Оруэлл чуял этот «будущий путь» человечества, а навещавшие его в санатории люди – еще нет. В этом разница. Может, потому его и злил «бу́хающий смех» посетителей санатория и их «род недалекой самоуверенности»? Он размышлял над этими людьми, он постоянно думал о них и о мире, складывавшемся на его глазах. Более того, фиксировал свои наблюдения в еще одном, потайном «голубеньком блокноте», из-за которого его уже в наши дни назовут страшным словом «стукач». Вторая загадка, всплывшая в санатории, которую разгадывают и поныне.
«Мир есть не что иное, как обширный заговор негодяев против честных людей», – сказал как-то поэт Джакомо Леопарди. Это – и про Оруэлла, про вторую предсмертную загадку его, которую «интеллектуалы» всех стран и народов подло мусолят по сей день.
«Стукач», «доносчик», «оборотень», «предатель» – о, как встрепенулась, как обрадовалась чернь по обе стороны океана! Даже наш «Коммерсантъ» причастился – опубликовал статью под говорящим названием «Джордж Оруэлл, честный ябедник». И закрутилось, и завертелось: некто В.Шапинов, в 2002 году избранный секретарем по идеологии ЦК российского комсомола, вдруг публикует в 2009-м в «Иностранной литературе» статью «Джордж Оруэлл: стукачество, плагиат, социальный заказ». Ему там же вторит, уже в 2013 году, А.Янгалов: «В недавно рассекреченном досье МИ-5 на Оруэлла есть текст его доноса на ведущих британских интеллектуалов того времени» – хотя никакого досье, да еще в МИ-5, нет. И он же, Янгалов, добивает Оруэлла – с ума сойти! – в солидных «Вопросах литературы» в июне 2014 года, где прямо пишет: «Оруэлл – фашист…»; он «имел тесные родственные и дружеские связи с фашистами, фашистом считали его некоторые сослуживцы…». Всё, разумеется, ложь! Но ощущение такое, что «машина времени» перенесла нас в хрущевские, а может, и в сталинские времена…
Что же случилось в санатории Cotswold 29 марта 1949 года, за десять месяцев до смерти Оруэлла? И с чем, вернее, с кем связывают тот эпизод, который и ныне называют загадкой? Так вот, общественно случай был связан с идущей в мире холодной войной, а лично – лично сопряжен с хорошенькой, безумно нравящейся Оруэллу женщиной – с Селией Кирван, той самой сестрой-близняшкой жены Кёстлера, с которой он познакомился четыре года назад. Селия как раз в это время и написала ему письмо…
Вообще, в санатории и почти одномоментно его «догнали» все главные женщины его: Джасинта Баддиком, его детская любовь; Селия – та, даже случайное прикосновение к которой пронзало его «электрическим током»; и Соня Браунелл, которая только что вернулась из Парижа. Так «под занавес», в кульминации, выходят вдруг все главные героини пьесы, чтобы сыграть всё объясняющий последний акт драмы. Все, кроме Джасинты, навещали его в Грэнхэме. Но только одна из них, Селия, помимо обоюдной симпатии, будет иметь отношение и к холодной войне, и к тому «голубенькому блокнотику» писателя, который не дает покоя оруэлловедам. И случайно, конечно, но показательно: все три дамы «из прошлого» возникли в его шале до публикации романа «1984». Он, больной и лежачий, повторю, уже знал про смертельные капканы завтрашнего дня, а они – еще нет. И, значит, не знали ничего и про него…
Знал про него почти всё Фредерик Варбург, издатель. Именно он, кстати, дал адрес писателя Джасинте Баддиком. Она, прочтя «Скотный двор» и узнав, что Оруэлл – это «ее Эрик», попросила Варбурга помочь ей найти его. Сам Варбург о Джасинте, кажется, нигде не пишет, а вот про Оруэлла до нас дошла его «служебная записка», в которой тот писал о состоянии здоровья Оруэлла, о его невозможности работать и тем не менее – о творческих планах его. О словах, друзья, – да, о тех двух миллионах слов, которые он написал и хотел написать еще… Записку Варбург эту снабдил грифом «Конфиденциально», и в ней – да, в ней была правда…
«Здоровье. Нынешнее состояние Джорджа, конечно, шокирует, но он полон надежд и готов в течение ближайших 12 месяцев делать всё, что говорит… врач. Если не будет делать этого, то, на мой взгляд, нам мало на что можно надеяться…
Продажи и перспективы. Я рассказал ему о ситуации с книгой и предположил, что на основе британских и американских авторских прав он сможет получить очень крупные суммы, скорей всего, от 10 и 15 тысяч фунтов. Он довольно спокойно сказал мне про аудиторов, которые занимаются его финансовыми делами, и сказал, что они уговорили его создать общество с ограниченной ответственностью. Пока этого нет, он не будет стремиться получить дополнительный выигрыш от продаж, и я собираюсь поручить секретарше издательства задержать пока выплату 800 фунтов стерлингов… Само собой разумеется, выплата будет задержана лишь на месяц или два…
Литературная работа. Он вернулся наконец к идее выпуска нового тома своих эссе… Он мог бы отдать нам сразу весь материал, объемом примерно в 40 тысяч слов, но хотел бы включить пару новых, ненапечатанных работ… Наконец, я спросил его о новом романе, он уже сложился в его воображении: роман от 20 до 40 тысяч слов, который станет повествованием скорее характеров, чем идей, на фоне его бирманского прошлого. Естественно, Джордж был, как обычно, сдержан, но тем не менее говорил о нем долго[82].
