тый. Т.С.Элиоту тоже нашлось место в перечне, но тринадцатое, а Руссо я нашел на двадцать девятом. И, кстати, книги и Толстого, и Оруэлла дважды угодили в этот, в общем-то, короткий перечень. В него вошли еще «Скотный двор» и «Анна Каренина». А «на подножку» списка вскочил, замкнув его, соперник Оруэлла по славе ХХ века, Уинстон Черчилль. Его книга «Вторая мировая война» оказалась ровно сотой. Что ж, выбор читателей – глас народа…
А ведь как только не называли Оруэлла и при жизни, и после смерти! «Эксцентричный чудак» (В.Притчетт), «вырожденец-полуинтеллигент» (Б.Пилмотт), «лицемерный джентльмен» (Г.Фаст), но и – «лакмусовая бумага этики» (Д.Тейлор), и «человек с беспокойной совестью» (Р.Рис). А кроме того, если в его адрес на Западе бросали и бросают: «солдат неудачи», «изгой-любитель», «игрок духа», «политический вуайерист» и даже «собака с костью наблюдений», то в СССР, да и в новой России, клеймят ныне куда круче: «пасквилянт», «грязный клеветник», «лазутчик реакции», «литературный проходимец» «фашист», «ябедник» и даже «враг человечества»… Эх, люди, люди…
«Лучшие книги, – сказал как-то Оруэлл, – говорят о том, что тебе известно и без них». Но через тридцать пять лет после выхода романа «1984» всезнайки мира почему-то радостно отпраздновали не дату рождения писателя, не год выхода книги – юбилей заглавия ее, дату, обозначенную на обложке романа. Такого ни с кем еще не бывало.
Мир радовался, что главные предвидения классика, к счастью, не сбылись (сбылись из 137 предсказаний Оруэлла только 100 не «главных» – так подсчитал тогда же Д.Гудмен в журнале Futurist). И никто не сказал, что праздновалась не календарная даже дата, а «Вечный год», как скажет (и назовет свою статью) Виктория Чаликова, год, на который миру и дальше придется оглядываться… Мы уже похожи на героев его романа – или еще нет?..
«Массовой аберрацией читательского восприятия» назвала В.А.Чаликова ожидание наступления «оруэлловского кошмара». Именно перед ней, перед Викторией Чаликовой, московской армянкой, упокоившейся на кладбище ФРГ, внучкой и дочкой репрессированных родных, блестящей исследовательницей и редким талантом, хотелось бы снять шляпу сегодня. Именно Чаликова прозорливо написала, что «нет жестокости страшнее понимающей жестокости, нет страшнее убийцы, чем интеллектуал». Она первой назвала Сталина не просто деспотом, но «деспотом-интеллектуалом» и подчеркнула, что «интеллектуал не означает благородный, порядочный, ни даже талантливый или умный», он всего лишь «человек, воспринимающий мир как нечто доступное его анализу, синтезу и прогнозу, требующее его вмешательства и руководства», что он, интеллектуал, как и Сталин, «живет ради прямой или косвенной власти над миром». Оруэлл ведь еще в 1939 году заметил в журнале Adelphi, что «поклонение жестокой власти под самыми различными обличиями стало универсальной религией». Мир всегда отрывает политику от морали, и потому прав был Оруэлл: «тоталитарная идея живет в сознании интеллектуалов везде» и «неизбежно проявляется в том или ином обличье». Именно Чаликова, назвав Оруэлла «одним из самых властных мифов ХХ века», первой заговорила об «интеллектуализации зла», об «элите тоталитаризма». Именно она впервые вычитала в конце романа «1984», что «человеку в конечном счете всё равно, кого любить, жалеть, к чьей груди прижиматься – лишь бы был другой человек. Если нет другого, кроме палача, он будет любить палача, иначе задохнется от ненависти. Именно потому, – пошла она даже дальше Оруэлла, – человек может пережить любой социальный порядок…»
Страшные ведь слова! И актуальные!
Наконец, именно Чаликова заметила, как расходятся в оценках романа записные футурологи, глядящие в будущее, и историки, сосредоточенные на прошлом. Первые беспечно утверждают: 1984 год не наступит никогда, спите спокойно. А вот историки к фантазиям Оруэлла, Хаксли и Замятина относятся серьезней. «Если мы еще не дожили до описанного ими будущего, – утверждают они, – то этим мы в какой-то мере обязаны им. А если мы все-таки придем к нему, то должны будем признать, что знали, куда идем…»
Знали, но, увы, вряд ли понимали. И даже честнейших из историков хочется спросить ныне: не напрасны ли ваши упования? Ведь та же история ясно показывает: не усваивает человечество уроков прошлого. Как сказал недавно один мрачный до беспросветности публицист (именно потому я и не называю его имени): «Три тысячи лет истории должны были бы научить нас простым вещам: что мир – это лучше, чем война, университет – это лучше, чем разбрызганные по стенам мозги, дети – это лучше, чем орущие, изнасилованные, зарезанные бабы… Но они не усваиваются, и сегодня мы каждый раз открываем новостную ленту интернета с некоторым холодком, потому что мы понимаем, когда может начаться опять… Даже если не начнется, вот это наше предощущение, понимание того, что сейчас абсолютно реален тот кошмар, который разрывал человечество в ХХ веке, – это лучшее доказательство того, что природа наша, в общем, весьма и весьма порочна…» Не в этом ли неуязвимая ценность последнего романа Оруэлла, его востребованность читателем, его бессмертие?
