О.: Получается, что все попытки описать счастье… терпели сокрушительный провал. Изобразить рай не легче, чем утопию, хотя ад в литературе… был многократно описан убедительно и со всеми подробностями…
В.: Это заметно и в священных текстах… Тоже, кстати, ваше замечание…
О.: Почти все христианские писатели или откровенно заявляют, что рай описать невозможно, или же несут чушь о золоте, драгоценных камнях, и бесконечном пении гимнов… Когда очередь доходит до рая, у них остаются лишь слова типа «экстаз» и «блаженство» – и ни слова о том, из чего они состоят. Возможно, самое живое предположение на эту тему высказал Тертуллиан, утверждавший… что главное удовольствие рая – это смотреть на муки страждущих в аду… Мусульманский же рай, где на каждого мужчину приходится по 77 гурий, все из которых требуют к себе внимания одновременно, есть сущий кошмар… Так же обстоит дело и с описаниями совершенного счастья… Они всегда производят впечатление пустоты, пошлости или и того и другого. В начале поэмы «Орлеанская дева» Вольтер описывает жизнь Карла VII и его любовницы… Он пишет, что они были «всегда счастливы». В чем состояло их счастье? Бесконечные пиры, пьянство, охота и совокупления. Кого не стошнит после нескольких недель такого «счастья»?..
В.: Все «утопии» грешат этим, ибо оперируют представлениями их собственного времени.
О.: Неспособность человечества представить себе счастье в ином виде, чем передышку либо от труда, либо от боли, ставит перед социалистами серьезную проблему… Настоящая цель социализма не есть счастье… Мир хочет чего-то, что вроде бы может существовать, но точного определения ему дать не может. В это Рождество тысячи людей будут истекать кровью в российских снегах, тонуть в ледяной воде, будут разорваны на куски снарядами… бездомные дети будут рыться в развалинах немецких городов в поисках съестного. Сделать так, чтобы всё это исчезло, есть достойная цель. Но описать грядущий мир со всеми подробностями – задача совсем иная.
В.: Неисполнимая?..
О.: Социалисты должны предсказывать будущее, но – в общих чертах…
В.: Вам это, возможно, покажется странным, но то же самое говорил и Ленин, когда его спрашивали о конкретике будущего социализма…
О.: Почти все создатели утопий напоминают человека, у которого болят зубы и для которого счастье заключается в том, чтобы боль прошла. Они хотят создать совершенное общество, повторяя вещи, ценность которых временна. Более разумный путь действий состоит в принятии неких общих принципов, к которым человечество должно стремиться, а подробности оставить на потом. Попытки вообразить совершенство не приводят ни к чему, кроме осознания собственной пустоты. К сожалению, это можно сказать даже про такого великого писателя, как Свифт, который с величайшим мастерством может содрать шкуру с епископа или с политика, но когда пытается изобразить сверхчеловека, у читателя остается впечатление, противоположное намерениям писателя…
В.: А у вас? Кого из коммунистов – «параноиков-властителей», как вы обозвали их, – вы могли бы назвать «сверхчеловеком» по их качествам? Вот тот же Ленин – сверхчеловек?
О.: Ленин – один из тех политиков, которые приобрели незаслуженную репутацию благодаря преждевременной смерти… Проживи Ленин дольше, он, вероятно, был бы выброшен из страны, как Троцкий, или удерживал власть примерно такими же варварскими методами, как Сталин…Часто… масштаб действий делает людей выдающимися… Нет ничего необычного в том, чтобы уморить голодом несколько человек из государственных соображений; но намеренно уморить голодом несколько миллионов – такого рода деяния приписывают только богам…
В.: «Всякая власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно» – слова вашего лорда Эктона… Но тогда – последний вопрос: надо ли торопить «социальный прогресс», и какова цель его?
О.: Настоящая цель социализма есть человеческое братство. Это все чувствуют, но вслух произносят редко или, по крайней мере, недостаточно часто. Люди отдают свою жизнь политической борьбе, добровольцами идут на смерть в гражданских войнах, переносят пытки в тайных застенках гестапо не ради построения синтетического рая с центральным отоплением, кондиционерами и электрическим освещением, а потому, что хотят создать мир, где люди друг друга любят, а не обжуливают и не убивают. Они хотят этого первого шага. Куда идти дальше – они не уверены, но попытки представить последствия подробно отвлекают от главного…
«Куда идти дальше?..» – вот вопрос, который занимал Оруэлла, когда на чистом листе бумаги он вывел заголовок: «Скотный двор»… Братство людей, объединившихся против своих угнетателей, равенство в этой борьбе – возможны ли они? Может ли существовать мир, где люди друг друга любят, а не «обжуливают и убивают»?
Что ж, задача его «сказки» – миссия писательская – была воистину вольтерова! И не его вина, что художественная логика – да просто логика! – привела его к выводам неутешительным. К тому что «братство» – «настоящая цель социализма», как он думал еще вчера, – в принципе неосуществимо. Оно недостижимо без кем-то «взятой в руки» – в «копытца» – власти, а власть – смертельное оружие как раз для братства и равенства. Заколдованный, еще один по-сказочному «заколдованный круг»…
Ах, как не вовремя, не к «обеду» и обедне задумался об этом «товарищ Оруэлл». Ему бы погодить, посмотреть, что будет дальше! Подождать благоразумно, кто кого победит в кровавой мясорубке мировой войны, – и прижаться, прильнуть, притереться, примкнуть между делом и незаметно к «лагерю победителей»… А он?..
