– Ну, я не могу согласиться с вашим взглядом, Дик! – возразил Джиллингам серьезно. – Сказать правду, я положительно изумляюсь, что такой положительный, деловой человек, как вы, мог хоть на минуту заинтересоваться какой-то полоумной особой.
– Скажите, Джордж, стояли-ли вы когда перед женщиной, в сущности, очень хорошей, которая-бы на коленях умоляла вас об её освобождении и прощении?
– К счастию моему, нет.
– В таком случае, я не считаю вас компетентным советником в моем деле. А мне довелось быть в такой роли, и в этом все дело. Я так долго жил вне всякого женского общества, что не имел ни малейшего представления о том, что стоит повести женщину в церковь и надеть ей на палец кольцо, чтобы навлечь этим на себя род ежедневной непрерывной пытки…
– Я еще понимаю отпустить жену с тем, чтобы она устроилась отдельно. Но отпустить к её поклоннику – это уж дело совсем иное…
– Нисколько. Представьте себе, Джордж, что она скорее готова вечно терзаться с ненавистным мужем, нежели обязаться жить отдельно от любимого человека. Для неё это важный вопрос. Это лучше, чем еслибы она решилась продолжать жить с мужем, обманывая его… Впрочем, она прямо не высказала намерения поселиться с ним в качестве его жены. Насколько я понимаю, их взаимное влечение вовсе не предосудительное и не чувственное; это мне всего досаднее, потому что заставляет меня верить в продолжительность любви. Их стремление в том, чтобы быть вместе и делиться друг с другом чувствами, фантазиями и мечтами.
– Весьма платонично!
– Вы знаете, Джордж, чем больше я о них думаю, тем более становлюсь на их сторону.
– Но, друг мой, еслибы все люди поступали так, как намерены поступить вы, тогда-бы все семьи распались и семья перестала-бы составлять социальную единицу.
– Да, я теперь как потерянный! – уныло сказал Филлотсон. – Вы помните, я никогда не был глубоким мыслителем. Но при всем том я не вижу, почему женщина с детьми не может составить семейной единицы без мужа?
– Господь с вами, Дик, вы допускаете матриархат! Неужели и она говорит тоже?
– О нет, она об этом не особенно заботится.
– Ведь это опрокидывает все установившиеся понятия. Боже милосердый, что скажет Чэстон!
– Уж этого я не знаю…
– Однако, – перебил Джиллингам, – давайте обсудим это спокойно, да выпьем чего-нибудь за разговором.
Он вышел и вернулся с бутылкой сидра.
– Вы слишком взбудоражены, – продолжал он. – Отправляйтесь-ка домой и вдумайтесь хорошенько, как вам покончить с этой маленькой революцией. Но держитесь жены; я слышу со всех сторон, что она прелестная молодая бабенка.
– Это правда! В этом-то и горе мое!
Джиллингам проводил своего друга мили за две и, прощаясь, выразил надежду, что это совещание, при всей необычности его повода, послужит к возобновлению их старых товарищеских отношений. Никогда Филлотсон остался один под покровом ночи, среди окружавшего безмолвия, он подумал: «Так-то, Джиллингам, друг мой, у тебя не оказалось более сильного аргумента против неё!»
«Мне кажется, что ее следует пожурить хорошенько и возвратить на путь истинный – вот что я думаю», пробормотал Джиллингам на возвратном пути домой.
На следующее утро, за завтраком, Филлотсон объявил Сусанне: «Ты можешь уходить к нему, если тебе угодно. Я положительно и безусловно согласен на это».
Прошло еще несколько дней, и настал последний вечер их совместной жизни. Филлотсон старался быть особенно внимательным к Сусанне. «Ты бы лучше взяла ломтик ветчины или яйцо к чаю. Ведь нельзя же ехать в дорогу после одних буттербродов».
Она взяла поданный ей ломтик. За чаем разговор шел о домашних мелочах, вроде ключей, неоплаченных счетов и пр.
– Я холостяк по природе, как ты знаешь, Сусанна, – заговорил он в благородной попытке облегчить её совесть, – так что жить без жены не будет для меня особенным лишением, как могло бы быть для другого в моем положении. К тому же у меня есть любимое занятие – древности, за которыми я всегда могу отвести душу.
– Еслиб ты когда-нибудь прислал мне свою рукопись для переписки, как бывало прежде, я буду переписывать тебе с большим удовольствием! – ответила она с особенной предупредительностью. Мне очень приятно будет чем-нибудь быть полезной тебе, как… как другу.
Филлотсон подумал и сказал:
– Нет, я решил, что если нам расставаться, то ужь совсем, и вот на этом-то основании я и не желаю тебе предлагать никаких вопросов, а главное не желаю слышать от тебя объяснения твоих намерений и даже твоего адреса… Теперь скажи, сколько тебе нужно денег? Ведь необходимо же тебе. иметь сколько-нибудь при себе.
– Ах, Ричард, я не смею и думать принять от тебя деньги для того, чтобы уйти с ними от тебя. Мне не нужно денег. У меня есть свои, которых хватит на долгое время, да и Джуд достанет мне…
– Я не желаю ничего слышать о нем. Надеюсь, ты это понимаешь. Ты теперь безусловно свободна и твоя дальнейшая судьба в твоих руках… Ты едешь с шести-часовым, кажется? Теперь уже четверть шестого.
