л – бунтовать, бороться или изучать бедность, – он шел до конца». Даже суровая Маккарти, заканчивая свою работу о нем, все-таки, противореча себе, подчеркнет, что если его уже тогда называли «ледяной совестью поколения» (В.С.Притчетт), то главным образом из-за того, что он и в книгах, и в жизни отождествлял себя с бедными. И заметит: «Никто не мог упрекнуть его в том, что он мог “продаться” за деньги, или за почести, или из-за женщин…»
Вот это, пожалуй, и запишем в актив: не продавался! А именно почести и деньги обрушились на него с явлением «Скотного двора». New Yorker в Америке сравнил его уже не только со Свифтом – с Вольтером своей эпохи. Его звали выступать на собраниях, «красоваться» на разных мероприятиях, ему почти надоело подписывать контракты на иностранные издания сказки, да и надписывать книжки друзьям. «У меня больше не осталось ни одного экземпляра, – жаловался он литагенту. – Даже мой собственный куда-то подевался…» А Ивлин Во всего лишь через две недели после выхода книги не без удивления написал ему: «Это одна из тех книг, которую мне очень хотелось купить и которая, где бы я ее ни спрашивал, конечно же, всюду распродана…»
До курьезов дойдет дело: когда после смерти Оруэлла на престол вступит нынешняя королева Англии Елизавета II, то для нее лично не найдется ни одного экземпляра сказки. Факт этот приводит в своей книге Б.Крик: «Когда в ноябре королева Елизавета послала своего литературного советника Осберта Ситуэлла за экземпляром “Скотного двора” в Secker and Warburg, тот обнаружил, что всё раскуплено, и вынужден был приехать на лошади, в карете, при всем параде, в анархистскую книжную лавку, где Джордж Вудкок самолично выдал ему один экземпляр…»
Но Оруэлла, повторяю, и на пике успеха всё еще волновали вопросы: кто он? Настоящий писатель или политический публицист? Насколько вообще художник может и должен быть искренним в своих книгах? Наконец, как связаны человеческие качества художника и его таланты? Можно ли быть «плохим человеком» и писать неувядаемые произведения? Именно об этом размышлял он, когда прочел вышедшую в Америке книгу «Тайная жизнь Сальвадора Дали». Что позволено художнику, и насколько таланты связаны с личными качествами человека? Ужас, некрофилия, извращения, садизм – это тоже искусство? – спрашивал себя в заметках о Сальвадоре Дали.
Вопрос из будущего: Вы пишете: от книги Дали «дурно пахнет». От книги?!
Ответ из прошлого: Если бы книга могла издавать зловоние, то уж со страниц этой книги понесло бы просто вонью…
В.: Но уже в следующей строке вы пишете, что он «рисовальщик исключительного дарования»?
О.: …И большой труженик. Да, эксгибиционист и карьерист, но не обманщик. Он в пятьдесят лет талантливее большинства людей, порицающих его мораль… И две эти группы фактов, взятые вместе, порождают вопрос, который… редко обсуждается всерьез… Дело в том, что мы сталкиваемся здесь с прямой, неприкрытой атакой на благоразумие и благопристойность, более того – на саму жизнь… Дали… так же антисоциален, как и блоха. Понятно, что такие люди нежелательны, а общество, в котором они могут процветать, имеет какие-то изъяны… Если показать эту книгу и ее иллюстрации лорду Элтону… то легко представить, какой реакции дождешься…
В.: Кто ныне знает лорда Элтона? Речь – о «понимающих», об эстетически грамотном зрителе…
О.: И он среагирует… не многим лучше… Непристойность – очень сложная тема для честного обсуждения… Блестящий рисовальщик… но грязный мелкий негодяй… Защитники Дали требуют для себя чего-то вроде привилегии духовных пастырей[76]. Стоит произнести волшебное слово «искусство» – и всё в порядке. Гниющие трупы – нормально, пинать головку маленькой девочки – нормально… Коль скоро вы умеете писать маслом… всё вам будет прощено…
В.: Но вы? Как вы относитесь к подобному? Ведь проблема универсальна?
О.: В век, подобный нашему, когда художник – во всем человек исключительный, ему должна отпускаться определенная толика безответственности, как и беременной женщине. И всё же… никому в голову не приходило даровать беременной женщине разрешение на убийство… Вернись завтра Шекспир и обнаружься, что его любимое развлечение в свободное время – насиловать маленьких девочек… мы не должны говорить ему, чтобы он продолжал в том же духе только потому, что он способен написать еще одного «Короля Лира»… Возбуждение некрофильских грез может нанести едва ли не столько же вреда, как и очищение чужих карманов на скачках. Нужна способность держать в голове одновременно оба факта: и тот, что Дали – хороший рисовальщик, и тот, что он – отвратительный человек… От стены мы прежде всего требуем, чтобы она стояла. Коли стоит – хорошая стена… Но даже лучшую в мире стену следует снести, если она опоясывает концентрационный лагерь. И точно так же мы должны иметь возможность сказать: «Это хорошая книга… но ее следует отдать на публичное сожжение палачу»…
В.: Приехали! Вы ли это?.. Поклонник запрещенных Миллера, «Леди Чаттерлей» Лоуренса?
