Важный акцент! Он прямо относится и к субъективному замыслу писателя, и к объективному значению произведения. Равно как и слова Оруэлла в одном из писем той поры, когда он пояснил, что мишенью его сатиры были вообще «насильственные заговорщические революции, возглавляемые жаждущими власти людьми». Ведь тем самым он заглянул, считайте, даже не в ХХI век – в беспредельное будущее. Оруэлл своей сказкой не только смеялся над теми и другими, но в глубине души плакал. «Скотный двор», напишет Бернард Крик, является «плачем по провалившейся революции, плачем по уничтожению старых большевиков сталинистами и всех надежд, связанных с первым периодом русской революции…». Плачем, «ревнители», а не стебом и улюлюканьем!..
Чаликова, препарируя аллегорию Оруэлла, резонно замечает, что элитарные маккиавелианские теории ныне нереалистичны. «Это когда-то “господа” были “реалистами”, “умниками”; сегодня они – … просто свиньи. Прямоходящие, спящие на постелях, умелые, дипломатичные свиньи. И пребудут такими в сказочной вечности рядом с кощеями и драконами…» В этом видит она не только «инстинктивное народничество» Оруэлла, но глубоко продуманную философию. А корни этой «философии» находит во внутреннем противостоянии потрясшей Оруэлла книги Дж.Бёрнхема «Революция управляющих»[67]. Бёрнхем, пишет Чаликова, «не просто влиял на Оруэлла – он оказался вечным, неотступным Мефистофелем» его. Никто не вызывал у него «столь острой, мучительной, восхищенной и протестующей реакции»; он писал о Бёрнхеме пять раз, вплоть до 1947 года, не считая бесконечных ссылок на него.
Бёрнхем восхитил, но и ужаснул Оруэлла тем, что «хладнокровно составил формулу его собственных тайных подозрений», что капитализм и социализм по сути равны друг другу. «Суть эта обнаружится, – подчеркивала Чаликова, – в будущей всемирной социальной системе государственного капитализма. На место индивида станут государства, масса, народ, раса; на место золота – работа; на место частных предпринимателей – социализм или коллективизм; на место свободы и свободной инициативы – планирование. Меньше будут говорить о нравах и естественных правах, чем о долге, порядке и дисциплине». «Социализм, – напишет в своей рецензии на книгу Бёрнхема Оруэлл, – если он значит только централизованное управление и плановое производство, не имеет в своей природе ни демократии, ни равенства». Бёрнхем, предвидя эпоху «главенства менеджеров», управляющих, представлял формирование «капитализма-социализма» как модернизацию, уничтожающую национальные культуры, исторические традиции, безжалостно сглаживающую все мифические и сентиментальные, личностные излишки катком анонимной универсальности. В таком подходе социализм становился не «донкихотской мечтой», а «угрожающей реальностью…». И не смахивает ли это на современную нам Европу? На Америку?..
Оруэлл с трудом, но «пережил» Бёрнхема. В эссе о нем обвинил его просто в трусости. Сказав, что Бёрнхем всё время «предсказывает» лишь то, «что уже происходит», Оруэлл почти припечатал его: «Это серьезная психическая болезнь, и корни ее отчасти – в трусости, а отчасти – в преклонении перед силой, которая не вполне отличима от трусости». В отличие от Бёрнхема, Оруэлл в статье о нем еще в 1946 году написал, а лучше сказать, предсказал: «Слишком рано еще говорить, каким образом русский режим себя уничтожит… Но так или иначе, русский режим либо пойдет по пути демократии, либо погибнет. Огромная, непобедимая, вечная рабовладельческая империя, о которой, кажется, мечтает Бёрнхем, никогда не будет создана, а если и будет, просуществует недолго, потому что рабовладение более не является основой для человеческого общества». Так ведь, по сути, и получилось с попыткой демократизации в нашей стране. А коренным образом Оруэлл, еще до конца 1940-х годов, разойдется с Бёрнхемом «в оценке роли технического прогресса и его следствия – материального в формировании будущего общества». По мнению Оруэлла, не избыток, а недостаток материальных благ стимулировал, подхлестывал неравенство. Скудость, нехватки, дефицит (о, как знакомо это слово еще живущему поколению, выросшему при «развитом социализме»!) – именно они, считал Оруэлл, вынуждали элиту защищать свои привилегии и изобретать идеологию «вынужденного неравенства», суть которой он с таким блеском сформулировал в «Скотном дворе».
«Прояснилось вскоре, – издевается в сказке Оруэлл, – и загадочное исчезновение молока. Его ежедневно подмешивали в корм свиньям. То же произошло и с ранними яблоками-падалицей… Животные полагали, что их поделят поровну. Но поступил неожиданный приказ: всю падалицу собрать и доставить в кладовую для свиней. Кое-кто начал ворчать, но это не помогло… А объяснить ситуацию поручили Крикуну.
– Товарищи! – визгливо подпрыгивал он. – Надеюсь, вы не подумали, что мы, свиньи, сделали это из любви к себе и из желания, так сказать, привилегий… Нет, многие свиньи, прямо говорю, вообще терпеть не могут молока и яблок. Я, к примеру, не переношу их. И единственная цель, которую мы преследуем, забирая всё это себе, – это сохранение нашего здоровья. Молоко и яблоки – это доказано Наукой, товарищи, – содержат компоненты, совершенно необходимые для хорошего самочувствия свиней. Мы ведь работники умственного труда… День и ночь мы печемся о вашем же благе. И если мы пьем это молоко и едим эти яблоки, то ради вас. А представьте, что произойдет, если мы, свиньи, не справимся со своими обязанностями! Вернется Джонс! Да, вернется Джонс! Неужели, товарищи, – убеждал Крикун, помахивая хвостиком, – неужели среди вас есть такие, кто хотел бы, чтобы вернулся Джонс?..»
