Воспаление легких стало вторым звоночком. Первый, если не считать детства, был после Бирмы, когда, как вспоминала Рут Питтер, она ахнула, встретив его как-то зимним ветреным вечером без пальто, без шапки и перчаток и даже без шарфа. «Я была уверена: он находится в предтуберкулезном состоянии, – напишет. – Я набросилась на него с упреками, пытаясь убедить его обратить внимание на свое здоровье. Всё было тщетно. Его ведь проверяли на туберкулез, но результат вроде бы оказался отрицательным, так он говорил. Он никогда не лечился – пока не стало поздно…»
Две недели пролежал Оруэлл в Аксбридже, а когда вернулся домой, то по общему согласию было решено: к преподаванию он больше не возвращается. Родители вроде бы успокаивали: проживем, прокормим. Но он знал: «Деньги всплывут». Как труп. Кстати, это тоже цитата. Из третьего романа, из книги «Да здравствует фикус!». В нем бичом и ужасом главного героя – такого же, как он, неприкаянного, бедного и несчастного поэта – станут именно деньги. Отсутствие их. Из-за чего он, главный герой, и объявит им беспощадную войну. Будет демонстративно отказываться от них, отдергивать от них свои незапятнанные руки. Наивно? Задиристо? Но так думал тогда Оруэлл, не замыкая еще напрямую бедность с изменением социальной системы, с социализмом, с революцией. Пока это был всё тот же мятежный пессимизм «интеллектуального упрямца», как назвал его Деннис Коллингс, «головной бунт» думающего и совестливого человека. Тоже ведь, если говорить условно, «шуры-муры» – заигрывание начинающего политика (а он и вырастет в недюжинного политика!) с нарождающимися в обществе свежими идеями – спорными, противоречивыми и в то же время невероятно соблазнительными.
Вопрос из будущего: Эпиграфом к роману «Да здравствует фикус!» вы взяли строки из первого послания апостола Павла, но издевательски переиначили: «Деньги (а не любовь, написали вы) терпеливы и милосердны, деньги… всему верят, на всё надеются…» То есть проблема вечна? Да?
Ответ из прошлого: Мысль, энергия, стиль… всё требует наличных… Вера, надежда, деньги: лишь святому под силу сохранить первые две – без третьего… На деньгах стоит дорогая школа, среда влиятельных друзей, досуг, покой размышлений… Господи, не надо благодати – подкинь деньжат!..
В.: «В жизни, – пишете вы, – только два пути: либо к богатству, либо прочь от него…» Вы едва ли не с детства сознательно выбирали второй путь?
О.: Я в шестнадцать понял, за что бороться, – против Бизнес-бога и всего скотского служения деньгам…
В.: А ведь и в литературе – круговая порука денег? Вам ли не знать этого? «Уже по тому, что рукопись не отбита на машинке, – пишете вы, – они видят, кто ты есть…»
О.: Сказали бы прямо: «Не суйся со своими стишками. Мы стихи берем только у парней, с которыми учились в Кембридже. А ты, рабочий скот, знай свое место». А вообще в войне с деньгами нельзя отступать от правил. Первое из них – не брать подачек.
В.: «Живя в гнилом обществе», цитирую ваш роман, есть лишь один путь: «Менять, обновлять саму систему». Нельзя навести порядок, забравшись в свою нору…
О.: Жизнь – это открытая площадка для всеобщего кулачного боя, и наилучшим доказательством способности выжить является способность выиграть в этом соревновании… За всем крикливым пустословием насчет «безбожной» России и вульгарного «материализма», отличающего пролетариат, скрывается очень простое желание людей с деньгами и привилегиями удержать им принадлежащее. То же самое относится и к разговорам о бессмыслице социальных преобразований, пока им не сопутствует «совершенствование души»… Знаете… кем-то неплохо сказано, что в нашем мире выживает только святой или мерзавец.
В.: Герой вашего романа, вы прямо пишете, – не святой…
О.: Тогда, пожалуй, лучше <быть> скромным мерзавцем, без претензий… Видите ли, природа «кроваво-клыкаста и когтиста»… Наверное, быть свирепым плохо, но такова цена, которую надо платить за то, чтобы выжить… Человек сражается против стихий… и в этой борьбе ему не на что и не на кого положиться, кроме самого себя…
Любил детей, ненавидел деньги. Обожал женщин – но не верил себе и в себя. Имел смелость «смотреть в лицо неприятным фактам», но сомневался в каждой написанной строке и от неуверенности буквально «впадал в панику»; был самодостаточен в быту, но старомоден в отношениях с людьми. На «старомодность» его трижды укажет и Ричард Рис – почти единственный в то время покровитель Оруэлла. Старомоден, скажет, в поклонении перед прошлым, людьми ушедших эпох и утерянными добродетелями, старомоден во вкусах, в каком-то «тяжеловесном обхождении» с окружающими.
