Впрочем, будем справедливы: так мечталось не только «утопистам» Хаксли или Оруэллу. Любое художественное произведение, уже в силу того, что оно – плод воображения писателя, несет в себе черты как утопизма, так и антиутопизма. Вспомним: «XX век будет счастливым, – мечтал, например, свыше ста лет назад великий Виктор Гюго. – Не придется опасаться, как теперь, завоеваний, вторжений, соперничества вооруженных наций… Не будет больше голода, угнетения, проституции от нужды, нищеты от безработицы; ни эшафота, ни кинжала, ни сражений, ни случайного разбоя в чаще происшествий… Настанет всеобщее счастье. Человечество выполнит свое назначение, как земной шар выполняет свое». Это про двадцатый-то век! А мы тем не менее называем Гюго писателем-реалистом. И, напротив, в ирреальном романе, скажем, Джека Лондона «Железная пята» (в какой-то степени – прообразе антиутопий ХХ века) относительно грядущего высказывается самое реальное, неутопическое предположение. «Я жду прихода каких-то гигантских и грозных событий, тени которых уже сегодня омрачают горизонт, – говорит один из героев романа. – Назовем это угрозой олигархии – дальше я не смею идти в своих предположениях. Трудно даже представить себе ее характер и природу…»
Интересно, не правда ли? Писатель-реалист и писатель-фантаст на глазах поменялись местами! И можно ли отделить высокую литературу от «социального проекта»? «Социально невинных жанров, – как написала та же В.Чаликова, – просто не существует…» А М.Бахтин вообще пришел к выводу, что любой роман «соприроден будущему», а значит, в той или иной степени соприроден утопии… Наконец, почему представления о завтрашнем дне в сугубо реальном произведении могут через сто лет зазвучать утопически, а выдуманные фантазией, произволом воображения – вполне реально? И отчего тогда утопия – это хорошо, а антиутопия (при всей, повторю, условности этих терминов) – плохо?
И то, и другое – литературу высшей пробы и фантастику, утопию и антиутопию – соединят в себе лучшие романы-предупреждения ХХ века. Они потому и остались в истории литературы, что писались, ломая границы жанров. Это подчеркнет В.Чаликова в одной из последних статей «Джордж Оруэлл: философия истории». Отделяя Замятина и Хаксли, антиутопистов, которые писали в своих романах о «роковой судьбе добра, которое – на поверку – всегда оборачивается злом», от Оруэлла, кто и в настоящем, и в будущем видел лишь «страдания и лишения», она доказывает, что правильней было бы называть роман «1984» классической дистопией[60]. «Дистопия (вид негативной утопии), – пишет В.Чаликова, – не враг утопии, не враг рая, точнее, она не может решиться на обличение рая, когда на земле – ад, не может иронизировать над добродетелью перед лицом торжествующего порока. Всё в мире, придуманном автором дистопии, – химерично, абсурдно, преувеличенно. Со всего содрано мясо жизни и обнажен ее зловещий смысл, представляющийся писателю одновременно и бесспорным, и невозможным… Оруэлл проверяет истинную свободу… временем, ставя героев в ситуации, в которых прошлое, настоящее и будущее хищно борются за свою власть над человеком, и победитель проглатывает не только побежденных соперников, но и само поле боя – сознание личности…»
Кстати, Оруэлл еще в 1941 году, в разгар самой страшной войны ХХ века, вдруг вновь, как и десять лет назад, возьмет в руки книги Джека Лондона и напишет статью о нем. Поразительно, но в ней соединит и Ленина (с цитаты его начнет рецензию), и… животных – домашний скот, на которых Дж. Лондон невольно, но переносил «свойства, присущие только человеку…».
Нет: Оруэлл, конечно же, подчеркнет, что герой его статьи, по сути, предсказал фашизм, выявил природу «олигархии», одолевшей в «Железной пяте» пролетарскую революцию, одолевшей, кстати, за счет претворения в жизнь некой «извращенной формы социализма». Всё так. Но разве нельзя не удивиться – в который раз уже – поразительной цельности Оруэлла? Ведь мысли и о «животном социализме», и о «социализме животных» вот-вот хлынут из него, что называется, через край. Счастливая метафора, мальчик с прутиком, куры в хозяйстве, глупая коза Мюриель и умные, а потому коварные свиньи, ставшие вождями.
Он в 1941-м только и думал, что о своей сказке. О том, о чем было его первое слово. Когда он, помните, вывалившись ребенком из окна дома и оглядев мир, невольно заклеймил его «скотским»…
Глава 10.Сказка… о «сказке»
«История кружит…» – записал Оруэлл в 1941-м, сразу после вступления в войну СССР. Выйдешь, извините, помочиться, а мир – глянь, и перевернулся. Но 22 июня 1941 года история «крутанулась» уж слишком резко. И байка про человека, отлучившегося в уборную, – не выдумка, не анекдот. Так было. В лондонском York Cafe.
