Всё: и написание сказки, и полемические статьи Оруэлла, и размышления его о развитии общественной мысли – шло на фоне реальной и самой страшной в истории войны. Оруэлл многого не знал о ней, не мог знать, но о многом догадывался. Оруэлл знал о ленд-лизе, о помощи Запада СССР – об этом кричали на всех перекрестках, – но не знал, что Гитлера реально вскормил и тайно поддерживал как раз Запад (тоже ведь «поцелуй Иуды»). Да и откуда ему, 19-летнему еще выпускнику Итона Эрику Блэру, было знать, что еще в ноябре 1922 года «состоялся первый контакт американцев с Адольфом Гитлером»? Об этом факте в одном из интервью 2016 года, то есть буквально вчера, сказал знаток Германии Валентин Фалин. «В беседе с помощником военного атташе США в Германии Смитом будущий фюрер уже тогда сказал: “Не дожидайтесь, когда вам придется сразиться с коммунистами на поле брани, поручите нам разделаться с ними”. И с декабря 1922 года, – продолжает В.Фалин, – банковская группа Варбургов начала финансировать правоэкстремистское движение в Веймарской республике». Оруэлл не знал, что США и Британия не только давали миллиардные кредиты Гитлеру перед войной, что «у ангелов Гитлера – три миллиона долларов в банке США», но что Union Banking Corporation (а одним из директоров этой корпорации был Прескотт Буш, отец и дедушка двух вчерашних президентов США) стала «главной организацией по отмыванию нацистских денег» Гитлера, Геббельса и Геринга. Помогали Сталину, но помогали и Гитлеру. Гнали взрывчатку нам, но и Гитлеру. Именно деньги корпораций США позволили Германии в 1940-х годах произвести 35 % взрывчатки, 50 % чугуна, 38 % гальванизированной стали и 36 % стального листа. Оруэлл этих цифр не знал, но это был мир капитализма, национал-социализма и просто «социализма», которые, хоть и преследовали разные цели, но, строго говоря, мало чем отличались друг от друга. Не отличались «многоголосьем лжи», о чем сказал как-то Черчилль.
Оруэлл и его сказка, находясь и ныне в самом эпицентре «войны идей», по-прежнему выкидывают те еще коленца. Буквально вчера, например, бостонский журнал в далекой Америке, опубликовав статью Дмитрия Горбатова «Оруэлл в зеркале Свифта (О животных и животноводстве)», доказывает, что «Скотный двор» на деле целился, скорее, в капитализм. «Мы привыкли думать об Оруэлле, – пишет Д.Горбатов, – как об антикоммунисте, позабыв о том, что он прежде всего свифтианец (здесь и далее курсив мой. – В.Н.). Но ведь Свифт-то… не был ни коммунистом, ни антикоммунистом! Он был просто великим сатириком – то есть бичевал людские, но никак не политические и не идеологические пороки. Убежден, – пишет Д.Горбатов, – что именно этот свифтовский мотив – брезгливое осмеяние всякой идеологии вообще – “всплыл” у Оруэлла в “Animal Farm”, только всплыл с гораздо большей глубины. Главное направление разложения Животных, которое учиняют Люди, лежит не столько в сфере экономической, сколько в сфере духовной. И это духовное разложение Люди весьма эффективно начинают проводить с “верхушки”, с элиты фермы – то есть со Свиней…» «Жутковатое (истинно свифтовское!) очарование», по мнению Д.Горбатова, таит в себе концовка сказки, когда людей и свиней изумленные животные фермы просто перестают различать. Во-первых, пишет Горбатов, «в своем противостоянии “капитализму” (у Людей) “социализм” (у Свиней) заранее обречен». А во-вторых, «поскольку, в конце концов, Свиньи и Люди внешне перестают отличаться друг от друга, такая концовка сказки несет в себе критику не только свинского “социализма”, но и – в равной мере – людского “капитализма”… “Социализм” у Оруэлла, – доказывает Горбатов, – обречен вовсе не потому, что он хуже “капитализма” (поначалу читателю кажется, что он как бы даже и лучше), а потому, что капитализм экономически сильнее и духовно подлее социализма. Потому что капитализм, эксплуатируя самые низменные слабости человеческой натуры, развращает общество гораздо больше, чем социализм, и избавиться обществу от первого значительно сложнее, чем от второго. Утопия социализма возвышает – при жизненном проигрыше, но зато реальность капитализма разлагает – при жизненном выигрыше… Притча Оруэлла, – заканчивает статью Д.Горбатов, – невероятно трагична: Животные, попытавшиеся взбунтоваться против их хозяев – Людей, в конце сказки оказались в еще худшем положении, чем были в начале. Если раньше ими командовали только Люди-похожие-на-Свиней, то теперь – после тотального краха идеи Animal Farm – ими, в придачу, будут командовать еще и Свиньи-похожие-на-Людей. Вот мы и добрались до морали сказки: любая попытка Животных стать Людьми приводит не только к колоссальному усилению власти людей-“свиноидов”, но и к появлению некой особой социальной породы – свиней-“гуманоидов”. А поскольку неизвестно, какая из этих пород страшней, то великий английский сатирик ХХ века гневно заклеймил их обе. Так же, как его предшественник – великий английский сатирик эпохи Просвещения – гневно заклеймил обе лилипутские политические партии, так и не сумевшие мирно договориться об анатомии самого обычного яйца… Оруэлл – очень верный и очень благодарный ученик Свифта: его сказки – тоже не для детей. Ни для коммунистических, ни для антикоммунистических…»