Разумеется, животные не хотели, чтобы вернулся их хозяин, человек-враг, бессовестный эксплуататор их и страшный убийца. «И раз дело было представлено в таком свете, – пишет Оруэлл в “Скотном дворе”, – сказать им было нечего… Вот почему без лишних слов было решено: всё молоко и падалицу (а позднее – и весь урожай яблок, когда они созреют) надо сохранять лишь для свиней…»
Через пять лет, в романе «1984», Оруэлл вновь изображает общественную систему, в которой не просто существуют дефицит и привилегии, но на этом и держится «выстроенное» общество. А героиня романа Джулия, добыв каким-то чудом из «запасов Внутренней партии» настоящий кофе, обзывает «властителей» опять же «свиньями».
– Кофе, – прошептал Уинстон, – настоящий кофе.
– Это кофе Внутренней партии. Целый килограмм, – сказала Джулия.
– Как же ты всё это достала?
– У этих свиней есть всё. Но, конечно, официанты, слуги крадут…
Вторым, а может, и первым по значению возражением Бёрнхему стало у Оруэлла отрицание насилия (в том числе интеллектуального) как главного фактора смены общественных отношений – к подобным «теориям» он и раньше относился и с подозрительностью, и даже с брезгливостью. В отличие от Бёрнхема, он еще в «Фунтах лиха» понял: в современном мире реально существует самое неприкрытое рабство. И сами освободиться от него «рабы» не могут: у судомоев не было времени, чтобы создать профсоюз для собственной защиты, у них не было ни часа даже для того, чтобы подумать об этом. А значит, дело «не в тупости, не в бездуховности обреченного на рабство “быдла”, а в определенных условиях, в которых живет человек, не принадлежащий к правящей корпорации». То же происходило, предполагал он, и с «гомо советикус» – недаром Оруэлл с жадностью читал литературу, пробивавшуюся из СССР. То есть рабство в цивилизованном обществе, которое еще два десятилетия назад казалось невероятным, «стало реальностью 1942 года». В 1943–1944-м, когда писался «Скотный двор», Оруэлл в очередной рецензии на Г.Уэллса уже заметил: «Нам угрожает не уничтожение, а цивилизация рабов, и не хаос, а кошмарный порядок…» – «иерархический социализм», который построят «интеллектуалы», всё те же «умные хряки»…
Утопии и антиутопии, повторяю, имеют свойство со временем менять свое значение или, если хотите, расширять «субъективный замысел автора». «Скотный двор» в этом смысле – только лишний пример тому. «Не идеология управляет товарищем Наполеоном, – пишет М.Шелден, – а жадность. Капитализм так же легко, как и социализм, может обслуживать амбиции новых правителей… Уродливые рыла легко проступают как на капиталистах, так и на революционерах. Голодные по власти, они визжат и хрюкают на митингах и протестных маршах. Они могут нагло захватывать то, что хотят, и при этом притворяться скромными, простыми слугами великого дела… Книга Оруэлла – универсальный путеводитель по властной политике, и уроки этой притчи так же нужны нам сегодня, как и первым читателям. С легкими поправками, – пишет Шелден, – мы можем применить сатиру Оруэлла к любому борову в мире нынешних корпораций или в режимах любого жестокого деспота. И, может быть, прямо сейчас некоторые великолепно откормленные свинотипы где-нибудь по-прежнему защищают заповедь, приведенную в книге: “Все животные равны, но некоторые более равны, чем другие”»… Как тут не привести известную фразу самого Черчилля: «Я люблю свиней. Собаки смотрят на нас снизу вверх, кошки – сверху вниз. Лишь свинья смотрит на нас как на равных…» Тоже ведь «властитель» сказал, тот, кто признавался, что власть – это «наркотик»…
«Молоко» и «падалица» – что они по сравнению с тем, что можно наблюдать ныне? Сказка вечна, ибо нынешние правители, обладатели несчитанных миллионов и миллиардов, тем охотней заводят «песню» про демократию, свободу и равенство, чем легче им оказывается выигрывать затратные выборы и вновь взгромоздиться над всеми. Что говорить, когда в «заповеднике демократии», в нынешних США, реальная президентская власть как-то (о, конечно же, случайно!) уже которое десятилетие оказывается в руках одних и тех же кланов. Джимми Картер, бывший в 1970-х президентом США, только что, в сентябре 2015 года, тоскливо признал: «Америка стала олигархией вместо демокартии. Сейчас никто не сможет выдвинуться кандидатом на выборах как от демократов, так и от республиканцев, если не способен собрать 200–300 миллионов долларов… Деньги идут от самых богатых доноров. Это примерно 400 семей…» Не из-за падалицы идет борьба ныне – на кону миллиардные состояния, но для избирателей песенка все та же: о равных возможностях, «американской мечте», честных выборах, великой Конституции и всеобщем патриотизме. К тем же выводам приходит и Мария Карп, которую уж никак не заподозришь в симпатиях к рухнувшему СССР. «Гениальность Оруэлла, – пишет она, – заключается в том, что, разоблачая “советский миф”, он вскрыл механизм крушения революционных надежд. Финал его “сказки”, где свинью невозможно отличить от человека, а человека – от свиньи, приходит на ум, когда думаешь и о недавних победах левых партий в большинстве стран Западной Европы, и о результатах российской перестройки». Но вот вопрос: как, когда, почему столь неотвратимо «страхи» Оруэлла перешли от адресатов его сказки к его соотечественникам? И не отвечает ли он как раз на этот вопрос уже романом «1984»?..