Они бежали быстро, а враг ещё быстрее. Дистанция сокращалась, время таяло. Стрела, подлая и неожиданная, настигла голень Рабнир, и та, прямо у переправы, у естественного моста, споткнулась. Лицо медоеда ударилось о камни, кувыркнувшись через корень, она головой вперед летит прямо в ущелье. Туда, где о камни с двадцатиметровой высоты разбивалась водная масса. У Гончьей было два маршрута: длинный, по верху водопада, где им пришлось бы подниматься в гору, неприкрытую растительностью, и короткий — через этот древесный мост. Она выбрала второе, и теперь, повиснув у обрыва, схватив медоеда за лодыжку, с пеной у рта пыталась не дать той погибнуть глупой смертью. Резкий обрыв, внизу камни, огромная высота и сзади за ними гонится толпа.
— Рабнир, цепляйся за что-нибудь!
Медоед растеряна, её голова разбита. Секунда — она приходит в себя! Когти её ударяются о камни. Удар-второй, с искрами, она кое-как цепляется правой рукой, после замахивается левой и…
Две стрелы, одна за одной, пробивают Гончьей живот и правое плечо. Именно правой рукой она держалась за корень; единственными причинами, по которым они с Рабнир не упали, были треклятый корень и сильная хватка Гончьей. Стрела зацепила мышцы, несколько пальцев тут же обмякли, девушки вдвоём едва не свалились в пропасть.
— Рабнир, быстрее! — кричит Гончья в момент, когда подруга, перевернувшись в воздухе, по руке Гончьей, как по лестнице, поползла вверх. Хватаясь за руку, грудь, царапая плечо, спину, задницу, как паук, Медоед ползла к спасительному выступу, а подруга её, напрягая мышцы всего тела, подтягивала медоеда из всех сил, помогая выбраться из пропасти.
— Ползи, сука! — кричит Гончья, и лишь голова Рабнир выглянула из-за расщелины, лишь глаза её приподнялись выше уровня грунта, как медоед тут же столкнулась взглядами с разъярённой, готовой ударить её прямо в лицо Чав-Чав.
— Отпускай, — ахнув от встречи, реально испугавшись неожиданности, пискнула медоед, но Гончья не услышала. Удар копьём в голову, казалось бы, смертельный, медоед, вечно готовый к смерти, отражает своим собственным толстым лбом, пуская на косую остриё копья. Враг в шоке, медоед на адреналине! Вытянув руку и схватив за копьё, Рабнир дергает атаковавшую. Оружие и его хозяйка, с истерическим криком, летят в пропасть, Рабнир вскакивает на холм, выпускает когти, которыми в два взмаха разрубает копьё и лишает кистей следующую атаковавшую Чав-Чав. Враг верещит, он в ужасе и панике глядит на руки и на то, как пульсируя, сквозь артерии и вены, вытекает из неё кровь. Враг умирает и страдает, Рабнир рада, и лишь краем глаза, в последний момент замечает трёх республиканок, уже наведших на них аркебузы.
— Прячься за меня! — прихватив безрукую Чав-Чав, прикрыла себя и поднимавшуюся Гончью Рабнир.
Тройка точных выстрелов вонзилась в живой щит. Воительницы Федерации целы и невредимы, поднимаются на ноги, готовясь дать бой. До моста метров десять; его поспешно перекрывал отряд из десяти рогатых сук. Спереди столько же, слева так же, бежать некуда.
— Вот и пиздец вам пришёл, ёбаные шафки Федерации, — выходит вперёд та самая Кетти, которую приметила Гончья. С предательницей вперёд выходит отряд, состоящий из плечистых Беа, Пандца, Чав-Чав и ещё тройки племён, чьё положение на здешних землях считалось нейтральным.
Возглавлявшая предателей Кетти выглядела надменно, гордо. Она глядела именно на Рабнир, знала, кто она, и обратилась именно к ней.
— Агтулх будет наш…
— Вы его увидите, — рыкнула Рабнир, видя, как республиканки закончили перезарядку аркебуз и вскинули их. — Когда я подарю ему ожерелье из ваших глаз!
Глава 12
Утро после ночи с Нортпух отозвалось лютой ломкой в теле. Вчера всё было как обычно, всё шло как надо, куда надо и с частотой, которой надо. И только оповещения, пришедшие под утро — эти… «послания» под музыку немецкого «Рам-шта-н…» — выбили из-под ног моих землю.
Небесный посланник… — очередной бесполезный пассивный скилл. Поднявшись с утра, когда пташка рядом ещё спала, укрыл мою ночную «собеседницу» покрывалом. Поднявшись, я покинул свой шатёр ещё до того, как солнце полностью вынырнуло из-за моря, а джунгли пребывали в полумраке. Лёгкая прохлада стала щипать голое тело. Впервые с момента своего прибывания в этом мире я позволил себе выйти в «чём мать родила». Стража у шатра тот час оживилась, заспанные лица приобрели строгости, а глаза, проворонившие мой выход, резкости и дерзости.
— Нортпух, нужна помощь? — с надеждой спросила одна из Кетти.
— Нет, спит. Мне нужно умыться, — ответил я.
Со всех сторон доносится разочарованный вздох.
Спустя несколько минут, щеголяя голой задницей, свою голову, грозившуюся взорваться от внутреннего давления, погрузил в сосуд с ледяной, остывшей за ночь пресной водой. Бог неба и Бог смерти в движении, а причиной тому та, кто считалась моим покровителем, Богиня плодородия.
