Он опять был одинок, хотя и провел два года в творческой, шутливой, креативной, как сказали бы ныне, атмосфере. Для правых он по-прежнему оставался чужаком, да и сам не стремился в их лагерь; а что касается левых, которые выступали против участия лейбористов в госуправлении, то и среди них многие смотрели на него «как на ренегата» – читай, предателя. Джордж Вудкок, будущий профессор, а тогда – активный пацифист, анархист по взглядам, прямо и зло напишет в американском журнале Partisan Review: «Если нам надо было бы представить серьезные изменения в чьей-либо жизни, то Оруэлл окажется как раз кстати. Товарищ Оруэлл – бывший полицейский офицер империализма (у которого фашисты научились всему тому, что они знают)… Товарищ Оруэлл – бывший попутчик пацифистов и автор Adelphi, который он теперь атакует! Товарищ Оруэлл – бывший крайний левый член НРП и защитник анархистов!.. И теперь товарищ Оруэлл возвращается к своим прошлым империалистическим привязанностям и работает на “Би-би-си”, занимаясь пропагандой, чтобы ввести в заблуждение индийские массы!..»
Что ж, это было правдой, горькой – но правдой! Оруэлл, разумеется, не оставил выпад без ответа и в том же журнале не без ярости парировал: «Меня не интересует пацифизм как моральный феномен». Набрасываясь на «банду католиков», «банду сталинистов», он попытался разоблачить и нынешних «пацифистов», причисляя их тоже к определенной банде, причем не «профашистской», а просто фашистской. И это тоже было правдой, хотя о собственных пацифистских выступлениях в прошлом он в письме, как замечают биографы, «деликатно промолчал»…
Но нет и худа без добра. Работа в огромной корпорации, в самом сердце идеологической машины, по сути, в «Министерстве Правды» не пройдет для него даром. Он многое поймет в устройстве оболванивания масс, он предметно изучит шестеренки и приводные ремни государства, научится видеть и безошибочно диагностировать даже малейшую ложь в том, что обваливает правительство на обывателя. В дневнике запишет: «Шесть месяцев я проработал на “Би-би-си”. Останусь здесь и дальше, если политические изменения, которые я предвижу, состоятся; в противном же случае – скорей всего, нет… Вся пропаганда – ложь, даже тогда, когда она отражает правду». А еще через два месяца призна́ется: «Всё, что я делаю, – это тщетные усилия, которые всё меньше и меньше сопоставимы с напрасно затраченным временем. Похоже, то же самое происходит со всеми. Самое страшное чувство – это разочарование или просто ощущение, что ведешь себя по-дурацки, делая вещи слабоумные: слабоумные не потому, что они являются частью войны – война глупа сама по себе, – но вещи, которые в действительности никоим образом не помогают военным усилиям, но считаются необходимыми огромной бюрократической машине, в плену которой все мы находимся…»
Стал ли он «заправским чиновником»? Трудно сказать. Помните, еще в школе Св.Киприана его пугали превращением в «нищую конторскую шушеру»? Теперь в каком-то смысле он и стал ею. Нет, ему каждый год подкидывали к зарплате по сорок фунтов, что, разумеется, было поощрением. Директор «Восточной службы Би-би-си» (в 1943-м им был Рашбрук Уильямс) сравнит его даже, как я говорил уже, со «святым» и напишет в своем докладе, что он «самого высокого мнения о его нравственных качествах, а также интеллектуальных способностях». А почти единственная подчиненная Оруэлла, его секретарша Элизабет Найт, та, которая, снимая телефонную трубку, мелодично говорила одну и ту же фразу: «Офис мистера Блэра», – вспоминала потом, что «начальник ее» был всегда собранным, организованным, что у него были «живые, наблюдательные глаза» и что диктовал он так выразительно, что у нее никогда не возникало вопросов, где же ставить запятые, – «они ставились сами собой…».
