Мистическая, какая-то воистину античная драма с единством места, времени и действия. Эйлин должны были удалить опухоль матки в городе Ньюкасл-апон-Тайн, рядом с маленьким городком Саут-Шилдс – на той же реке Тайн, где она родилась когда-то, рядом с домом любимого брата Лоренса в деревеньке Карлтон, где они с Оруэллом частенько гостили, рядом с Грейстоуном, в нескольких милях от Карлтона, где пустовал дом умершей недавно тетки жены Лоренса, куда они временно перебрались, когда в их лондонский дом угодила «Фау», и, главное, – в том же графстве Дарем, где ровно девять месяцев назад они с Оруэллом усыновили трехнедельного младенца, которого нарекли Ричардом. Мистика в том, что Ричард родился в Fernwood House, в больнице, где Эйлин и умрет. Всё сошлось у покойной 29 марта 1945 года…
Решение усыновить ребенка совпало с окончанием работы над «Скотным двором». Эйлин заливалась смехом, выхватывая из-под машинки мужа написанные страницы и, как я писал уже, придумывала имена бедным животным фермы. Оруэлл в письме Дороти Плауман напишет: «Какая страшная жалость, что Эйлин не дожила до публикации “Скотного двора”, который она особенно любила, и участвовала в выдумке его». Эйлин даже думала о сочинении детского рассказика, который можно было бы включить в сказку, но оба отбросили эту идею. «Она сохранилась лишь в разговорах, когда она и Оруэлл по ночам в кровати выдумывали забавные ситуации, основанные на слабости и глупости животных их мнимой фермы». Впрочем, грустный финал этого произведения был ясен обоим, и, если хотите, мечта о ребенке была в каком-то смысле личной надеждой на лучшее, проявлением неиссякаемой витальной силы их.
Акт усыновления был подписан 6 июня 1944 года, и, лишь вернувшись в Лондон, оба узнали, что этот день оказался и днем «D» – датой открытия Второго фронта. Вернулись уже в новое жилье – из разрушенного бомбой дома перебрались в квартиру на втором этаже дома на Канонбери-сквер, 27-б, за сто фунтов в год. Преимуществом было то, что новый дом в этом престижном районе (там, кстати, будет жить и однофамилец Оруэлла, недавний премьер-министр Англии Тони Блэр) находился сравнительно недалеко от Стрэнд-стрит, где прямо против небесной красоты готического собора была редакция Tribune, куда Оруэлл трижды в неделю мог ходить пешком.
«Это было темное, почти не освещенное жилье, но с каким-то английским духом, – вспомнит жилье Оруэлла Дж.Вудкок. – На оштукатуренных стенах в гостиной, рядом с какими-то вырезками из журналов, висели портреты темного викторианского письма, стояла коллекция фарфоровых кружек, а выше были полки, забитые книгами. У камина стояло плетеное кресло с высокой спинкой, а в углу – другое, строгой формы, в котором любил сидеть сам Оруэлл… Я не думаю, что Оруэлл был совсем уж равнодушен к комфорту, но тяжелые времена, пережитые им, дали ему легкое презрение к преимуществам буржуазной жизни… Это, конечно, не было осознаным спартанством, – подчеркнет, – и в тех немногих случаях, когда мы посещали довольно дорогие рестораны, я замечал, что он наслаждался и роскошной едой, и всем прочим. Просто у него от природы были скромные потребности… и единственной характерной чертой его на общем фоне был, как мне кажется, сохраненный стоицизм поведения». А Эйлин шутила, что они могли бы жить в квартире и получше, если бы оба не курили так много. «Всё уходит в дым», – смеялась. И очень, конечно, веселились друзья, когда нетребовательный к еде писатель съел по ошибке еду для кошки. Вудкок подчеркнет, и тоже не без юмора, что Оруэлл мог, к примеру, «отринув когда-то манеры среднего класса», принимая у себя представителя рабочего класса, «переодеваться к обеду», а с другой стороны – «безмятежно прихлебывать чай “из блюдечка”, сидя где-нибудь в столовой…».
Чай, особо традиционный five o’clock, был для него почти священен. «Готов поклясться, – напишет в мемуарах Пол Поттс, – что Оруэлл предпочел бы чай и ростбиф даже Нобелевской премии», – и описывал ну просто пиквикские сцены в квартире на Канонбери-сквер. «Ничто не могло быть более приятным, чем вид его гостиной зимним вечером, – вспоминал этот худой насмешливый поэт. – Разожженный огонь, стол, заполненный удивительными вещами: различными джемами или тостами. Но прежде всего – “Смак” в своеобразной плоской банке. Рядом с ним стояла обычно банка мармелада… А еще – разговоры в компании какого-нибудь радикального эмигранта или очередного писателя. В этом было что-то невинное и ужасно простое. Он был при этом не очень хороший арбитр. Он был больше, кажется, по части ростбифа. Любил быть радушным хозяином, как любят быть ими цивилизованные люди, которые на самом деле очень бедны… Однако бедность не делала его бесхребетным…»
Не знаю, конечно, думал ли Оруэлл о Нобелевской премии, но бешеного успеха сказки, кажется, ни он, ни Эйлин не предвидели. Творчество – это ведь всегда игра «в темную», и чем гениальней автор, тем отчего-то легче, ненатужно рождается у него под пером самое сложное и невероятно глубокое произведение. «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» – воскликнул наш поэт, закончив «Бориса Годунова». И так же мог воскликнуть Оруэлл 19 марта 1944 года, когда торопливо спускался к почтовому ящику, чтобы отправить письмо литагенту Муру со словами, помните: «Я закончил мою книгу!..»