В кафе в начале 1940-х собиралась верхушка британских коммунистов. Здесь, пишут, вырабатывалась «генеральная линия», готовились «акции» и витийствовали, случалось, вожди: и Гарри Поллит, и Вилли Галлахер. Еще буквально вчера компартия Британии твердо стояла за всеобщий «мир для людей», за поддержку пакта Молотова–Риббентропа, считая, что «поджигателями войны» являются Англия и Франция, и вдруг…
22 июня, в день этого «разворота», Оруэлл и вывел в дневнике: «История кружит, и, когда известие о вторжении Гитлера в Россию достигло York Cafe, где собирались коммунисты, один из них, вернувшись всего лишь из туалета, вдруг обнаружил, что “линия партии” в его отсутствие изменилась на прямо противоположную». Германия из друга СССР превратилась во врага. И – вслед уже новым лозунгам! – задудела в свои трубы вся левая интеллигенция, выступая против попыток реакционных сил использовать войну в своих «империалистических интересах», за создание «народного правительства» – и за «тесный союз с СССР». Еще вчера, вслед за Сталиным, интеллектуалы разоблачали войну как «империалистическую» с обеих сторон, почти открыто поддерживали Гитлера и занимали «пораженческую позицию», а ныне, как по команде, «все вдруг» объявили ее «антифашистской и освободительной». Обрадовало Оруэлла лишь то, что в статье «Литература и тоталитаризм» за три дня до объявления Германией войны СССР он сумел предсказать это «все вдруг». «Контролируя мысль, оно (тоталитарное государство. – В.Н.) не фиксирует ее на чем-то одном, – написал в статье. – Выдвигаются догмы, не подлежащие обсуждению, однако изменяемые со дня на день… Вот очевидный, самый простой пример: до сентября 1939 года каждому немцу вменялось в обязанность испытывать к русскому большевизму отвращение и ужас; после сентября 1939 года (после заключения советско-германского пакта о дружбе и ненападении, на что были и свои поводы[61]. – В.Н.) – восторг и страстное сочувствие. Если между Россией и Германией начнется война… – пророчествовал он, – с неизбежностью вновь произойдет крутая перемена. Чувства немца, его любовь, его ненависть при необходимости должны моментально обращаться в свою противоположность…» Ну не колдун ли? Как скажешь иначе?! И не это ли «все вдруг» возникнет в его последнем романе, когда оратор на лондонской площади, призывая к победе в войне с многолетним врагом Евразией, вдруг, не прервав даже речи, поменяет мнение и с тем же пылом призовет воевать – но уже с Востазией?..
«23.06.41. Речь Черчилля, на мой взгляд, очень хороша. Она не понравится “левым”, но они забывают, что он должен был говорить на весь мир, как то: для американцев со Среднего Запада, для летчиков и морских офицеров, недовольных лавочников и фермеров, да и для самих русских и всех левых политических партий. Его враждебные выпады в сторону коммунизма тоже понятны; хотя он и подчеркнул, что предложение помощи русским искренне…»
В тот день, 23 июня, Оруэлл с утра проводил занятия с отделением ополченцев и, не удержавшись, задал прохожим один вопрос: как они относятся к нападению Гитлера на Россию?
«Я нашел, – пишет в дневнике, – что почти все настроены прорусски. Оптовая торговка домашней птицей: “Ну, я надеюсь, что русские дадут им хороший урок”. Владелец пошивочной мастерской (еврей): “Они не смогут. Их разорвут на куски. Вот увидите”. Доктор (вроде бы беженец): “Вы совершенно не правы. Все недооценивают силу России. Они будут вытирать пол нацистами”. Торговка бакалеей: “Черт побери, там же их двести миллионов”. Владелец пошивочной: “Да, но они же неорганизованны…”
Конечно, – пишет Оруэлл, – мнения невежественные, но показывают настроения людей. Еще три года назад подавляющее большинство… было бы явно на стороне немцев. Ныне ненависть к Германии заставила их даже не вспоминать об этом. Реально же всё зависит от того, готовы ли Россия и Великобритания к сотрудничеству, что называется, без попыток переложить на другого основную тяжесть сражения… Ведь тех обстоятельств, при которых русская помощь Испании обернулась злом, не существует…»
Отреагировал Оруэлл и на знаменитое обращение Сталина к народу.
«3.07.41. Речь Сталина по радио явила собой прямой возврат к “Народному фронту”, к защите демократической линии и особенно ярко противоречила всему тому, что он говорил в течение последних двух лет. Это и великолепный ответ коллеге Черчиллю; было дано понять, что компромисс проблематичен… Подходы к нему подразумевались на случай большого отступления. Прозвучало как бы предположение, что Англия и США, упомянутые довольно дружески, могут оказаться в качестве более или менее союзников, хотя, конечно, никакого формального союза еще не существует».
А слухи тем временем обгоняли, конечно, и газеты, и информагентства. Болтали, что русские уже уничтожили сотни тысяч немцев, чуть ли не 10 % армии, что немцы, с другой стороны, уже вышли на Москву, что готовится со стороны Британии экспедиция-высадка в Европу, а вот союз Альбиона с СССР – всё же под вопросом…
Позиция Оруэлла тоже была двойственной. Как патриот, он радовался, что кампания на Востоке ослабит положение немцев. Но как антисталинист, он, похоже, не хотел союза с СССР, ибо тогда же, 3 июля, записал слова, которые и ныне, вырвав из контекста, любят цитировать: «Не может быть лучшего примера нашего нынешнего морального и эмоционального состояния, чем тот факт, что все мы сейчас более или менее настроены просталински. Этот отвратительный убийца временно на нашей