– Ты… ты, кажется, не особенно горюешь о моем отъезде, Ричард?
– Ах, нет…
– Мне очень нравится, что ты так благородно держал себя в отношении ко мне. Замечательно, что перестав смотреть на тебя как на мужа, я сейчас же стала любить тебя, как своего старого учителя и друга. Таким ты для меня и останешься!
Взволнованная Сусанна отерла слезы.
Вскоре к крыльцу подъехал омнибус. Филлотсон наблюдал за укладкой вещей, помог ей сесть и, для вида, поцеловал ее на прощанье.
Возвратясь домой, Филлотсон вошел наверх и отворил окно, чтобы видеть удалявшийся омнибус, пока он не скрылся за горою. Потом он спустился вниз, надел шляпу и прошел с милю по дороге. Но тоска проследовала его, и он повернул обратно.
Когда он вошел к себе, его приветствовал из залы голос Джиллингама.
– Я не мог дозвониться и, найдя вашу парадную дверь отпертою, вошел сам. Помните, я говорил, что скоро побываю у вас, вот и пришел.
– Очень благодарен вам, Джиллингам, особенно за ваш приход сегодня.
– Как здоровье вашей…
– Благодарю вас, как нельзя лучше. Она уехала только что. Вот и чашка, из которой она сейчас пила чай. Вот блюдо, с которого…
У Филлотсона стиснуло горло, и он не мог продолжать. Он отвернулся и оттолкнул поднос с прибором.
– Однако, пили-ли вы чай? – спросил он сейчас же, более спокойным тоном.
– Нет, – да не беспокойтесь, – ответил Джиллингам рассеянно. Так вы говорите, что она уехала?
– Да… Я рад был умереть за нее, но не хочу быть к ней жестоким во имя закона. Она отправилась, как я понимаю, к своему кузену. Что они намерены предпринять – я не знаю. Как бы то ни было, но она получила мое полное согласие.
Настойчивость, с которою были высказаны эти слова, не допускала дальнейших возражений со стороны его друга. – Однако не уйти ли мне? – спросил он нерешительно.
– Нет, нет, остановил Филлотсон. – Мне очень приятно, что вы пришли. Я хочу собрать её вещи и уложить их. Не поможите-ли мне?
Джиллингам согласился, и Филлотсон собрал при нем все вещи Сусанны и переложил в большой сундук, объяснив своему приятелю, что, раз решившись предоставить ей самостоятельную жизнь, он желает, чтобы она взяла все свое добро без остатка.
– Мне кажется, многие на вашем месте ограничились бы одним согласием.
– Я обдумал это дело и не желаю рассуждать о последствиях. Я был и остаюсь самым старомодным человеком на свете относительного брачного вопроса. В сущности я никогда критически не думал о его нравственной подкладке. Но некоторые факты бросились мне в глаза, и я не мог идти против них…
Они молча продолжали свою упаковку. Покончив с нею, Филлотсон закрыл и запер сундук.
Ровно за сутки до этого дня Сусанна написала следующую записку Джуду:
«Все идет, как я вам говорила. Завтра вечером я уезжаю. После сумерок мой отъезд не будет так заметен. Я нахожусь все еще под некоторым страхом и потому прошу вас встретить меня на платформе с восьмичасовым поездом. Уверена, что вы будете, дорогой Джуд, но испытываемое много волнение заставляет меня просить вас быть точным… В моем личном деле муж был удивительно деликатен ко мне!
Итак, до свидания!
Сусанна».
Увозимая омнибусом все далее и далее от скалистого города, Сусанна грустно смотрела на расстилавшуюся перед ней дорогу, хотя ни малейшего колебания не отражалось на её лице…
Получасовой переезд по железной дороге приближался к концу, и Сусанна собирала свои вещи, приготовляясь к выходу. Поезд остановился у мельчестерской платформы, и она увидала Джуда, вслед затем вошедшего в её купэ, с сак-вояжем в руке. Он был одет в темную праздничную пару и имел очень приличный вид. Глаза его светились горячим чувством.
– Ах, Джуд! – радостно крикнула она, схватив обеими руками его руку и едва сдерживая слезы. – Наконец-то! Боже мой, как я счастлива! Что-же, выходить здесь?
– Наоборот, – я сажусь к вам, дорогая моя. Я уже все обработал. Кроме этой сумки, со мною только большой сундук в багаже.
– Но разве мне не выходить? Значит, мы не останемся здесь?
– Ведь нам-же невозможно это, разве вы этого не понимаете? Здесь нас знают – меня уж во всяком случае. Я взял билет до Ольдбрикгэма, а вот и для вас билет туда-же. Мне некогда было написать вам о том, куда я решил перебраться. Ольдбрикгэм очень большой город – в нем тысяч семьдесят жителей и там о нас ни одна душа ничего не узнает.
– Значит, вы оставили здешнюю работу в соборе?
– Да. Это у меня вышло скоропалительно, так как ваше письмо явилось неожиданно. Собственно мне следовало кончить свою неделю, но по настоятельной просьбе меня уволили. Да я все равно бежал-бы в любой день по вашему приказанию, моя Сусанна, я ведь не раз уже делал это для вас!
– Я боюсь, что наношу вам ущерб своим появлением, разрушаю вашу духовную карьеру, словом все, все.
– Теперь все это для меня кончилось; и Бог с ним! мой рай не там, а здесь, на земле.