О.: Дело… не в том, что автобиографию Дали или его полотна следовало бы запретить… политика запретов сомнительна в отношении чего бы то ни было; фантазии Дали, возможно, проливают полезный свет на разложение капиталистической цивилизации. Зато он явно нуждается… в диагнозе…
В.: Но вы дали его: «негодяй», «эксгибиционист», антисоциальная «блоха»?
О.: Вопрос не столько в том, что он такое, как в том, почему он таков… Он – симптом мировой болезни. Мало толку охаивать его как грубияна… важно понять, почему он выставляет напоказ именно… непотребство…
В.: И почему?..
О.: Вероятно, это способ уверить самого себя в том, что он не заурядность. Двумя качествами Дали обладает бесспорно – даром к рисованию и чудовищным эгоизмом. «В семь лет, – пишет он в первом абзаце своей книги, – я хотел быть Наполеоном. С тех пор амбиции мои росли неуклонно». Фраза эта построена так, чтобы поразить, но, в сущности, это правда… Представьте теперь, что… истинный ваш дар – скрупулезный, академический, иллюстративный стиль рисования, а ваш подлинный удел – быть иллюстратором учебников. Как же в таком случае стать Наполеоном? Выход один: впасть в демонстративную аморальность. В пять лет сбросить малыша с моста, хлестнуть старого доктора плеткой по лицу… всегда будешь чувствовать себя оригинальным. И потом это приносит деньги! И не так опасно, как совершать преступления…
В.: Наш великий Эйзенштейн еще в 1926-м был поражен в Париже, что одна и та же фирма выпускает открытки с изображением святых и порнографические открытки, причем ради выгоды использует одни и те же модели. Другими словами, «всё на продажу». А иногда и ради минуты славы. Ныне кое-кто безбашенный прибивает гвоздем к площади мошонку, кто-то наваливает кучу дерьма в музее – это всего лишь больное честолюбие и сверхэгоизм? Так?
О.: Дали… вырос в развращенном мире двадцатых годов, когда фальсификация была явлением повсеместным… Швырнешь в людей дохлым ослом – они в ответ станут швырять деньгами… Фобия… до того вызывающая лишь хихиканье – стала теперь интересным «комплексом», который можно выгодно эксплуатировать… Вопросы эти – для психолога…
В.: Но за три года до этого вы в эссе «Толстой и Шекспир», разбирая нападки великого Льва на великого же Шекспира (который и не мыслитель, по мнению Толстого, и не драматург) и соглашаясь с Толстым, парадоксально утверждали, что Шекспир тем не менее «оказался неуязвим». Потому, пишете, что «художник – это выше, чем мыслитель и моралист…».
О.: Хотя он должен быть и тем, и другим…
В.: Да, вы это подчеркиваете. Но дальше пишете: «Но только тот роман или пьеса не канет в вечность, в котором заключено нечто помимо мысли и морали, то есть искусство…» Может, в этом разгадка Дали? Может, это тоже искусство?
О.: При определенных условиях, впрочем, неглубокие мысли и сомнительная мораль могут быть хорошим искусством. И если уж такой гигант, как Толстой, не сумел доказать обратное, то вряд ли кто еще докажет это… С другой стороны, нельзя во имя «беспристрастности» делать вид, будто картины типа «Манекена, гниющего в такси» нравственно нейтральны. Это больные и омерзительные картины…
В.: Вы, конечно, правы. Вы не узнали этого, но Дали и сам сказал в конце жизни почти вашими словами: «Я богат, потому что мир полон кретинов…» Но все же – жечь или не жечь Миллера, Лоуренса или того же Гамсуна, замаравшего себя сотрудничеством с нацистами?..
О.: Часто утверждают… будто книга не может быть «хорошей», если в ней выражен явно ошибочный взгляд на жизнь. Утверждают, к примеру, что в наш век любое имеющее подлинно художественное достоинство произведение обязательно будет более или менее «прогрессивно»… При этом игнорируется тот факт, что на протяжении всей истории бушевала такая же борьба между прогрессом и реакцией, и что лучшие произведения любой эпохи всегда писались с нескольких различных точек зрения, и некоторые были заведомо ложные. К писателю как пропагандисту можно предъявлять, самое большее, два требования: чтобы он искренне верил в то, о чем пишет, и чтобы это не было вопиюще глупым. Сегодня, например, можно представить себе хорошую книгу, написанную католиком, коммунистом, пацифистом, анархистом, а то и обыкновенным консерватором. Нельзя представить автором хорошей книги спиритуалиста, бухманита или ку-клукс-клановца. Взгляды, которых придерживается писатель, не должны быть ненормальными (в медицинском смысле этого слова) и не должны противоречить способности к последовательному мышлению; за пределами этого мы вправе требовать от писателя лишь одного: таланта, что, вероятно, есть иное название убежденности… Понимаете… творчество, если оно ценно хоть в чем-то, всегда результат усилий того более разумного существа, которое… свидетельствует о происходящем, держась истины, признаёт необходимость свершающегося, однако отказывается обманываться насчет подлинной природы событий…