Три раза в неделю Лена сама (сопровождать было некому) доходила до метро «Выхино» (станцию все называли по-старому – «Ждановская») и ехала до «Площади Ногина» – то есть, простите, теперь «Китай-город». Поднималась по эскалатору, выходила на Маросейку (бывшую улицу Богдана Хмельницкого), обязательно совала нос в булочную – пахнет ли теплым хлебом? Иногда (все реже и реже) ей удавалось заполучить любимое лакомство – горячий, с вкусно-твердой ручкой, калач. Потом девочка садилась на троллейбус, ехала три остановки. Переходила дорогу, ныряла во дворы. И оказывалась – в прошлом.
Музыкалку ветер перемен миновал. Гардеробщица по-прежнему читала «Правду» и говорила «товарищи дети». Никто не болтал про Пуго, Ельцина, талоны на сигареты и зверства Сталина. Да, некоторые преподаватели упорхнули – открывать совместные предприятия или играть таперами в кооперативных ресторанах, зато остался самый крепкий и лучший костяк. Те, кто понимал: этюды Че́рни и сонатины Клементи – вне времени.
Педагог по музлитературе (всегда небогатая) теперь приходила в некрасиво заштопанных колготках, но по-прежнему вдохновенно защищала Сальери. Хор с удовольствием отставил хит прежних лет «С нами Бауман, пламенный Бауман» и разучивал «Аве Марию» Баха – Гуно. За диктанты по сольфеджио, как и раньше, нещадно ставили двойки.
А Леночкин педагог по специальности не стеснялся врезать линейкой по рукам, когда считал, что ученица халтурит.
Когда она обиженно вскидывала глаза, он усмехался:
– Можешь в милицию пойти, заявление на меня написать. Теперь это модно.
– Что вы, я ведь правда играла плохо! – лепетала девочка.
И начинала сначала, вкладывала в черно-белые клавиши душу, сердце, все силы.
Труд и талант брали свое. Все чаще Лене казалось – не она сама, но Всевышний движет ее руками.
По акустике старое здание – не чета новодельным концертным залам. Затихала музыка, но ее отзвуки еще долго витали под сводчатыми потолками.
Педагог дожидался полной тишины. Медленно хлопал в ладоши. Потом грустно вздыхал:
– Только дальше тебе куда, Лена? Оркестры разваливаются. Гастролировать негде – народ вместо Шопена на «Зловещих мертвецов» ходит.
– Ничего, – упрямо отвечала девочка. – Я для себя играть буду. И для вас.
Тогда учитель обнимал ее, утыкался носом в волосы, шептал:
– Как я хочу тебе помочь!
А Лена страшно стеснялась. Того, что юбка у нее стала короткая – из всех повырастала. Что еле видные пупырышки груди налились соком. И что ей приятны его сильные руки. А когда учитель случайно касался бедра, по телу бежали странные теплые волны.
Он отталкивал ее. Бормотал, словно про себя:
– Нет. Нельзя.
Как-то раз педагог пригласил ее в консерваторию. Концерт был днем, поэтому Лене даже у родителей отпрашиваться не пришлось. Слушали «Времена года» Вивальди, потом шли по Большой Никитской (возможно, тогда она еще называлась улицей Герцена). Обсуждали оркестры – какому из них удалось сделать любимый обоими «Июнь» наиболее ярким.
Квартира учителя располагалась совсем рядом, в Среднем Кисловском переулке. И они оба намеревались просто послушать там редкую запись «Времен года» в исполнении Берлинского симфонического оркестра.
То, что произошло дальше, для него стало наваждением, мо́роком. А для Лены – первой, единственной и огромной любовью.
– Сколько ей было лет? – перебила Татьяна.
– Двенадцать. Как Джульетте.
– А ему?
– Двадцать семь. Это была не страсть старика-педофила к маленькой девочке. Это была настоящая любовь, Танечка.
Садовникова хотела поспорить. Но вспомнила, как в седьмом классе сама вздыхала по красавцу – учителю математики. Конечно, ей в голову не приходило затаскивать своего кумира в постель. Однако эротические картины воображение рисовало услужливо. И если бы предмет воздыханий сам проявил инициативу – кто знает.
Поэтому Таня просто спросила:
– Что было дальше?
– Дальше он твердо сказал, что больше ничего и никогда между ними не будет. Лена плакала, звонила ему домой, караулила у подъезда. Учитель был непреклонен. Говорил одно: если ученица не передумает сама, они смогут общаться только тогда, когда ей исполнится шестнадцать. Не раньше.
Скорее всего, она бы успокоилась. Но учитель музыки не хранил в своей аптечке средства защиты. Оказалось, что Леночка забеременела. Когда поняла, что с ней случилось, поступила по-своему. Тоже была упрямой. Обо всем рассказала родителям и заявила, что ребенка она оставляет. Учитель не успел с ней даже поговорить.
– Понятно. Интеллигентного музыканта бросили в КПЗ, – догадалась Татьяна.
– Нет, – грустно произнес Марк. – Ты удивишься, но Леночкины родители оказались мудрыми людьми. Они поняли свою дочь. И приняли разумнейшее решение: до поры отправить девочку за границу. А потом выдать родившегося ребенка за своего. За брата или сестру старшей дочери.
