попробуй на русском сочини что-то путное.
— Дело не в языке, а в музыке. И даже не в музыке, как как её записывать. Вы пришли записать, я попытался записать так как я её понимаю, однако записал, как хотел ты. Записать, записал, но имею право на своё субъективное мнение. Причём мнение человека, знающего рынок. Правда зарубежный. Ваш не знаю. Он пока ещё странный, ваш музыкальный рынок и поэтому, даже такое творчество как твоё пока востребовано. Ибо нет такого, как на западе.
— Ибо… Откуда ты приехал и где учил русский язык? — Ситковецкий уже слегка подостыл.
— Из Франции и во Франции, — ответил я. — Ты не обижайся. Я бы на твоём месте наоборот прислушался. Холидея тоже я продюсировал и записывал и сравни его предыдущие диски с последним. Это я не хвастаюсь, а констатирую факт. Просто я знаю, как должно звучать и что надо сделать, что бы так звучало.
— А другие, значит, не знают? — хмыкнул Ситковецкий.
Я говорил спокойно, мягко, без нажима. Мне нужно было, чтобы он пришёл ещё, чтобы они пришли ещё.
— Давайте просто попробуем записаться ещё раз с моими заморочками. Вы даже продюсерские мне заплатите, только если понравится то, что получится. Ок? Только материал я вам подберу сам. Договорились?
Я протянул ему руку. Ситковецкий оглянулся на компаньонов и пожал плечами.
— Ну как на такого обижаться?
Да он просто прекрасный торгаш. Продаёт себя! Читал про такое! На западе выживают только те, кто может себя продать, — сказал Кельми.
— У Холидея и вправду последний диск лучше предыдущих, — сказал Кутиков. — Значит, это ты его мастерил?
Я кивнул. Ситковецкий шагнул ко мне и протянул руку.
— Договорились. Созвонимся. Спасибо за запись и за советы.
Мы попрощались. Я решил их не провожать, а задержался в студии. Задержался, чтобы немного «выпустить пар». Перенервничал я немного. Я знал, что этот альбом «Високосного Лета», записанный в моём мире Кутиковым в студии ГИТИСа так и не увидит свет до девяносто восьмого года. Почему? Не знаю. Знаю, что Кельми с Ситковецким рассорились, группа распалась и Кутиков вернулся к Макаревичу. Макаревич, как говорили, упросил Кутикова вернуться, так как остался вообще без музыкантов. Поуходили от него все.
Говорили, что Кельми предлагал Ситковецкому немного упростить музыкальный стиль. Кельми тяготел к попсе и я его понимал. Даже сейчас я видел на лице Кельми понимание и одобрение. Как, кстати и у Кутикова. Я даже опасался, что кто-нибудь из них скажет: «Я ведь тебе говорил». И тогда был бы конец моей игре. Ситковецкого я бы потерял. А сильно этого не хотел. Это был, действительно, лучший и самый перспективный гитарист в Союзе.
И тут я вспомнил про другого «перспективного» музыканта и набрал телефон Константина Никольского, которому звонил ещё в пятницу и с которым договорились созвонится в сегодня в понедельник после обеда. Константин, как оказалось, ушёл из «Группы Стаса Намина» и не прижился в «Фестивале», то есть сейчас нигде не играл, а поэтому на приглашение «записать его песни» отреагировал сначала с недоверием, а потом, когда я сказал, что с утра буду писать «Високосное Лето», с энтузиазмом.
— Ловлю мотор и еду, — коротко бросил Никольский, положил трубку, а уже через тридцать минут стучался в мою дверь, на которой я ещё неделю назад повесил табличку «Студия звукозаписи» и «Нажмите кнопку», а над дверью световое табло «Идёт запись! Не входить!». По серьёзному всё. Хе-хе! Поэтому, Никольский сразу нашёл, то, что искал. И «позвонил». В студии вместо звонка вспыхнула красная лампочка и я крикнул:
— Входите!
Константин, осторожно приоткрыл дверь и заглянул. Увидев меня, сидящего в чёрном кожаном звуко-режесёрском кресле, он улыбнулся. Я спустился в студию.
— Нифига себе, как у тебя тут… Э-э-э… Серьёзно. Кутиков мне рассказал. Я звонил ему в субботу. Были они? Писались?
— Писались.
— Нормально?
— Нормально.
— Ты предлагал записаться. Э-э-э… Что ты имел ввиду?
— Да, понимаешь, — я улыбнулся. — Я тут сделал минусовки твоих песен. Предлагаю записать твой голос и «пустить песни в народ». За деньги, конечно.
— Э-э-э… Поясни, во-первых, что такое «минусовки», а во-вторых кто это станет их продавать?
— Минусовки это фонограмма без голоса. Продавать буду я. У меня есть разрешение издавать и продавать. И даже не платить налог, если все деньги поступают и используются в рамках деятельности фонда. Я тебе рассказывал чуть-чуть.
— Ну, да. А мне какой с этого навар? — удивился Никольский.
