— Кажется, наши смогли дать отпор, спугнуть их… — видя родовой клинок с гравировкой, что после смерти сжимала одна из её подопечных, капитан решается отдать честь семье доблестного воина. Подобрать, доставить наследие предков обратно домой. «Всё же рано или поздно здешние места подчинятся континенту, ведь колонизация здешних мест лишь вопрос времени.» Капитан наклоняется к убитой, краем глаза, поджилками, только и успевает заподозрить неладное, как острый стилет с резким движением трупа внезапно вонзается ей в горло. Вместо представительницы Вадад, коварно и подло вогнала ей клинок в горло медоед. Золотые глаза её блистали, словно звёзды в черном небе, а кудри были перепачканы в крови раздетой до гола, уложенной лицом в землю Валад.
— Будь ты кф… про… — голова капитана Глатье слетает с плеч от взмаха когтистой лапы Рабнир.
— Ебашь! — вскочив на ноги, кричит во все горло Рабнир, и все, казавшиеся секунду назад мёртвыми, покойники встают на ноги, бросаются на тех, кто ещё и не понял, что перед ними не союзники, а враги. Медоеды, которых считали самыми тупыми, умственно отсталыми приспешницами и поклонницами бога смерти, внезапно обрели голос, дух, вожака, а с ним и коварство!
Пули терзали тела медоедов, и те в свою очередь в прыжках, стремительных рывках от жертвы к жертве, терзали своих врагов, рвали их плоть зубами, разбивали головы тупыми сторонами ружей, сбив шлем, камнями дробили черепа. Республиканцы, утратив своё единственное преимущество в построении и дистанции, оказались в ближнем бою, во время которого, не давая прицелиться, с кустов и словно из-под земли в них полетели стрелы, послышались предательские выстрелы, пробивающие кирасы. Молодые и старые, опытные и те, для кого этот поход оказался первым, все оказались в одинаковом положении, в котором враги повсюду, они сильнее, дикие, свирепые, не знающие слова «пощада».
— Отходим! — видя, как одна из медоедов восторженно трясёт оторванной головой их командира, кричит солдат Республики. — Все назад! — ещё раз повторяет, но все, кто только мог бежать, заняты лишь одним: тем, что не позволяют многочисленным врагам себя убить. Отчаяние и страх охватили её, казалось, смерть уже схватила за горло, и единственный выход — бежать. Бросив оружие, товарищей, солдат Республики, она кидается к лагерю. «Тут недалеко, тут совсем чуть-чуть, сотни метров и нам помогут, нам…»
Всего десять шагов успела сделать дичь в тот момент, когда увесистая дубина с лезвиями на конце встретила её на пути отступления. Удар мощный, в лицо, ломающий нос, череп, твёрдокостная рогатая воительница падает. В глазах всё плывёт, над головой чужой пейзаж, пальмы, неизвестные птицы, а с ними самец, старый, пузатый, с седой бородой и выступающими с висков волосами.
— Самец… — с расслабленным голосом говорит воительница, — попроси их о пощаде, я аристократка, я богата, за меня заплатят. Попроси и ты… — Дубина Добрыни приземляется на голову поверженного бойца, раздавив его, отняв жизнь. «От тебя мёртвой мне пользы больше, чем от живой», — думает старик, ноздрями и всем телом впитывая приятное, доселе казавшееся чуждым ощущение силы. Приятнее любого алкоголя, с чувством, затмевающим любые наркотики, он, старый никому не нужный воин, ощущал, как его тело становится сильнее, как раны, полученные в молодости, затягиваются, и само понятие старости отступает. Чуждое Добрыни ощущение на мгновение затмило его разум: «А что если, убивая, удастся продлить жизнь?» Лишь подумав об этом, старый воин встрепенулся, поглядев на только что добитого врага, мысленно помолился, поднял свою дубину с лезвиями, приготовился встречать другого, вырывающегося из окружения врагов.
— Убийство ради спасения, не ради личной выгоды! — говорит Добрыня в то же время с демонической улыбкой, несдержанностью и яростью, в два удара укладывает на землю и добивает второго своего врага. Без жалости, без прежней заботы, присущей ему. Враг есть враг — враг должен умереть!
— Всех убить! — отдает команду Добрыня, отравляясь жизнями, чужими, израненными, что ещё неделей назад казалось чуждым, варварским и враждебным. Свою утраченную молодость, а с ней и силу он мог вернуть только лишь одним путём. Кровь лилась рекой, никто, включая вооружённых пистолями республиканок, не мог противостоять старому воину. Их оружие требовало поджигания фитиля. Но Добрыня… Вскинув пистоль и используя собственные наработки, моментально, при помощи ударного кремневого бойка, активировал пистоль, мог тут же выстрелить из своего трофейного, переделанного оружия. Он был тем, за кем шли кошки, и от кого с ужасом пытался убежать враг. Пытался, но так и не смог. Из двух отрядов, которые на водопое встретил Добрыня, ни одна жертва не смогла вырваться обратно к лагерю. Бойня, плен, жестокие допросы с пристрастием, в которых старый майор сам принимал участие. Его знания, умения быть не только добрым наставником и другом, но и тем, кем ему некогда приходилось работать, принесли свои плоды. Лично оттащив очередной труп, Добрыня с холма глядел на продолжающий укрепляться лагерь на побережье Омахо. Враг по-прежнему хранил свои винтовки и порох под козырьками и навесами, в добавок усложняли всё трёхметровые стены и несколько новых пушек, что также были прикрыты навесами от дождя. Лобовая атака грозила смертью по меньшей мере паре сотен жизней. «Жизней тех, что никак не помогут мне в возвращении своего здоровья», — думал Добрыня. Внезапно взгляд его, что благодаря убийствам излечился от слепоты, открыл вид на одинокий, малый парусник с командой из четырёх человек. Испытав чувство, будто омолодился минимум на пять лет, майор взглядом проводит судно и спрашивает у кошек:
— Что они везут?