Это – если подбивать первые итоги. Их пора и подбить: летом 1933 года ему стукнуло тридцать. «Еn l’an trentième de mon âge», – часто твердил в тот год по-французски первую строку баллады Вийона «Большое завещание»: «Год жизни шел тогда тридцатый». Он, Оруэлл, уже автор одной книги – правда, документальной. Вторую, роман «Дни в Бирме», только что отвез литагенту. А третью – тоже роман, «Дочь священника», не вполне удачный, как и всякий второй опыт молодого прозаика, – спешно заканчивал в Саутволде после перенесенной пневмонии. «Идея была хорошая, – напишет Муру, – но боюсь, что получилось дерьмо; но это то, на что я сейчас способен…»
Он был упрям и понимал, что одарен. Но он чуть ли не на год «завис» на шее у семьи, чего поклялся когда-то не делать. Особенно это не нравилось отцу. Однажды при встрече Оруэлл вдруг спросил Риса: «Надеюсь, вы любите свою семью?» Тот понял: Оруэлл думал об эдиповом комплексе, «об упреках со стороны отца… И я, – заключал Рис, – могу понять мистера Блэра… Нельзя ждать от отставного чиновника… чтобы он радовался сыну, добровольно ставшему бродягой…».
А ведь они, кажется, были похожи – отец и сын. Может, потому и конфликтовали. Племянница Оруэлла вспомнит, например, что отец Эрика «если и говорил о ком-либо, то непременно после того, как определит “классовое” положение этого человека». Но окончательно убедил меня в похожести отца и сына пустячный случай. Когда тем же летом в Саутволд завезли модную, нашумевшую тогда кинокартину со знаменитым комиком Джеком Хулбертом, то Оруэлл, купив билет, имел неосторожность сказать об этом отцу. Так вот, старший Блэр, успевший посмотреть фильм, просто убил младшего: он буквалистски, но захватывающе пересказал сыну картину от начала и до конца. Билет, считайте, пропал. Попробуйте пересказать книгу или фильм, да так, чтобы отпало желание читать или смотреть оригинал, – это, согласитесь, особый талант, и оба любопытных, жадных до жизни Блэра – отец и сын – обладали им с лихвой…
Во всем сочувствовали Эрику лишь Эврил, сестра его, да тетка Нелли Лимузин. Она-то и найдет место «мальчику», когда в семье разразятся бои местного значения по поводу трудоустройства его. О, как он будет издеваться в романе «Да здравствует фикус!» над мещанистой семьей своего героя, поэта Гордона Комстока, выпустившего к тридцати годам, как и Оруэлл, одну-единственную, «тощую, как блинчик», книжонку! «Тоскливый хоровод родни», «бесцветные неудачники», вечно «обеспокоенные деньгами». Вот они-то, «линялые», кудахтая беспрестанно, и озаботились поисками нашему писателю сытного местечка… А что? Что ты морщишься? Что вообще ты хочешь, что умеешь? Кто вообще будет кормить двухметрового амбала, возомнившего себя писателем?..
Нелли Лимузин нашла ему место помощника книжного продавца в магазине приятелей своих, супругов Вестропов; она сошлась с ними (особенно «по-женски» – с Фрэнсис) в обществе эсперантистов. Эти милейшие люди владели «Уголком книголюба» – небольшим букинистическим магазином в лондонском районе Хэмпстед. Более того, хозяева его тоже были почти социалистами. Как напишет потом не без ерничества напарник Оруэлла по работе за прилавком Ион Кимче, – «верящими социалистами»: в том смысле, что не пили напитков крепче кофе…
Лондона Оруэлл не любил и раньше, это был тоже один из пунктиков его. «Казалось, всякая жизнь всякой живой твари на улицах этого города, – напишет в романе, – невыносима и бессмысленна… Что-то ужасное есть в оживленном вечернем Лондоне… Уличная толпа – шествие блуждающих мертвецов!.. Семь миллионов человек тесно снуют, замечая друг друга с обоюдным вниманием рыб в аквариуме». В той же «Автобиографической заметке» призна́ется: «Около года я был помощником продавца: работа интересная, но понуждавшая меня жить в Лондоне, чего я терпеть не могу… Я не люблю большие города, шум, автомобили, радио, консервы, центральное отопление и “современную мебель”». И особо не любил «престижные» районы. Увы, Хэмпстед был как раз престижен. Здесь царил «особый левый дух», тут жили Т.С.Элиот, Д.Б.Пристли, Г.Уэллс, лейбористские политики супруги Вэбб. Тут жил, кстати, и Олдос Хаксли.
Не знаю, не проверял, висят ли мемориальные доски на зданиях, где жили эти высокочтимые люди, а вот на доме, где стоял когда-то «Уголок книголюба», доска Оруэллу прибита. Ныне здесь, на углу двух улиц, выстроен стеклянно-бетонный «Дом пиццы». А 20 октября 1934 года, когда Оруэлл впервые вошел туда (кстати, ровно за пять дней до выхода в Америке его романа «Дни в Бирме»), весь первый этаж – точнее, три комнаты – занимали букинистическая лавка и библиотечка, где за почти условную плату («два пенни без залога») можно было взять книги и просто почитать.
Приняли его Вестропы любезней некуда. Взяли на неполный рабочий день. В его обязанности входило открывать лавку по утрам, потом уходить к себе, а после полудня отрабатывать по графику всего лишь пять часов. В бумагах Оруэлла даже сохранилось расписание, которое он составил. «7 утра – поднимаюсь, одеваюсь и т.д., готовлю и ем завтрак. В 8.45 – спускаюсь вниз». В письме Бренде сообщит подробнее: «Открываю магазин, примерно час нахожусь там, до 9.45. Затем возвращаюсь домой, навожу порядок в комнате, зажигаю камин и пр. С 10.30 до часу занимаюсь писательскими делами, в час дня готовлю и ем ланч, с 2.00 до 6.30 я в магазине. Затем возвращаюсь домой, обедаю, мою посуду, потом иногда работаю примерно час…» Ну не блеск ли? Утром можно писать, а вечером – общаться с писателями из