Способность писать, – заканчивает записку Варбург. – Дело превращения идеи хотя бы в черновик, по словам и его, и доктора Морланда, – это та работа, которую он не сможет позволить себе в течение даже ближайших месяцев. Я сомневаюсь, что он сделает это до осени. Вот те основные вопросы, которые мы обсудили, и я очень вдохновлен посещением его. Даже при самом плохом раскладе у него есть 50 на 50 шансов поправиться и прожить еще несколько лет. Всё зависит теперь от него, и он понимает, о чем идет речь и что ему следует делать».
Не очень оптимистично, согласитесь? И ничего, кроме новых тысяч и тысяч слов, которые Оруэлл планировал написать. На деле шансов у него почти не было. Лучше всех это понимал Морланд, врач. Слабой надеждой была и вера в суперновое средство, в «американское чудо» – редкое лекарство ауреомицин, добыванием которого вновь занялся Астор. Возникнет в разговорах и Швейцария – высокогорный туберкулезный санаторий, пребывание в котором Оруэлл мог уже (по деньгам) позволить себе. И поразили меня в записке издателя даты: все эти «несколько месяцев», «до осени» и даже «несколько лет», которые Оруэлл сможет прожить. Ничего этого для работы у него уже не было.
Даты! Даты символические – обозначенные в романе «1984», и даты реальные, – вот что и впрямь интересно. 8 февраля 1949 года, потом 13 февраля, потом 14-е. Именно в такой последовательности он получил в санатории письма от тех трех женщин.
Первое, от 8 февраля, было от Джасинты. 14-го он уже отвечает ей. В «санаторной переписке» (а было несколько писем и один телефонный разговор) Оруэлл призна́ется, что рад ее появлению, что часто думал о ней и ни в чем не упрекает свою давнюю любовь. Она же нашла его книги «унылыми, низкими и (кроме “Скотного двора”) вовсе не теми произведениями, которые ожидала от него». И, говоря по совести, именно она, прочтя потом роман «1984», первой заметит, что в мире много больше страданий, «и не во всех из них… следует обвинять Большого Брата…». Оборвет переписку она. Но Оруэлл в последнем письме к ней, в день выхода романа, иронизируя по поводу людской веры в жизнь после жизни, тем не менее обронит странную фразу: «Ничто никогда не умирает…» Джасинта же через три дня после этого, прочтя роман, отправится с книгой к матери в Шиплейк, и, как напишет в воспоминаниях «Эрик и мы», мать очень огорчится одним: болезненным пессимизмом произведения. «Она любила Эрика, – напишет Джасинта, – и потому ее очень расстроило пораженческое уничтожение всякой индивидуальности в кошмарном мире “1984”. Поэтому, когда в воскресенье вечером я покинула ее, она собиралась писать письмо Эрику – и как раз о том, что ничто никогда не умирает». Письма не напишет – через три дня скончается. А Джасинта через много лет в книге об Оруэлле обвинит в этом «своего Эрика»: его роман, напишет, и убил ее мать. Именно потому, закончит она, «я не ответила на его последнее письмо…». И, может, потому, добавлю я, она и придет увидеть Оруэлла. Но – в гробу…
Ничего этого Оруэлл не узнает. Но сама жизнь – и в прямом, и в переносном смысле – ворвется в его шале, когда на пороге возникнет всё еще хорошенькая, богемно всклокоченная блондинка Соня Браунелл. Он, пишут, обрадовался ее появлению – ее щебетанью, рассказам об общих знакомых, мнениям своим и чужим, да просто, извините, сплетням. Соня только что рассталась в Париже с Морисом Мерло-Понти, ей надо было как-то устраивать свою жизнь, а кроме того, их общий с Оруэллом друг Сирил Коннолли и финансовый владелец журнала Horizon Питер Уотсон как раз в это время собрались закрывать издание. Правда, в это же время в ее жизни возник очередной любовник. Мальчишка, конечно, помладше ее, но, разумеется, уже «гений кисти», да к тому же внук самого Зигмунда Фрейда – да, тот самый Люсьен Фрейд, о котором я уже говорил. Он мог встретиться ей в редакции (к нему благоволил Питер Уотсон); мог столкнуться на вернисажах (у него была уже персональная выставка в самом престижном зале Лондона); наконец, оба могли «зацепиться» взглядами в баре French-House, в богемной забегаловке Kolonn Room, а может, и в ночном клубе Ghoul, где вместе с художниками и поэтами бывала и столичная аристократия: графья, герцогини, даже принцесса Маргарет, сестра королевы.
Люсьен – а он через Соню познакомится с Оруэллом за пару месяцев до смерти писателя – был фигурой не только донельзя экстравагантной, но и заметной в Лондоне. Высокий курчавый красавчик, вечно в черном длинном пальто с полоской меха у шеи – в пальто «с плеча» знаменитого деда, – с привязанной к запястью эпатажа ради живой птичкой пустельгой, свирепо вращавшей хищными глазками, Люсьен, пишут, не пропускал ни одной юбки в Паддингтоне, где кучковались художники, наркоманы и проститутки. Последних, а