Дом рухнул в его отсутствие. Это случилось 28 июня 1944 года. На Монтимер Крещент рванула «Фау», и от маленького особнячка, где Оруэлл снимал квартиру, остались одни стены. К счастью, в квартире никого не было, хотя среди соседей были убитые и раненые. И, конечно, к счастью, что на развалинах жилища ему удалось найти единственный уцелевший к тому времени экземпляр рукописи «Скотного двора». Это видели люди, когда Оруэлл собирал обгоревшие книги из своей библиотеки…
Ныне на месте этого дома на полукруглой улочке стоит новодел. Но именно сюда, на северо-запад Лондона, Оруэллы перебрались еще летом 1942 года. В старом, викторианском еще строении у них была просторная, из нескольких комнат, квартира на первом этаже. «Отсюда лучше всего и выглядел Лондон для таких, как Оруэлл, – посмеется потом его новый друг лорд Астор, – для человека из “низшей прослойки верхнего слоя среднего класса”». А под квартирой был подвал, где среди стамесок, напильников, молотков и ножовок, рубанков и слесарных тисков (всё это видно на фотографиях, сделанных Верноном Ричардсом, – почти единственном фоторепортаже о жизни Оруэлла) Астор отметит и небольшой токарный станок, на котором Оруэлл мастерил кое-какую мебелишку. «Чувствовали вы когда-нибудь необходимость работать руками? – спрашивал Оруэлл гостей. – Я не смог бы существовать без этого». Астор упомянет еще, вообразите, и курятник, который писатель завел и в городе.
Дэвид Астор, американец тридцати лет, тоже возник в жизни Оруэлла в 1942-м. Он пригласил писателя в свою газету – в старейший воскресный еженедельник Observer, одно из наиболее уважаемых британских изданий. Первую заметку Оруэлл опубликовал в нем 8 марта 1942 года. С Астором – тот был фактически владельцем газеты, а позже станет и редактором ее, – они станут друзьями; лорду, потомку богатейшего клана Асторов, будет даже льстить, что социалист Оруэлл общается с ним (хотя переоценить их будущее общение трудно, ведь Астор входил в самые высокие круги истеблишмента и не мог не посвящать друга в перипетии «тайной политики»). А кроме того, Астору понравилась «манера письма» Оруэлла – и стиль, и некая «провокативная» авторская позиция…
Познакомились просто, тут лорд не был оригинален – он всего лишь пригласил Оруэлла отобедать. «Когда я вошел в ресторан, – вспоминал Астор, – то сразу заметил его высокую фигуру, стоявшую в стороне… а когда свернул к нему – он сам шагнул навстречу и дружески спросил: “Вы Дэвид Астор?” У нас сразу всё пошло отлично… Он принадлежал как будто к какому-то знакомому мне типу. На нем были серые фланелевые брюки, и выглядел он как директор приготовительной школы – скромная удобная одежда учителя… Он не был особо аккуратен, но что-то военное ему всё же было присуще…»
Вот после этой встречи лорд и стал, не знаю, часто ли, но не чинясь бывать на Монтимер Крещент. А вообще в рухнувшем доме Оруэлла много чего случится. Здесь все три года он будет безостановочно писать заметки, статьи и эссе сразу для шести (!) изданий. Кто работал в журналистике, тот знает, что это такое. А если учесть, что он, как признался в дневнике еще в 1940-м, всё, что писал, писал «по крайней мере дважды», книги переписывал «по три раза», а отдельные куски – «даже пять или десять раз», то можно представить, с какой работал нагрузкой. Писал для еженедельного журнала Time and Tide (он выступал в нем как кино- и театральный обозреватель и, в частности, опубликовал рецензию на фильм Чаплина «Великий диктатор», получивший «Оскара»), для журнала Horizon (читай, для приятеля Сирила Коннолли), для американского еженедельника Nation и, как мы помним, для левого американского журнала Partisan Review, где редактор его, Уильям Филлипс, предложив ему рубрику «Письма из Лондона», выдал просто сумасшедший карт-бланш: «Можете даже сплетничать о чем и о ком хотите – и чем больше, тем лучше». В какой-то степени это было уже мировым признанием, и за пять лет сотрудничества с Partisan Review он опубликует пятнадцать «Писем из Лондона». Он, наконец, не просто писал для либеральной, в недавнем прошлом – натурально «просоветской» по взглядам еженедельной газеты Tribune, но после «Би-би-си», в ноябре 1943 года, окажется в ней на штатной работе: будет принят литературным редактором на «три присутственных дня в неделю» и даже на небольшую зарплату. Здесь, с давним своим знакомцем по работе в книжном магазине Ионом Кимче, который к тому времени занимался уже всеми текущими делами издания и, главное, отстаивал линию еженедельника на «скорейшее открытие Второго фронта и на послевоенную перестройку страны», Оруэлл не только писал «о чем хотел» (одних рецензий восемьдесят штук), но придумал персональную колонку под названием «