Удивительна неослабевающая тяга людей к роману «1984». Словно, как в детстве, нас тянет «расчесывать» наши болячки. Ведь если хоронили писателя три десятка людей, жалкая кучка родных и друзей, то к 1984 году только в Англии было раскуплено 11 миллионов экземпляров его книги. Ныне, как «на глазок» подсчитали специалисты, их лишь на английском продано свыше 40 миллионов. И совсем уж поразительно, что когда в июне 2013 года грянул вдруг скандал с АНБ – Агентством национальной безопасности США, скандал Эдварда Сноудена с «прослушкой», – продажи романа на Западе вдруг выросли – я не поверил глазам! – на 6000%! Бывает ли такое?! Словно мир вздрогнул от того, что стали сбываться уже главные «пророчества» Оруэлла, и потянулся не за «диагнозами» его, а за рецептами от бед.
А ведь, кроме слов-рецептов, от «рядового свободы» не осталось почти ничего! Грустно читать, как ищутся ныне хоть какие-то следы его реальной жизни: личные вещи, фотографии, пленки с его голосом, книги его библиотеки («дорожной карты большого ума», как назовет ее Г.Боукер). От Испании у него остался шарф, который был на нем, когда его ранило, и три шейных платка. Аукционный дом Блумсбери уже в наше время выставит их на торги под стартовой ценой в две тысячи долларов. Чуть раньше уйдет за 1750 долларов в Филадельфии книга стихов Т.Грея, которая была подарена выпускнику Итона Эрику Блэру от директора колледжа. А тот же Тейлор, биограф писателя, в 2003-м напишет, что гордится подаренным ему кем-то степлером Оруэлла. Время от времени сенсационно сообщается: найдены кинокадры какого-то футбольного матча в Итоне, где в группе мальчишек одна фигура («третья справа») очень напоминает Эрика, а на еще одном фрагменте какого-то фильма, снятого в начале 1930-х (увы, «с пятнами и размывами»), вроде бы запечатлена «близкая к реальным пропорциям» фигура Оруэлла… Смешно и печально. Сам Оруэлл, кстати, как-то написал, что если сильно вчитываться в чей-то текст, то рано или поздно за страницами его обязательно мелькнет, может, и не реальная, но «некая проекция автора». Вот этот «снимок» провидца остался. Тоже с «пятнами и размывами», но всё же…
Ни пророком, ни провидцем он, конечно, не был. Ни себе, ни близким своим не предсказал ни жизни, ни смерти. Не разглядел в будущем, как в 1978 году его сестра Эврил, хлопоча по дому, вдруг рухнет у плиты с сердечным приступом и скончается раньше, чем ее муж, одноногий Билл, накачавшийся накануне пивом, найдет ее на полу. Ричард, приемный сын, к тому времени окончивший сельскохозяйственный колледж и успевший жениться, на похороны любимой тетки опоздает – застанет лишь Билла в обнимку с бутылкой. Билл, впрочем, недолго будет горевать и, ища помощницу по ферме, сойдется с Джейн, племянницей Оруэлла. Это тоже было бы неожиданностью для «провидца». А Ричард, окончив колледж, став инженером по сельхозоборудованию, впоследствии выше агента при правительстве по «сельским делам» в карьере не поднимется. Кстати, вступив в права наследования после смерти Сони, тут же передаст все полномочия на «использование и публикацию документов и произведений» отца основанному тогда же «Мемориальному фонду Дж.Оруэлла». Фонд возглавит Б.Крик, официальный биограф Оруэлла, а в правление войдут и Д.Астор, и Ф.Варбург. А вообще сын Оруэлла проживет жизнь тихо и первое интервью об отце даст лишь в 2009-м.
Жизнь Сони, жены, Оруэлл, кажется, тоже не угадал. «Ее дальнейшее существование, – напишет один поэт, – нельзя читать без грусти». Она по-прежнему вела жизнь богемную, вступала в недолгие связи и уже через пару месяцев после похорон мужа, бросив Люсьена Фрейда, отправилась на южное побережье Франции с давней любовью своей – с Мерло-Понти. Была «трудной женщиной». Влюблялась еще, например, в Марка Питт-Риверса, богатого правнука знаменитого антрополога, за кого даже вышла замуж, но он, как и первый любовник Джасинты Баддиком, оказался гомосексуалистом. В 1960-е жила в Париже, редактировала какой-то журнал литературы и искусства. «Излишне увлекалась алкоголем», как мягко заметят биографы, но в последние годы в одном из издательств курировала выход книг и Сола Беллоу, и Нормана Мейлера…
Явную глупость совершила одну: в 1953-м еще на благотворительном аукционе продала единственный экземпляр рукописи романа «1984». За пятьдесят фунтов. «Сегодня, – пишет Гордон Боукер, – это стоило бы многие тысячи». Но жадной не была, с присущей ей щедростью до конца помогала, например, вдове Тима – Сирила Коннолли – и его детям. В одном никто не мог упрекнуть ее: она деятельно и со страстью занималась наследием мужа. В бумагах Оруэлла был полный беспорядок, он небрежно относился к ним. Переписка его была обширной, но он не оставлял себе копий писем, даже когда писал их на машинке. Так что Соня собирала их по всему свету. Потом совместно с Д.Астором и Р.Рисом, литературным душеприказчиком писателя, стала инициатором создания Доверительной группы архива Джорджа Оруэлла в Отделе специальных коллекций научной библиотеки университетского колледжа – одного из авторитетных исследовательских центров. Там же, в 1960-м, основала Фонд и архив Оруэлла и с Яном Энгусом, замом главного библиотекаря, взялась за обработку наследия мужа и запись свидетельств знавших его. Наконец, блюдя завет Оруэлла не писать его биографии (он опасался, что жизнеописание будет «экстравагантно или мрачно»), долго никого не подпускала к бумагам покойного. Лишь когда процесс стал выходить из-под ее контроля