Но жизнь в те времена была куда сложнее, чем сейчас. Заграничные паспорта только начали свободно выдавать всем желающим, в ОВИРы выстраивались огромные очереди. Учитель был обеспеченным человеком и использовал все свои связи, чтобы ускорить процесс. Но все равно не успел. На седьмой неделе у Лены началось кровотечение, ее по «Скорой» забрали в больницу. Оттуда сообщили в милицию. И началось. Беременной нужен был полный покой, но ее бесконечно терзали вопросами. Главный был: «Кто отец?» Однако девочка, как и ее родители, молчала. Тогда милиция слила историю борзописцам – бульварная журналистика была в те годы в большом почете.
Лена не знала, куда деться. Загранпаспорт сделали, но беременность из-за постоянной нервотрепки протекала тяжело. Ей запрещали даже вставать с постели, какой там перелет! Она продолжала оставаться на сохранении, и все это время под окнами дежурили журналисты. Надеялись подкараулить отца или выведать у девочки его имя.
– Я начинаю вспоминать, – наморщила лоб Татьяна. – Об этой истории много писали. Давно. Там что-то все очень грустно кончилось…
– Да, – вздохнул Марк. – Роды произошли на седьмом месяце и вызвали новый виток ажиотажа. Вдруг отец все-таки навестит? На кого будет похож ребенок? Журналисты переодевались в белые халаты, прокрадывались в палату. Предлагали деньги. Пытались сфотографировать младенца. Лена чувствовала себя с каждым днем все более подавленной. И однажды девочка не выдержала. Ее палата располагалась на шестом этаже, окна открывались свободно – это только сейчас их стали запирать накрепко. Лена написала в записке, что больше не может. И… все.
Марк замолк.
– А с кем остался младенец? – нетерпеливо спросила Татьяна.
Он смотрел на нее невидящими глазами и не произносил ни слова.
– Марк, ты слышишь меня? – Девушка перегнулась через стол. Потеребила его за рукав.
Он мягко отвел ее руку. Улыбнулся печально и жалко.
– Я очень люблю «Июнь» Антонио Вивальди.
– Что?!
– Лена была моей мамой.
– А кто отец?
– Ты его давно заподозрила. Зря я пытался тебя обманывать. Мой отец – это Максимус.
– Ты шутишь!
– Зачем?
– Нет, – Таня совсем растерялась, – я никогда не поверю! Максимус. Жесткий. Уверенный в себе. Как он мог быть учителем в музыкальной школе?
– У отца три высших образования. В том числе Московская консерватория. Но он не собирался связывать себя с искусством. Работа в музыкальной школе была мимолетной блажью. Протестом. Родители переборщили. Слишком сильно напирали, слишком упорно тянули в бизнес.
– И что было дальше?
– Отец очень страдал, ведь он даже на похороны не попал, на кладбище не мог сходить – у маминой могилы продолжали дежурить журналисты. Тосковал, искал любые пути, чтобы забыться. И империю свою начал строить именно тогда. Чтобы не сойти с ума от отчаяния.
«Сказка, – пронеслось у Татьяны. – Но бывают ли они в наше время?»
Только бесполезно – прямо сейчас, в лоб, – докапываться до истины. Тактически грамотнее по-женски посочувствовать и сделать вид, что ты поверила, прониклась и умилилась.
Таня попросила:
– Расскажи про свое детство.
– Детство? – взглянул непонимающе.
– Ты у бабушки с дедушкой жил?
– С чего ты взяла? – искренне удивился. – С отцом и нянями.
– Но почему?
– Папиным родителям было не до меня, – произнес Марк. – У них серьезный бизнес.
– А маминым?
– Отец сразу увез меня за границу. Они остались в России.
– Где ты учился?
– Школа в Англии. Потом Стэнфорд.
– Какой факультет?
– Гуманитарных и естественных наук. Специализация – политология.
– Кто посоветовал?
Марк улыбнулся:
– Я сам. Папа, разумеется, гнал на МВА.
– И Овертона применить ты тоже сам решил, – хмыкнула Таня.
– Ну да. Я про эту технологию еще на первом курсе прочитал, и меня она сразу торкнула. Тем более у отца тогда уже был Матуа – идеальная площадка, чтобы протестировать. По науке добиться результата можно минимум за год. Мы с Юлианой начали три месяца назад. И, по-моему, перевыполняем план. Клиенты уже созрели. Можно выходить на референдум.
– Да, смерть Марьяшки вас отлично продвинула, – не удержалась Татьяна. И уколола: – Хотя Овертон, насколько я помню, про убийства ничего не писал.
– О чем ты говоришь, Таня?! Какое убийство? – отмахнулся Марк. – Просто печальный инцидент. Но он – не скрою – был нам очень на руку.
«Черта с два я поверю в случайные совпадения!»
Но спорить опять не стала.
Девушка лихорадочно соображала, что ей делать. Встать в позу, потребовать, чтобы ее немедленно отправили в Москву? Но обычно тех, кто много знает, так просто не отпускают. Убивать, может, не станут, но подгадят, это несомненно. Репутацию испортят. А если она решит уезжать, обязательно напоследок обыщут. Найдут образцы. И тогда вообще караул. Так что по всему выходило: самое разумное – принять предложение Марка. А предметные стекла и флешку с фотографиями из морга любой ценой, срочно передать на Большую землю.
Марк взглянул на часы: