Ровно так, как пять лет назад Сталин поделил всё ту же многострадальную Восточную Европу с Гитлером. Тогда – явно поделил, правда, с секретными протоколами; ныне, до знаменитой Ялтинской конференции, – тайно. Довольный, как и Риббентроп когда-то, Черчилль напишет Сталину: «Эта памятная встреча в Москве показала, что нет вопросов, которые не могут быть улажены между нами в откровенной и задушевной беседе, когда мы встречаемся друг с другом…» Ну чем вам не заключительная сцена «Скотного двора», прозорливо увиденная Оруэллом за год до этой «сделки»?..
Теперь, в Фултоне, Черчилль готовил для своего московского визави уже сокрушительный подарок. Это был «звездный час» его – вчерашнего и завтрашнего премьер-министра Британии. Ирония судьбы была лишь в том, что мир, уставший от «горячей войны», почему-то радостно встретил объявление о войне новой, холодной. Но ведь и сумасшествие одураченных в войне идей масс началось не вчера…
…«Дела давно минувших дней» – скажут, возможно, мне. И я соглашусь с этим. Для Сталина Фултон стал удобным предлогом жестче «закрутить гайки» в СССР и приструнить много возомнивших о себе и фронтовиков, и интеллигентов. Для Черчилля, «выбитого из седла» прошедшими в Англии выборами, – реваншем, попыткой вновь занять главенствующее положение в англоязычном мире. Именно поэтому и британцы, и русские одинаково успешно превратят Оруэлла после слов о «железном занавесе» в ту самую «интеллектуальную баллистическую ракету холодной войны». Но что занятно. Оруэлл, если помните, в одном из писем той поры признался: «Я зашел слишком далеко…» Так вот, не поверите, но этими же словами британские парламентарии и политики, даже однопартийцы Черчилля, встретили его после Фултона. Вот слова из последней биографии Черчилля: «Не только лейбористы, но и некоторые консерваторы посчитали, что Уинстон зашел слишком, слишком далеко…» Даже американцы в большинстве своем были недовольны Фултоном: британец не просто «принуждал» их к альянсу с Англией, но «привязывал» к антисоветскому «крестовому походу», что, может быть, и отвечало «секретным планам» США, но не вязалось с публичными настроениями общества.
Оба, Оруэлл и Черчилль, действительно зашли «слишком далеко», но… в разных направлениях – и к разным целям. И если позиции Черчилля и Сталина отличались, можно сказать, лишь «стилистически» (один в своей речи как бы сказал: «Война – это мир», а второй, опровергая, как бы поддакнул: «Мир – это война»), то позиция Оруэлла, уже сформулировавшего этот будущий лозунг мира-войны, была и дальше, и в прямом смысле выше. Она была уже «над схваткой», взгляд его был глобален, был некой установкой на далекое будущее. Он вслед за своим тогдашним Мефистофелем – Бёрнхемом – всё сильнее склонялся к мысли, что «капитализм обречен, а социализм – греза…». В романе «1984», над которым работал, заглядывал даже дальше – куда как дальше и атомного плана американцев «Дропшот», и «плана Маршалла», и берлинского и кубинского кризисов, даже дальше развала СССР в 1991 году. Он заглядывал в мир, который смутно, но проступает только сейчас.
Впрочем, на вопрос, кто же «зашел дальше» – Черчилль или Оруэлл, – красноречивый ответ дал сам британский политик. Когда в 1949-м вышел роман «1984», Черчилль, пишут, признался, что прочел его дважды. И чуть ли не первым прислал Оруэллу поздравление с вышедшей книгой.
Глава 12.«Пророк бедствий»
Последние два года он жил на упрямстве, на натянутом нерве. Временем для него стали слова, а словами – время… Это трудно понять, но это так!..