— Все беды от баб… — вновь сунув голову в тазик, ожидая услышать или ощутить «послание» богини, замер. Почти минуту мою расколенную голову остужала ледяная вода — ничего. Ни ответа, ни привета; боги, как и до сегодняшней ночи, оказались молчаливыми, скупыми на слова и эмоции.
Умывшись, одевшись и перекусив, встретив рассвет солнца, я из-за стола, который принесли шумные Кетти, наблюдал, как с улыбкой на лице сопит, довольная, улыбающаяся во все свои, сколько у неё есть зубов, Нортпух. Видать, у неё сегодня выходной.
Закончив с завтраком, велев не трогать мою «подопечную», отправляюсь на разведку. Давненько я не бродил по улицам с утра пораньше, не проверял, как местные следят за чистотой, порядком, за… за тем, за чем должны следить! Главное, чтоб чисто, тихо, без драк, обессиленных больных и…
— Агтулх Кацепт Каутль, хозяин! — чей-то звонкий, испуганный голос придал разуму нехватающего тонуса, «трезвости». До того как меня позвали, бродил спустя рукава, башкой об мух бился, а сейчас, ебать, ко мне возвали! — Агтулх, умоляю, спасите! — уткнувшись рогатой головой в копья заслонивших меня Кетти, кричала республикантка.
— От кого? — жительница Рагозии оглянулась; я думал, у неё возникли проблемы со своими или с теми, кто служил Добрыни, отбирая пленников для работ за пределами лагеря.
— От них! — указала пальцем в сторону синих пиджаков пленница. — Я плотник, умею делать мебель, знаю, как делать доски, как их сушить и обрабатывать! Я много чего знаю, прошу, не продавайте! — упав на колени, руками пытаясь оттолкнуть ноги моих стражниц и при этом заглянуть мне в глаза, умоляла пленница.
— Отойдите, не держите её. — Руками отодвигаю стражу в стороны, и девушка, на коленях, гуськом проскальзывает и падает у моих сапог.
— Агтулх, я простая подмастерье, цена мне в империи — грош. Но здесь я могу быть вам полезна, я могу то, что не могут ваши слуги; могу доказать, что я готова!
— Ты рогатое порождение зависти, ты не можешь быть готова к!… — стражница хотела ударить пленницу ногой, и я встал между ними.
— Помолчи, — прошу я Кетти, и та, вместе с другой стражницей, склоняет головы. — А ты, воительница из Республики, чего и кому хочешь доказать? Почему не хочешь уйти с имперцами? Они ведь могут помочь тебе вернуться домой.
— Я не хочу в республику! — лицом припав к моим порядком изодравшимся крассовкам, кричит рогатая, светловолосая девушка. — В империи, республике, меня не ждёт ничего, кроме тяжёлого труда за миску супа или смерти за… за ломанный медяк! Там мне не позволено использовать навыки плотника; ведь я продана своим учителем во служение страны. Мне не позволено жить и заниматься ремеслом, занимать землю, ведь я простолюдинка без титула и денег. У меня там нет ничего, кроме семьи, что продала меня в подмастерье, потому что не могла прокормить других детей. Прошу, позвольте остаться здесь, в вашей столице, под вашим крылом. Агтулх Кацепт Каутль, чистить дерьмо под вашим началом в тысячу раз приятнее и легче, чем жить под знаменем тех, кто называл меня дерьмом и продал за бесценок! Прошу, не отдавайте меня!
Крик её — истерический, слезный; то, как она целовала мои «ботинки», умоляя о милости, очень сильно задело моё самолюбие. Никто не должен унижаться так перед другими; у каждого есть право на самоопределение, каждый сам должен решать, где и как оборвётся его жизнь.
— Девушка из Рагозии, я готов тебя оставить в нашем поселении, готов приглядывать за тобой, относиться к тебе как к родной. Я стану для тебя Агтулхом, как стал для всех остальных. Но только при условии, что ты ответишь мне на один вопрос, и ответишь честно: готова ли ты стать женой мне, сестрой Кетти, женщиной, что под час угрозы грудью своей защитит меня от тех, кто придёт из империи или республики? Лично я за каждую из своих готов рискнуть жизнь. Что на это ответишь ты?
Глаза рогатой работницы налились слезами. Слева от неё уже подошли синие пиджаки, очень шустрые и быстрые посланцы Империи, прибывшие к нам для отбора пленников. Справа, рядом с рыдающей, стояли надзирательницы. Для обеих сторон мой вопрос оказался предельно прост: все его слышали. Если пленница уйдёт в империю — значит она рабыня. Останется здесь — так же рабыня, но моя, собственная, и жизнь её так же принадлежит мне. В ту же секунду, как республиканка откажется от имперских требований, те, ради мира, торговли, могут потребовать меня убить её, и тогда она, поклявшаяся сделать во благо «племени» всё, не сможет отказаться.
Жизнь её застыла на чаше весов, где рабская жизнь в нищите и смерть во имя всеобщего блага подрагивали, балансировали на очень смазанной черте.
— Агтулх Кацепт Каутль, — обратилась ко мне статная женщина в синем пиджаке, — для избежания лишних конфликтов спешу сообщить: капитан Стелла Марисс чётко дала понять, что отбирает всех обладающих профессиями пленниц и платит за них цену, положенную согласно договору. Вы ведь не хотите в первые три дня после сделки нарушить его? Особенно, когда корабль капитана вот-вот отправится в империю.
Говорившая