«Я пошлю ее Вам через несколько дней, – писал Муру. – Чтобы не тратить зря время, мы, думаю, заранее должны решить, показывать ли ее Голланцу… Я думаю, однако, Голланц не станет публиковать ее, поскольку она тенденциозна, причем в сильном антисталинском духе. Нет смысла терять время и на Варбурга, который, вероятно, тоже не захочет касаться этой тенденции и к тому же, насколько мне известно, почти не имеет бумаги. Я предлагаю уведомить, как мы и должны, Голланца, но дать ему понять, что книга, вероятнее всего, ему не подойдет, и сказать при этом, что готовы отправить рукопись ему…»
С этих слов начала разворачиваться небывалая, редкая для Англии интрига, связанная с публикацией сказки, которая растянется на полтора года. Уже в этом письме, перечислив издателей, которых может заинтересовать его притча, Оруэлл вновь и вновь говорит о Сталине. «Последнее является важным. Эта книга – убийца коммунистической точки зрения, хотя имена в ней не упоминаются». Возвращаясь же к Голланцу, спрашивает: а может, ему вообще не посылать рукопись, ибо она столь коротка, что, кажется, не подпадает под слова «художественное произведение стандартного размера», на что, пишут, опытный Мур лишь улыбнулся. И как последнюю надежду упоминает американцев: «Около года назад Dial Press писала мне, прося посылать им любую следующую книгу, которую я напишу, и им может понравиться эта…»
Голланцу Оруэлл все-таки отправил рукопись, но предупредил: «Я уверен, что Вы не напечатаете ее. Она совершенно неприемлема для Вас с политической точки зрения». Тот, вопреки ожиданиям, проглотил книгу мгновенно – и мгновенно же пристыдил Оруэлла: «Эти люди воюют за нас и только совсем недавно спасли наши шеи под Сталинградом». А Муру издатель написал, что хотя и сам критиковал многие аспекты советской политики и жизни, но тем не менее не готов к «лобовой атаке ненависти». Разумеется, Голланц был прав, книга вылупилась у Оруэлла «не вовремя»: Сталин в Британии на глазах превращался не просто в далекого кумира – в фигуру культовую. Хуже было другое: Голланц растрезвонил по всему Лондону, что за «подарок» преподнес Оруэлл «нашим союзникам», и редакторы газет и журналов, куда до того писал наш «сказочник», стали отказываться от его услуг. Влиятельная Manchester Evening News, к примеру, тут же отклонила его рецензию на книгу Гарольда Ласки «Вера, разум и цивилизация». Оруэлл перешлет ее Дуайту Макдональду, левому издателю нью-йоркского журнала Policy, и признается ему в письме: «Я зашел слишком далеко, будучи последовательным в обычной честности…» Но это были лишь первые сигнальные ракеты тревоги, лопавшиеся у него над головой…
«Уважаемый г-н Мур, – пишет он литагенту уже 5 апреля. – Голланц ответил, что не может издать книгу, как я и предполагал… Если вы прочли книгу, вы уже поняли, что это аллегория, и поняли, что у нас будут большие трудности в издании ее в Англии и что проще можно сделать это в США. Но я… я хочу видеть ее опубликованной». И сообщил, что из Dial Press прислали ему телеграмму: «Посылайте сразу»…
Увы, увы, увы! Три американских издательства и семь британских отвергнут рукопись Оруэлла, а Dial Press ответит почти анекдотично. Какой-то редактор наивно или очень уж хитро напишет, что «американский читатель не любит рассказов о животных». Откуда ему было знать, что уже первое издание «Скотного двора» в США разойдется немыслимым тиражом в 600 тысяч экземпляров…
Первыми напечатают книгу все-таки в Лондоне, но, повторяю, через полтора года. Рукопись, если хотите, станет лакмусовой бумажкой британской «свободы слова». Поразительна избирательность этой «свободы», зависящая от времени, автора, шкалы настроений общества. В 1939-м, напомню, Уэллсу вполне можно было почти впрямую назвать Сталина «вонючкой» – это было выгодно тогда. И, разумеется, поразительно, на какие только увертки ни шли «прогрессивные» издатели, оправдывая всего лишь свою «гражданскую трусость». Сам Томас Элиот, знакомец Оруэлла, который в те годы руководил авторитетным издательством Faber and Faber, отвалив Оруэллу ну просто сумасшедший комплимент, подчеркнув, что «книга великолепно написана, что притча построена очень искусно, а повествование, ничуть не ослабевая, держит читательский интерес – а это после автора Гулливера не удавалось почти никому», закончит отзыв признанием по меньшей мере странным: «Ваши свиньи умнее других животных, и поэтому они более подготовлены к тому, чтобы руководить фермой. Что и впрямь необходимо, – дополнит, – так это не больше коммунизма, а больше свиней, думающих о службе обществу». И вынес вердикт: он сомневается, что «данная точка зрения является именно той, с которой в настоящий момент следует рассматривать политическую ситуацию…» Уму непостижимо: Элиот ли это? Автор «Бесплодной земли» и «Полых людей»»? Книга «великолепна» – но напечатать нельзя…