Задумав, по сути, «царство Божие» – утопию «свободы, равенства и братства», – «социализм» по заветам Старого Майора из «Скотного двора», призового хряка фермы («Ни одно животное не имеет права угнетать себе подобных. Слабые и сильные, умные и не очень – все мы братья. Пусть скоты ни при каких обстоятельствах не убивают друг друга. Все животные равны!»), домашний скот сказки Оруэлла неизбежно пришел к антиутопии – к невозможности осуществить прекрасные лозунги, великие мечты. Незамыленным глазом видел реальность Оруэлл, всё то, что отмечал еще до Второй мировой войны Т.Вуат в книге «К Цезарю». «Попытки установить царство Божие на Земле, – писал тот, – это прокрустово ложе, в которое втиснуть человечество можно лишь через войны, террор, тюрьмы, концлагеря, автоматные очереди и виселицу». Но, рецензируя Вуата (а он рецензировал и его), Оруэлл, принимая его концепцию, считал ее все-таки вариативным «предостережением», характеризуя ее «пессимистически упрощающей, но полезной критикой утопии». Что-то мешало ему принять этот простой и понятный вывод. Но что?.. Так вот, мешал ему Человек, непримиримая душа индивидуума – его дух и его мораль. Не сломленный внутренне Человек, который, как ему казалось тогда, еще мог – пусть и в единственном числе, как и сам он, – противостоять и вселенской лжи, и тотальному принуждению. Где-то здесь пряталась для него разгадка, разрыв порочных «заколдованных кругов» жизни, просвет в его мрачных парадоксах, тот, может быть, «третий путь», который пока не найден людьми. Он будет искать его, по сути, вместе с Уинстоном Смитом – героем его последнего романа. Есть ли у человека Дух, способный к сопротивлению свиньям-властителям, можно ли остаться свободным хотя бы внутри своей души и возможно ли «им», вооруженным самой современной техникой и открытиями науки, добраться до самых потайных уголков «черепной коробки», до самых «извилистых извилин» мыслящей личности?..
Это уже не примитивное «уравнивание» социализма и капитализма, о котором ныне не пишет разве что ленивый, не пресловутая «теория конвергенции» конца прошлого века, это нечто не решенное – пусть и на новом этапе – до сегодняшнего дня. Об этом уже в наши дни пишет, например, в изданных только что дневниках русский эмигрант, всю жизнь проживший на Западе, протоиерей Александр Шмеман. Он, друживший и переписывавшийся с Солженицыным и даже с молодым Бродским, много размышлявший как раз о «войне идей» в современном мире, как-то записал: «Первородный грех демократии (всей, заметьте, демократии. – В.Н.) – это ее органическая связь с капитализмом. Гарантированная ею формальная свобода нужна капитализму, но им же и извращается, изнутри “предается”. Ибо капитализм превращает ее в свободу наживы. А как реакция на это – отречение и от свободы! Порочный круг западного мира. Демократия без “нравственного этажа”. И вот выбор: ужасная “правая” (правда. – В.Н.) и еще более ужасная “левая”. С тем же, в сущности, абсолютным презрением к человеку и к жизни. И нет, до ужаса нет – “третьей идеи”…»
«До ужаса нет»!.. Оруэлл понимал это еще в 1940-х. Но в нем еще жила надежда, что в темном и робком сознании «рабочего скота», как в его сказке, живут слова старого запрещенного варианта «революционного гимна восставших животных». Поразительно, но Артур Кёстлер в некрологе Оруэллу, помянув этот гимн, сказал, что и в авторе «Скотного двора» эта «мелодия» звучала до последнего вздоха его. «Я думаю, – написал Кёстлер, – что он и для собственной эпитафии выбрал бы тот “революционный гимн”, который так трогательно поют его любимые животные:
Будет мир без бича и без ноши,
Пусть нам до него не дожить.
Все: гуси, коровы и лошади —
Будем свободе служить!..»
Что ж, думаю, потому уже тогда можно было сказать: сказка Оруэлла «Скотный двор» будет жить долго, ей (хотим мы этого или не хотим) просто суждено бессмертие.
Умерла Эйлин. Самоотверженная жена его с «треугольным личиком», редкий тип «леди и одновременно интеллигентки». Последними словами ее в письме к мужу, написанном в больнице Fernwood House перед полостной операцией, за которую уже были заплачены какие-то пятьдесят фунтов, стали: «Я не стою таких денег. С другой стороны, если оставить всё как есть, это будет стоить еще дороже, так как процесс убийства меня этой штукой займет долгий период, и это будет стоить уже не таких денег…» Она так и не узнает, что благодаря рукописи «Скотного двора», той тощей пачечке машинописных страниц, которую она помогала писать, семья через полгода просто разбогатеет. А уже под морфием, на каталке, почти засыпая, дописала: «У меня приятная палата, первый этаж, так что можно увидеть сад. Там не очень много всего, только нарциссы, и, кажется, сурепка, и маленькая приятная полянка. Моя кровать не возле окна, но повернута к нему. Еще видны камин, часы, » И на запятой заснула, чтобы уже не проснуться…