и провозгласили, что очищают христианскую веру от папистских извращений, но почему тогда они сохраняют догму о триединстве божества?
Сервету близки настроения самых радикальных борцов с. церковью. Он нападает на учение, разделяемое и католиками и протестантами: догма о трех ипостасях бога — бессмыслица! Многих теологов, снискавших себе добрую славу в протестантском мире, Сервет настойчиво убеждает отказаться от этой ложной догмы. Раз уж реформировать старую веру, так реформировать основательно!
Неаполь. Кастель делль Ово.
Кастель Нуово.
Аппиева дорога.
Генуя. Монастырь.
Когда Сервет издал свои тезисы, его принялись травить со всех сторон. Он вынужден скрываться под чужим именем. В Лионе работает корректором, в Париже вместе с Везалием много времени отдает анатомии. Сервет вносит значительный вклад в изучение кровообращения: открывает циркуляцию крови в легких. Его занятия медициной перемежаются с занятиями астрономией, математикой, географией, метеорологией. Он с успехом практикует как врач. Увлечение астрологией навлекает на Сервета беду. Против него возбуждают судебное дело. Он не может ждать, пока в нем, знатоке медицины, разоблачат известного еретика, и исчезает из Парижа.
Проходят годы. Сервет в качестве личного врача живет у одного французского епископа. Он пользуется достатком, покоем, уважением. Но Сервет неугомонен. Он думает склонить на свою сторону Кальвина. Вступает с ним в переписку, резко его критикует. Кальвин задет за живое. Он тоже считает Сервета еретиком. Переписка обрывается.
С большими предосторожностями Сервет издает книгу, где излагает свои взгляды. Как только это сочинение попадает Кальвину, тот наносит удар. Нет, он не намерен сейчас опровергать еретические положения, он знает куда более действенное средство: пусть-ка их автора приберет к рукам инквизиция! И вот Кальвин, злейший враг папистов, толкает своих единомышленников на донос. Сервета вызывают в инквизицию. Ему удается отрицать свое авторство. Но недолго остается он на свободе. В трибунал присылают из Женевы письменные улики — в том числе и не возвращенную Кальвином рукопись Сервета, — которые неопровержимо доказывают, что именно он автор преступной книжки. Еретику грозит костер.
В последний момент Сервету удается бежать. После нескольких месяцев скитаний он приезжает в Женеву. Тут его неожиданно арестовывают. Кальвин в нарушение закона добивается, чтобы Сервета судили как еретика. Но ведь он иностранец, никогда прежде в Женеве не бывал, книги издавал за границей, не совершал никаких преступлений против города!
Весь свой авторитет бросает Кальвин на чашу весов; когда речь идет о пагубных идеях, могущих развратить народ, нет места юридической щепетильности. Раз Сервет не разделяет Кальвинова учения и отстаивает собственные взгляды, значит он еретик и тогда, конечно, заслуживает смерти!
Процесс этот имеет для Кальвина первостепенное значение. Смысл его не в расправе над одним из идейных противников, а в утверждении принципа: всякий, отступающий от новых догматов веры, может быть передан светским властям и умерщвлен как преступник.
Всеми силами добивается Кальвин смертного приговора. Сервет защищается и доказывает свою правоту. Большинство магистрата на стороне Кальвина. Узника неделями держат в цепях, морят голодом. Его заедают насекомые. А он еще находит силы нападать на Кальвина.
Ему выносят смертный приговор: богохульник будет сожжен. Если он хочет как-то смягчить свою участь, то должен отречься от ересей, которых держался. Ни за что на свете!
Упорство обходится Сервету дорого. Казнь обставляют с изрядной жестокостью, следят, чтобы хворост не был слишком сухим. Незадолго перед сожжением Сервет обращается с просьбой к членам магистрата: пусть прежде чем предать огню, ему отрубят голову. Об этой милости он просит на коленях. Сервет не скрывает своих побуждений, честно говорит, что страшится, как бы чрезмерные муки не заставили его поколебаться. К нему тут же подскакивает один из помощников Кальвина: если он отречется, ему окажут просимую милость. Сервет выпрямляется во весь рост. Этому не бывать!
На холме высокий столб и куча сырых, еще с листьями ветвей. Сервета приковывают железной цепью. На голову водружают венок из пропитанной серой соломы. Рядом книги и рукописи, любимые детища, — они разделят судьбу их автора. Сервет умирает не сразу, умирает в долгих муках на неумолимо ленивом огне…
Казнь Сервета вызывает бурю возмущенных голосов. Даже среди единомышленников Кальвина раздаются протесты. Допустимо ли в делах веры прибегать к насилию? Можно ли карать за убеждения? Звучат призывы к терпимости. Бунтует совесть, ширятся споры. Но это ничего не меняет. Кальвинисты сохраняют инквизицию: в Женеве пылают костры и обагряются кровью плахи. Теодор Беза уверяет, что лучше жить под самым жестоким тираном, чем разрешить каждому поступать по собственной воле. Дисциплина превыше гуманности. Говорить, будто еретиков нельзя предавать смерти, равносильно тому, чтобы противиться казни отцеубийц. А ведь еретики в. тысячу раз опаснее!
Принцип физического подавления инакомыслящих восторжествовал. Заклятые враги католических инквизиторов отправили на костер ученого, который отдал жизнь, отстаивая свободу убеждений.
Да, жестоко ошибался тот, кто думал, будто в Женеве дозволено иметь собственные мысли, не соглашаться со словами вероучителей и дерзко настаивать на своей правоте.
Шесть дней спустя после допроса в тюрьме Бруно приводят в консисторию. Он заставляет себя исполнить все, что от него требуют. Признать свою вину он согласен. Бруно знает о предстоящей церемонии и хочет только одного: чтобы она скорее кончилась. Но дело приобретает совершенно неожиданный оборот. Теперь Бруно обвиняют не только в том, что он издал клеветническую книжонку. По поступившим сведениям, он вдобавок заблуждался в вопросах, веры и служителей женевской церкви называл педантами.
Бруно не выдерживает. Конечно, новые обвинения — дело рук мстительного де ля Фе! Бессильный опровергнуть возражения Ноланца, он хочет расправиться с ним по-своему. Есть ли на свете большая низость, чем ревностное желание разрешать ученые споры с помощью костра, удавки или тюремных цепей! От его благоразумия не остается и следа. Бруно возмущенно отвергает обвинения. Он знает, чья это работа: де ля Фе хочет злостным наветом его погубить. Если он и называл кое-кого педантами, то это не означает, что он совершил преступление против веры. Он ведь занимается философией! Или его даже лишают права отвечать людям, которые строили против него козни?
В консистории не расположены долго выслушивать Бруно. Он забыл, зачем его привели? Он и сейчас будет оскорблять должностных лиц или намерен покаяться?
Да, явившись сюда, он хотел просить прощения за самочинное издание рукописи. Но он не может примириться с клеветою де ля Фе, и раз ему предъявляют ложные обвинения, он отказывается просить прощения и не будет ни перед кем извиняться!
Ему снова разъяснили, что хулить должностных лиц или церковнослужителей равносильно отступлению от святой реформации. Если он не принесет извинений, его отлучат от церкви, и тогда он волен пенять на себя.
Бруно не ожидал такого исхода. Но он выслушивает угрозы и говорит, что готов подвергнуться осуждению.
Обвиняемого препровождают в магистрат. Здесь ему приходится совсем туго. Члены магистрата составили о нем мнение и просят применить суровые меры. Нельзя проявлять мягкости к человеку, который способен замутить весь университет. В последний раз его спрашивают, признает ли он вину.
Стоило бежать из Италии, чтобы здесь угодить в темницу? Глядеть сквозь тюремную решетку он мог и в Неаполе, там хоть было родное, благословенное небо. Сдавленным голосом Бруно отвечает, что раскаивается в совершенном. Почему он говорит так расплывчато? Он должен отвечать без обиняков!
— Признает ли он, что оклеветал господина Антуана де ля Фе?
Кровь приливает к лицу. Он произносит с трудом:
— Признаю!
Слишком поздно! Он достаточно ясно обнаружил свое упрямство, чтобы отделаться только признанием вины. Пусть-ка он все-таки почувствует на собственной шкуре, что значит быть отлученным от церкви и подвергаться презрению общины! А там, коль перенесет заслуженную кару с должным смирением, можно будет и принять его извинения.
Их приводили в церковь на цепи, босыми, в рубище, с железным ошейником на шее. Заставляли стать на колени. Каждый, кто хотел, мог ткнуть их палкой, оскорбить, плюнуть в лицо. Непримиримость — похвальная добродетель. В любителях поизмываться не было недостатка. Милое дело — безнаказанно унижать человека и тем проявлять свою набожность!
Через две недели, 27 августа 1579 года, Бруно вновь предстал перед консисторией. Он должен смиренно просить, чтобы его допустили к причастию. Ему велели повторить, что он раскаивается в совершенном. Да, он на самом деле клеветал, клеветал как на служителей церкви, так и на господина де ля Фе. Он просит прощения.
На этот раз его тоже долго и настойчиво вразумляли. Бруно должен был все терпеливо выслушать. Последнее, что он обязан сделать, это изъявить благодарность за проявленную заботу. Если бы не их своевременно принятые, суровые, но необходимые меры, он бы с головой увяз в топи заблуждений. Его на все лады унижали и мучили, а теперь он еще должен за это благодарить!
В актах консистории отчет о деле Бруно заканчивается обычной фразой: виновный принял решение своих судей «с изъявлением благодарности».
ГЛАВА СЕДЬМАЯАКАДЕМИК НИ ОДНОЙ ИЗ АКАДЕМИЙ
Как только Бруно оказался на свободе, он немедленно покинул Женеву. Мучительные картины перенесенных унижений неотступно его преследовали. На всю жизнь впитал он в себя неприязнь к «реформаторам». Едва о них заходила речь, его охватывала ярость. Самые сильные выражения казались ему недостаточными, чтобы заклеймить проклятых, извращающих все доброе педантов. Бруно, который всегда осуждал нетерпимость и видел, во что превратили Европу попытки силой расправиться с инакомыслящими, вспоминая ревностных «реформаторов», восклицал, что их надобно давить, ка