О.: Вообразим… благополучного английского профессора, защищающего русский тоталитаризм. Он не может сказать прямо: «Я считаю, что оппонентов надо убивать, когда это приводит к хорошим результатам». Он скажет что-нибудь в таком роде: «Безусловно, признавая, что советский режим демонстрирует определенные черты, которые гуманист, возможно, будет склонен счесть предосудительными, мы должны, я полагаю, согласиться, что определенное ограничение права на оппозицию является неизбежным компонентом переходных периодов…» В наш век… сама политика – это масса лжи, уверток, безрассудств, ненависти и шизофрении… Политический язык… предназначен, чтобы ложь выглядела правдой, убийство – достойным делом, а пустословие звучало солидно.
В.: Вашу статью «Политика и английский язык» сегодня усердно изучают в школах журналистики. Но это не мешает выпускникам заниматься прямо противоположным. И есть ли выход, противоядие против оболванивания общества, против «птичьего языка» интернета? Ведь скоро всё будет сплошным «вау!». И вопросом, и ответом – «вау!»… Эдакий лай собачий, а не разговор…
О.: Выход требует моральных усилий… Одна из целей тоталитаризма – это не просто заставить людей мыслить «правильно», но реально сделать их менее мыслящими… В результате выработалось… перевернутое мышление… Но… люди должны жить наперекор порядку вещей… И это, повторю, требует моральных усилий.
Кёстлер накануне того рождественского вечера «призывал, почти подначивал овдовевшего Оруэлла жениться на сестре-близнеце его жены – на Селии Кирван». Так пишет Майкл Шелден. И Кёстлер же, словно записной сводник, скоро будет «интриговать» Оруэлла и Соней Браунелл.
Селия, «очаровательная, живая и сердечная девушка», вращавшаяся, как и Оруэлл, в левых интеллектуальных кругах Лондона, действительно понравилась ему в те два рождественских вечера. Уж не знаю, демонстрировал ли он в ее присутствии все одиннадцать правил заварки чая, но через три года и он, и Селия «заварят» нечто такое, что и поныне расхлебывает мир… История спорная, рассказ об этом впереди, а пока он лишь изо всех сил хотел понравиться ей. Впрочем, как заметит Вудкок, даже внимание к «слабому полу» было у него особым. «Он, конечно, интересовался женщинами, – подчеркнет Вудкок, – но никогда не упоминается того факта, что, встретив необычайно красивую девушку, он, единственный среди знакомых мне мужчин, давал ей почувствовать, что она всего лишь женщина…» Другими словами, видел в красавицах «человеков» и относился к ним как к равным…
Оруэлл призна́ется позже, что Селия настолько понравилась ему, что даже мимолетное прикосновение к ней пронзало его «электротоком». А он? Чем он, человек в пиджаке, вечно сидящем колом, из которого жалко торчала его длинная шея, чем мог привлечь ее он?.. Через месяц он пошлет ей «страстное, полное нежных чувств письмо с неуклюжим предложением: либо роман, либо брак». Напишет: «Спокойной ночи, дорогая моя любовь». А Селия в письме, которое он назовет «весьма неоднозначным», мягко откажет ему во всем, а его острову, куда он тоже пригласит ее, предпочтет Париж.
Эх, эх… Он был, конечно, состоятельным и известным женихом, но в реальности, как утверждают иные биографы, даже не пытался «выгодно продать себя». Ну кто согласится на брак с человеком, который заранее звал молоденьких женщин стать… «его вдовами»? Именно так позвал замуж Энн Попхем, соседку по лондонскому дому. «У меня, – написал ей, – болезнь под названием бронхоэктаз, которая склонна развиться в пневмонию, а кроме того, “непрогрессирующее” туберкулезное поражение одного легкого, и в прошлом врачи полагали, что я вот-вот умру… Вот я и хотел бы спросить, согласилась бы ты стать вдовой пишущего человека. Если дела будут идти, как сейчас… ты будешь получать гонорары и найдешь вполне интересным редактирование неизданных вещей… Если же я проживу еще лет десять и, надеюсь, напишу еще три стоящие книги, кроме той, что пока не окончена, то я хотел бы прожить их в мире и спокойствии и чтобы кто-то хорошо относился ко мне». Ну разве прочтешь такое без слез?..
Ныне пишут, что после смерти Эйлин у него были любовницы. Но это и всё, что пишут… Несудоходно! Возможно, ими были Летиция Купер, писательница и подруга его покойной жены, которая обмолвится однажды: «Не думаю, чтобы Джордж был тем человеком, которому нравилось всегда быть женатым»; возможно, Айнез Холден, писательница и журналистка, которая приезжала к нему на остров и, проведя там несколько дней, «осталась в ужасе от этой авантюры, сказав, что он живет там ну просто как Робинзон»; а возможно, и некая Салли Мак-Уэн, которая посетит Юру позднее. Но вот кто точно не был на острове, так это Соня Браунелл – та самая «Венера Юстон-роуд», та, про которую «напомнил» ему, представьте, всё тот же Кёстлер.