Приглядывавшая за дедом Ахерон говорит:
— Поручение или послание, вижу некий белый свиток в руках самой разодетой.
«Понятно, значит, дальше действовать враг попытается от своего первого лагеря», — Добрыня поворачивается назад, глядит туда, где повсюду трупы, где люди, ещё пока живые, постанывая, просят милости. Раньше он их тут же бы отправил в тыл, на очередной бесполезный допрос или на обменный фонд, но сейчас в этом нет никакого смысла. Ведь каждую их жизнь он мог использовать с куда большей для себя пользой. «Боже, о чём я думаю?» — встрепенувшись, Батя вновь всматривается в море, в одинокий парусник, говорит:
— Они попытаются надавить на поверженное племя. Физически или через посланников. Нужно этого не допустить.
— И как? — спрашивает появившаяся за спиной Гончья.
— А ты у подруги своей спроси, — намекая на Рабнир, — говорит дед. — Сейчас ты отправляешься под горы, неси послание от кошек, а мы с Рабнир недопустим самого главного.
— Чего? — спросила без промедления Гончья.
— Появления врага в кругу друзей. — Без колебаний ответил Добрыня.
Глава 32
1995 год.
— Добрыня! Сука ты беcсовестная, какого хуя! — верещал пузатый подполковник, в каске, наползающей на лоб, в бронежилете, что смотрелся на нём, как детский фартук на свинье.
В грязи по колено, с разкуроченным от осколков лицом, лейтенант Добрыня, безвозвратно потерявший половину роты, глядел на офицера, которого у передка видел впервые. «Кто ты вообще такой?» Ни погонов, ни шевронов, человек перед ним явно опасался снайперов, при этом, являясь для них в прямом и переносном смысле жирной мишенью.
— Чё глаза выпучил, ублюдок? Я спросил, кто дал приказ⁈ — раскидывая слюни во все стороны, верещал старший офицер.
В голове Добрыни ещё шумело от последнего прилёта, подташнивало. Будучи контуженым, он переспрашивает:
— Кто, что… какой приказ?
— О пленниках, сукин ты сын, кто тебе позволил казнить…? — вытащил ПМ из кобуры старший офицер.
— Негры из наёмников, а у меня пол роты 200-ми… — мизинцем пытаясь прочистить ухо, игнорируя оружие, выковыривая серу, грязь и кровь, кричит, не слыша себя, Добрыня.
— Да мне насрать! — восприняв это как наезд и оскорбление, орёт в ответ пузатый подполковник. — Они должны были перейти в наши руки вместе с ич…
— А… чего⁈ — кричит Добрыня. — Там снайпер и пулемётный расчёт. Они сначала моих положили в спину. Потом огребли, а затем, когда патроны кончились, резко сдаться решили. Я выходил на связь, пытался узнать, что делать… — соврал Добрыня, — тогда-то и проблемы с рацией начались, не слышно было, товарищ… кто вы там? — говорит разведчик.
— Сукин сын, ты у меня под трибунал пойдёшь, кровью харкать будешь, да я тебя! — офицер наводит пистолет на Добрыню, раздаётся выстрел. Выстрел, которого никогда не было.
Сейчас.
Сон дурной, полный предрассудков, приукрашиваний, родившихся в ходе долгих, личностных обид. Он напомнил Добрыне обо всём, включая то, что следовало забыть давным-давно.
«Не лезь, я всё… Брат, он меня убил. Я медик, я знаю, это конец…» — голос лучшего друга, его последние слова, лишь они остались неизменными в воспоминаниях старика. Тогда, в том бою, он потерял подчинённого, брата, не по крови, а по духу.
Проснувшись среди ночи в холодном поту, с сердцебиением, словно после броска на десять в полной выкладке, дед, предпочитавший ночевать на природе, просто лежал и смотрел в звёздное, лунное небо. Глаза его полнились яростью, ужасом пережитого, страхом смерти, исходившим от простого, элементарного сна. Смерть всегда ходила с ним рядом, бродила вокруг, присматривалась, и вот, протянула к нему руку, предложила силу, позволяющую крепнуть самому, отнимая жизни у других. С каждой новой победой, убитым на охоте животным, отлично знавший и понимавший своё тело старик ощущал сдвиги, изменения, а с ними ощущал, как возвращается к нему память. Глядя в звездное небо, Добрыня вспомнил, как много лет назад проснулся в момент, когда его часовому резали глотку. Идиот уснул на посту, тогда-то ещё молодой разведчик впервые взглянул смерти в глаза. Его первый бой оказался не стрелковым, а рукопашным. Добрыня помнил, как проигрывал схватку с бородатым горцем. Он помнил его тяжелые удары, как лезвие мерцало у него перед глазами. Он запомнил тот бой на всю жизнь, ведь его спасли не навыки, а удача, брат по оружию и очередь мелких свинцовых ублюдков, прошивших голову и шею черного бармалея. Не русский, ни чечен, просто наёмник, искатель денег и личностных благ, таким стал его первый враг. Противник, что после очереди в голову, ещё был жив, тяжело дышал, хрипел истекая кровью. То был отряд неизвестных, зашедших на их позиции с чьей-то подачки, подкупа, предательства. В ту ночь они все должны были поле