Высокого мнения окажется о нем, представьте, и тот же Джордж Вудкок, еще вчера обвинявший «товарища Оруэлла» во всех смертных грехах. Удивлению Вудкока не было предела, когда Оруэлл вдруг пригласил его в одну из своих передач. «Представьте себе Дон Кихота без коня и его висячих бакенбардов – и вы получите четкое представление, как выглядел Джордж Оруэлл, – будет вспоминать потом Вудкок о первой встрече с Оруэллом. – Он прислал мне приглашение принять участие в дискуссии о поэзии… и, так как мы недавно жестко полемизировали с ним в Partisan Review, я был удивлен приглашению. Но – согласился, чтобы показать, что, как и он, тоже не испытываю к нему неприязни…»
Вудкок вспомнит, как пришел впервые в импровизированную студию, как встретил там помимо «товарища Оруэлла» и других известных писателей. «Программа, – пишет он, – состояла из дискуссии, которую Оруэлл заранее и умело подготовил… Чему-то все мы возражали, но лишь одно изменение произошло; просто сам Оруэлл стал вдруг читать Байрона и, улыбаясь, смотрел на нашу реакцию. В то время правительство еще не признавало движения за независимость Индии, и в самой мелодии стиха о восстании звучал вкус неповиновения… После мы все двинулись в таверну на Портленд-стрит, которую облюбовали мужчины-радийщики, где Оруэлл уже довольно цинично рассуждал о нерешаемости проблемы, которую мы обсуждали… Он уже ощущал некоторое разочарование от работы, которая вся состояла из распространения пропаганды»…
Это слова из книги Вудкока про Оруэлла «Кристальный дух», которую он напишет в 1967-м и где подчеркнет эту важную черту писателя: дружеское отношение к иным «врагам» своим. «Это разоружение перед оппонентом, с которым он нашел общий язык либеральной человечности или интеллектуальной щепетильности, – напишет, – было типичным для Оруэлла». Правда, отметит: «Единственным исключением были тоталитаристы. С ними его битва была беззаветной, и я помню свое возмущение, когда он однажды рассказал мне о поэте-коммунисте, который после публикации ожесточенных нападок на него постарался разыграть приветливость при встрече. Оруэлл оценил это как грубое лицемерие, ибо знал: сталинцы ненавидели его как самого опасного врага…»
Оруэлл старался, он всерьез хотел быть полезен стране. Он придумал, например, радиожурнал Voice с новаторскими рубриками, куда приглашал наиболее заметных персон того времени. Гостями его студии были писатели Эдвард Форстер, Дилан Томас, Уильям Эмпсон, Герберт Рид, Мулк Радж Ананд, Джеймс Хенли, имевший к тому времени почти полусотню книг, наконец, его новый друг поэт Стивен Спендер и, конечно, школьный приятель Сирил Коннолли. Сохранилось, к примеру, письмо Оруэлла даже к знаменитому уже Т.С.Элиоту:
«Дорогой Элиот, может ли Вас заинтересовать предложение принять участие в нашей программе, во вторник, 3 ноября? – спрашивал его Оруэлл. – Мы раз в месяц выпускаем радиожурнал, который называется Voice. В него мы, по возможности, пытаемся пригласить поэтов, читающих свои стихи. Обычно каждый выпуск журнала мы формируем вокруг какой-нибудь центральной темы, и в этот раз это будет тема Америки. Вы, мне кажется, ныне единственный американский поэт, находящийся сейчас в Англии… Но в любом случае нам бы очень хотелось, чтобы вы приняли участие в программе и прочли, может, одно, может, два стихотворения, где-то минут на пять…»
Звали в соседние редакции и самого Оруэлла. Он часто бывал в эфире. И нельзя не удивиться, повторюсь, что в Англии не сохранилось вообще ни одной передачи его. Невообразимо – работать на радио и не сберечь для потомков ни звука его голоса. О голосе его напишет, кстати, через сорок лет Мулк Радж Ананд, индийский прозаик, драматург и критик, готовивший сценарии для Оруэлла: «Голос его был тихим. Он говорил так, как обычно шепчут. Но с добрым циничным юмором часто высмеивал уродливые реалии вокруг. Я редко видел злость на его лице, хотя две глубокие морщины на щеках, когда хмурился, выдавали его перманентное отчаяние. Он улыбался во время чаепития и был отличным собутыльником в пабе. Но свои стрелы выпускал уж очень смачным голосом и с юмором, позаимствованным чуть ли не у кокни».
Голос – последствие ранения – довольно скоро начал вызывать нарекания и у звукооператоров. В январе 1943 года контролер специальной службы Дж.Кларк сообщил руководству: «Я внимательно прослушал одну из бесед Джорджа Оруэлла. Мною обнаружено, что разговор был довольно интересным, я не критикую содержание его, но я был поражен непригодностью для радио голоса Оруэлла. Я понимаю, конечно, что его имя имеет некоторое значение в солидных индийских кругах, но его голос показался мне малопривлекательным; он не годится для работы с микрофоном до такой степени, что вместо привлечения слушателей, а не только его поклонников, он: а) напротив, будет даже отталкивать некоторых из них и б) сделает уязвимыми сами беседы. Я очень обеспокоен ситуацией и не уверен, что мы поступаем мудро, поддерживая работу Оруэлла в эфире». А коллега Оруэлла Д.Морис заметит: он «хорошо писал, но был плохим ведущим». «Я часто бывал с ним в студии, и мне было больно слушать, как такой хороший материал расходуется напрасно; подобно многим писателям, он никогда не понимал тонкого отличия между словом написанным и сказанным, да и не беспокоил себя этим…»
Это вот верно: его всё больше беспокоило другое – бесполезность его усилий.
«21.06.42. На радио бросается в глаза – и, вероятно, то же творится и в других ведомствах – не столько моральное убожество и тщетность всего, что мы предпринимаем, сколько невозможность что-либо сделать, даже хорошее, без какой-то изначальной подлости. Наша политика неопределенна, дезорганизация настолько велика (из-за бесчисленных изменений распорядка), а страх и ненависть интеллигенции настолько всепроникающи, что никто вообще не может спланировать какие-либо радийные кампании. (Когда кто-то планирует какую-то серию бесед с более или менее какой-то заложенной пропагандой за ней, вам сначала скажут “вперед”, затем, опустив на землю, заметят, что это вообще “неразумно” или “преждевременно”, потом снова скажут “вперед”, предложив, правда, выжать воду и вырезать некоторые прямые заявления. Наконец, предложат так “изменить” всю серию, что исчезнет и первоначальный замысел,