Четыре тысячи слов, десять страниц в день – неподъемная норма для любого стóящего художника. Для здорового неподъемная, для такого как Джек Лондон, – тот больше тысячи слов писать и не пытался. А для больного? Для человека, кашляющего кровью и хватающегося за стены от слабости? Для старика в сорок пять лет, который, будучи уже не в силах спускаться даже в кухню Барнхилла, упорно продолжал выстукивать роман на машинке, не вставая с постели?.. Но именно так он и гнал рукопись вперед. Торопил, конечно, Варбург, издатель, подгоняло тающее здоровье, но спешить заставляло, кажется, и нечто большее – идея, желание успеть предупредить мир о кошмаре будущего.
«Написание книги всегда берет у меня адское время», – сообщит он еще в 1947-м Вудкоку. Призна́ется, что работа над последним романом «похожа на агонию». В биографической заметке «Почему я пишу», написанной тогда же, скажет: «Создание книги – это ужасная, душу изматывающая борьба, похожая на долгий припадок болезненного недуга. Никто не взялся бы за такое дело, если бы его не побуждал какой-то демон, которого нельзя ни понять, ни оказать ему сопротивление… В то же время ты не можешь написать ничего интересного, если не пытаешься… избавиться от самого себя».
«Избавиться от себя…» Это можно толковать по-разному. Но Оруэлл и впрямь задумал «избавиться от себя», поставить на карту саму жизнь, когда, вопреки опасениям друзей, как раз в 1947-м решил зимовать на острове. Не на Юре даже – на юру! И успел бы с книгой и раньше, если б не та «блядски холодная» вода залива Корриврекан.
Поначалу всё было относительно хорошо. «Обустроившись на новом месте, – пишет Макгрум в статье «Шедевр, погубивший Джорджа Оруэлла», – он смог наконец приступить к работе. В конце мая 1947 года сказал Фреду Варбургу: “Мне не удалось сделать, сколько я планировал, потому что здоровье мое весь этот год, начиная приблизительно с января, находится в наиболее скверном состоянии (грудь, как обычно), и я никак не могу избавиться от этого…”» Но, повторю, всё еще было как всегда. Он, если не возился с рукописью, натягивал по утрам высушенные скрюченные сапоги, выбирал в углу лопату, вилы, косу или топор и шел копаться в огороде, сажать яблони («Посадить дерево – значит сделать подарок потомству»), колоть дрова, кормить живность разраставшейся фермы или нещадно истреблять расплодившихся крыс (до него дошли слухи, что на соседней ферме они покусали двоих малолетних детей). А иногда, завернувшись в дождевик (в нем выглядел как «приговоренный»), поколдовав с мотоциклом, отправлялся в Ардлуссу за керосином или к миссис Нельсон за молоком сыну… Она вспоминала потом: «Мистер Блэр всегда выглядел грустным. Ему было очень трудно… Впрочем, у каждого из нас хватало проблем – и с едой, и со светом… Блэр предпочитал одиночество, у него не было друзей на Юре. Отзывались о нем хорошо: тихий, порядочный человек, – но его жалели. Невероятно худой, постоянно кашляющий, он выглядел тяжелобольным. Но когда бы я ни приходила в его дом, я всегда слышала стук пишущей машинки». Другой, совсем уж дальний сосед Оруэлла, Дональд Дарроч, аккуратный старичок, отзовется о писателе короче: «Да, Эрик Блэр! – вздохнет. – Он был хороший такой человек. Очень добрый…»
Наслаждался, пожалуй, только рыбалкой, тишиной над прозрачной водой да красотой встающих рассветов. Оправдывая свой окончательный переезд на Юру, написал Вудкоку: «Здесь я могу работать с меньшими перерывами, а кроме того, я не думаю, что и зимой будет очень холодно… Да, порой на неделю или две ты будешь отрезан от материка, но это не имеет значения, если под рукой есть мука, чтобы испечь хлеб».
Удивительно, но даже в этих условиях он самим существованием ухитрялся создавать некое подобие уюта. Это подметит Ричард Рис. «Возвратясь из какой-нибудь злосчастной экспедиции, вернувшись, например, в полночь, пешком, в туман и дождь, оставив увязшую где-то среди холмов машину, находишь, бывало, Оруэлла на кухне, куда он спустился, чтобы затопить плиту и приготовить тебе ужин, делая это не только умело, но и с бодрящим, гостеприимным, чисто диккенсовским пылом».
Скрашивал дни и подраставший сын. Мальчик не знал, разумеется, что он приемный ребенок (ему скажет об этом Эврил через четыре года после смерти писателя), и все относились к нему как к родному. Оруэлл учил его вглядываться в природу, любить деревья, замечать, что и у противных жаб глаза как «золотистый полудрагоценный камень», показывал, как ловить рыбу, копать землю, прижигать укусы змей. В письме Джулиану Саймонсу, другу, с шутливой мрачностью пустится в размышления о детях: «Когда они растут и развиваются, ты словно наблюдаешь собственную молодость. Но следует, мне кажется, остерегаться навязывать ребенку собственное детство. В нынешние времена, я думаю, довольно легко обеспечить ребенку относительно хорошую жизнь и, главное, помочь ему избежать тех вовсе не нужных мучений, через которые, например, проходил я. И что́ беспокоиться раньше времени, что невольно вводишь ребенка в мир атомных бомб, если тем, кто рождается сейчас, никогда и не будет ведомо ничего, кроме войн, строгих пайков и т.п. Но если им будет дан хороший психологический “старт”, они, возможно, сумеют быть достаточно счастливы даже на таком жизненном фоне».
Хорошим – да, все-таки хорошим! – «психологическим стартом» для Ричарда и для детей старшей сестры Марджори, приехавших в августе 1947-го к «дяде Эрику», стало и то «кораблекрушение», то бедствие, тот «гвоздь» в его будущий гроб…
В тот день они всей семьей – он, Эврил, трехлетний Ричард и трое племянников Оруэлла, детей покойной Марджори: Генри, Джейн и Люси Дакин – решили нюхнуть «экзотики» и отправиться на моторке дней на пять-шесть к заливу, омывавшему необитаемую часть Юры. А что? Август, простор, рыбалка, дикие пляжи!.. Генри и Джейн были уже вполне взрослыми: Генри только что окончил военное училище и был произведен в офицеры, Люси к тому времени исполнилось шестнадцать, а самым маленьким был Ричард. Но именно он, Генри и Люси остались в лодке, когда Оруэлл решил, что пора возвращаться. Эврил и Джейн решили добираться домой пешком – километров пятнадцать-двадцать. Лодка и без них оказалась перегружена: снасти, продукты, одеяла, рюкзаки, улов… Но моторка все равно опередила бы пеших, если бы не водовороты залива Корриврекан, которые при приливе могли утянуть на дно даже небольшой пароходик.
«Мне было три года, – вспомнит Ричард, – когда мы попали в беду… Когда отец понял, что ошибся во времени прилива и вместо спокойной и безопасной воды прилив растет, было уже поздно. Из-за приливных вихрей возникла большая устойчивая волна, а подводные течения, став беспорядочными, и образовали то, что местные звали “водоворотом”… Наш подвесной мотор захлебнулся, и мы никак не могли запустить его. Генри взялся за весла и каким-то образом ухитрился подвести лодку к двум скалистым островкам, оказавшимся поблизости. Он выпрыгнул на камни, таща за собой швартовую веревку, и попытался закрепить ее. Но именно в этот момент лодка, подавшись назад, внезапно перевернулась, выбросив в море и накрыв собой отца, Люси и меня. К счастью, я сидел на коленях у отца, и ему удалось выбраться самому и вытащить из-под лодки меня. Люси тоже выбралась, и все мы вскарабкались на островок. Все вещи оказались потеряны. Нам ничего не оставалось, как попытаться высохнуть, насколько это было возможно, и ждать, когда нас спасут… К счастью, мимо проходила лодка ловцов лангустов, и они переправили нас в безопасное место. Мой отец – такой уж он был – попросил высадить нас на ближайшей суше, откуда мы могли бы дойти до дороги к дому…»