— У моего Фонда есть статья расходов на поддержку творческих инициатив, композиторов, художников и тому подобных граждан.
— А-а-а… Понятно! Ну, нормально. А где ты взял эти «минусовки»?
— Сам наиграл.
— Наиграл? — удивился Никольский. — Хрена себе как ты неуважительно к моей музыке… Ты уверен, что ты правильно наиграл?
— Уверен. Сейчас включу.
Я включил рекордер на воспроизведение и зазвучали песни Никольского. Константин слушал и какое-то время хмурился. После третьей композиции он скрестил руки, прося остановить музыку.
— Какой же это минус? Это, млять, плюс! Тут и голос и гитара. Я-то здесь нахрена?
— И голос и гитара убираются. Как и всё остальное. Тут шестнадцать каналов. Можно любой отключить.
— И это кто поёт?
— Я.
— Хм! И интонации все мои и акценты с ударениями. Не то что некоторые, млять, исполнители. Понаписали херни всякой! Стыдно слушать.
— Так и я про то же. Слышал, что ты не доволен, гуляющими записями. Да и путают тебя с «Машиной Времени». Им твои шедевры приписывают.
— Да, знаю я, — поморщился Никольский. — Только ты про шедевры, это, загнул слегка.
— Если только слегка, — улыбнулся я. — Ну так что? Пишем?
— А х*ли? Пишем конечно! Только я одну аустику взял. Ты говорил, что у тебя есть «фендер»?
— Даже такой же красный, как у тебя.
— Вообще нормалёк!
Однако гитару пока Константин брать не стал, а распевшись гаммами сказал что готов писать голос. Подвёл его к микрофону, дал наушники и мы записали первое, что шло у меня на записи: «Музыкант»[61]. Прослушали.
— Ну как? — спросил я.
— Идеально! — Никольский был задумчив. — Ты знаешь… Можно я не буду переписывать гитару? Она тоже исполнена идеально. Как ты так подобрал многозвучия? Я над ними долго мудрил. И так и так пробовал. И сыграно тобой так, словно ты выстрадал эту музыку, прямо как я. В армии такая была жопа… И клавиши тут в тему и другая аранжировка.
— Оставляем?
— Оставляем и… Спасибо тебе, что позвал и… Что так играешь мою музыку.
— Да, брось ты. Тебе спасибо. Мне твои песни очень нравятся.
Следом записали «Зеркало мира», «Поиграй со мной, гроза», «Я сам из тех…», «Ночная птица», «Когда поймешь умом», «Мой друг художник и поэт», «До свиданья, милый друг»[62].
К сожалению больше я не знал песен, написанных Никольским до семьдесят девятого года, а потому и не записал на эту плёнку других. Когда эти песни закончились, Константин даже расстроился.
— А другие ты не записал?
— Я, наверное их не знаю, ведь я не местный, — засмеялся я.
— Ах! Ну, да! Ты так здорово говоришь по-русски, что я забыл, что ты француз. А ты точно — француз?
— Поедем весной в Париж, я покажу тебе мою трёхэтажную виллу. Там, кстати, рядом Джонни Холлидей живёт. Знаешь такого французского рокера?
— Конечно знаю.
— Я с ним играл почти полгода. Диск ему записал.
— У тебя ловко получается. И играешь ты классно. И на барабанах, и на клавишах, и на гитаре? Группу не набираешь?
— Да как не набираю. Набрал одну, концерты отыграем — разбежимся. Короткий проект. Молодёжь набрал к фестивалю готовлю. Помогаю пока. Сейчас в зале репетируют.
— Можно посмотреть? — заинтересовался Никольский.
— Пошли. Пока поставлю переписывать, посидим, посмотрим, что там делается, кофе попьём.
В зале ребята работали, разбившись на группы и надев наушники.
— А по чём это стучат ребята? Барабанщики да?
— Барабанщики, да. Это электронные барабаны.
Электронные барабаны фирмы «Rainbow» пришли ещё в ту пятницу, но растаможил я их только в эту среду. С ними было удобнее полноценно репетировать на одной сцене нескольким коллективам. Надел наушники и колоти от души по шестигранным подушкам. Причём мои ударные были значительно лучше первых ударных установок, которые выпустит компания Simmons. Хначительно. Опять же потому, что я знал как их сделать такими, какими они стали в двадцатых годах третьего тысячелетия. У меня у самого дома были такие. Ха-ха…
Никольский налил себе большую кружку заваренного в кофеварке кофе и внимательно смотрел на репетирующих. Потом сказал:
— А послушать можно?
— Ха-ха! Ты же просил посмотреть? А теперь ещё и послушать…
— Я, как-то, не думал, что у тебя тут так наворочено, — тоже посмеялся Никольский. — Зашифровано…
Я встал, перебрался к пульту, переключил коммуникаторы и зал вздрогнул от тяжёлого девчачьего рока. Краем глаза я заметил, как вздрогнул и пролил на себя кофе Никольский.