«Однажды вечером в 1946 или 1947 году, – вспомнит он после смерти Оруэлла, – направляясь на ужин к Коннолли, я позвал и Джорджа, который выглядел уж слишком подавленным. Я спросил его: есть ли у него девушка? Он сказал, что нет, и тогда я заметил, что знаю кое-кого, кто ныне свободен и кто будет на ужине. Джордж явился к Коннолли и обнаружил там Соню…»
Странная вообще-то запись. Оруэлл знал Соню чуть ли не с довоенных времен, когда забегал в только что учрежденный журнал Horizon Сирила Коннолли, где Соня, юная блондинка с розовато-белой кожей – абсолютно ренуаровская модель! – дипломированная секретарша-машинистка, уже тогда вертелась рядом в «стайке молодых красивых девушек», которые вечно окружали любвеобильного Сирила. Появилась она вроде бы после того, как это «эпатажное» издание напечатало заметку о «Группе Юстон-роуд» – объединении модных лондонских художников-авангардистов, названном по улице, где сия «богема для бедных» учредила «школу реализма и натурализма», где устраивала выставки свои и где двадцатилетняя еще Соня «выступала» и моделью для живописцев, и любовницей многих из них. В журнале – так пишет, во всяком случае, К.Хитченс – ее, «Венеру Юстон-роуд», за выдающуюся часть тела даже прозвали «Браунелл-задница»…
Суровая правда – но ведь правда! Даже ныне, спустя десятилетия после смерти Сони, когда, казалось бы, все акценты расставлены, сама она, по словам Guardian в статье Дж.Льюса от 2002 года, «всё еще вызывает сумасшедшие разногласия среди летописцев “Святого Джорджа”» и они «редко бывают добры» к ней.
Кем же была Соня Мария Браунелл, последнюю половину жизни бывшая по паспорту «Соней Блэр», но подписывавшаяся чаще всего как «Соня Оруэлл»? Женщина «потрясающей смеси благородства и эгоизма, добросердечия и злобности, уверенности в себе и сомнения в собственных силах»? Та, которая согласилась стать «вдовой писателя»?
Она, как и Оруэлл, родилась в Индии, но спустя пятнадцать лет, в 1918-м. Отец, Чарльз Браунелл, служащий колонии, умер от сердечного приступа через несколько месяцев, а мать, Беатрис, через три года выйдет замуж вновь, но уже за бухгалтера Эдгара Диксона, к сожалению, конченого алкоголика. Через семь лет семья вернется в Англию, а с 1931 года Беатрис будет воспитывать детей уже одна.
Соня родилась в римско-католической вере и до семнадцати лет получала образование в монастыре в Рохемптоне, а затем была отправлена в Швейцарию, где, как пишет, совершенствовала французский. Монашек, пишут, так возненавидела, что уже взрослой, встретив их на улице, натурально плевалась им вслед. И если католическое воспитание привило ей привычку служить другим, то оно же, как утверждают, усугубило в ней «чувства безотчетной вины и неполноценности».
Не знаю уж, как насчет неполноценности, но монашкой не была точно. «Восхитительная», «блестящая», как назовет ее Ричард Рис, «умная и деловая» и вообще «своеобразная», Соня, закончив курсы секретарш, была приглашена работать к профессору Ю.Винаверу, который готовил к печати как раз недавно, в 1934-м, обнаруженную очередную рукопись великой книги Томаса Мэлори «Смерть Артура». Винавер был в три раза старше Сони, но это не помешало ему сделать Соню своей любовницей. Вряд ли, думаю, это встретило возражение с ее стороны, ибо после Винавера она, как утверждают злые языки, «прыгала из постели в постель» очередных любовников, и не столько «из-за любви к сексу», сколько из преклонения перед литературой, а потом и живописью.
В конце 1930-х Соня сняла квартиру на Перси-стрит, 18, где проживет почти тридцать лет, но где практически рядом окажется довольно известный в то время паб, в котором собирались британские поэты-сюрреалисты Дилан Томас, Хэмфри Дженнингс, Дэвид Гаскойн и даже знакомый нам уже Райнер Хеппенстолл. Пивнушка не была, конечно, подходящим местом для двадцатилетней девушки, пишет в статье о Соне Дэвид Гадди, но она буквально пропадала в ней. А потом возникли художники-авангардисты, и она, как пишут, «пустилась во все тяжкие». В «Группу Юстон-роуд» входили Уильям Голдстрим, Виктор Пасмор, Клод Роджерс, Морис Поле и многие другие, и все они ставили целью сделать живопись, да и вообще искусство, более понятным народу. Выставлялись сначала на Бромптон-роуд, а затем дружно перехали в дом 316 на Юстон-роуд. Там Соня, став моделью, и обрела имя «Венеры». С Голдстримом, нарисовавшим ее портрет, они на два года стали любовниками. Была у нее интрижка и с Виктором Пасмором, другим основателем группы, – он на какое-то время даже переберется жить к ней, – а также с поэтом и художником Эдрианом Стоуксом. Пишут, что отдавалась Соня только тем, кто «был истинно талантлив», а таких тогда «трудно было даже пересчитать»…
Именно Голдстрим в 1939-м, когда Сирил Коннолли и Стивен Спендер основали Horizon, познакомил ее с редакцией. Через год ее вроде бы (так неуверенно пишут биографы) возьмут в журнал секретарем-машинисткой. Оруэлл, напечатавший в нем немало статей, конечно же, знал Соню. Сама она скажет потом, что помнила его с 1941 года, даже видела как-то его жену. Но в разговоре с Кёстлером накануне того ужина Оруэлл о знакомстве с Соней почему-то промолчит. Уж не потому ли, что где-то между осенью 1945 года и встречей у Коннолли у него с Соней случилась не просто быстротечная интрижка – но быстротечная близость?