— Эй, — дернула медоеда за плечо Гончья, — дитя ни в чём не виновато. Это всё Республика.
Медоед шмыгнула носом, сверкнув в ночи печальными, золотыми глазами, отвернулась, тихо выплюнув: «Какая же я жалкая…». Вскоре к медоеду, Гончьей присоединились Кисунь, а с ней тётя Вера и Катя. Потом, ближе к полуночи, появились Лея и Аукай, что-то тихонько обсуждая между собой. Они собрались вокруг костра; к ним, одна за другой, также стали сползаться многочисленные жители столицы. Они не молились, не взывали к богам, не плакали и не кричали. Женщины молча смотрели каждая в свою сторону, бдительно наблюдая за всем происходящим вокруг. Все они почувствовали: с ранением Агтулха Кацепт Каутль каждая из них тоже получила рану. И чем дольше они не видели его на улице, чем дольше лик Благославленного небесами самца скрывался за стенами, тем тяжелее им было встречать каждый новый рассвет.
Несмотря на старания воспитательниц, дети в яслях, чувствуя царящую в поселении атмосферу, постоянно плакали. Охотницы все реже стали приносить из леса дичь, и на фронте всё острее поднималась тема проблем с моралью и готовностью кошек сражаться. Одним ударом простого ножа враг ранил Федерацию прямо в сердце, и многие были на грани. Готовые взорваться, кинуться мстить, убивать, рвать, они косо поглядывали на невиновных Рагозских пленниц, пытавшихся добиться их расположения, старательно забывая, что не Рагозцы нанесли удар, а их собственные сородичи.
Когда луны стали опускаться, на третий день стараний и трудов из дома наконец вышла Мария. Бледная как смерть, похудевшая, с огромными мешками под глазами и высохшими губами. Лишь завидев её, кто-то из местных заплакал, испугавшись самого худшего:
— Жить будет… — С трудом улыбнувшись, двумя словами вернула в поселение радость Мария. Трое суток она не смыкала глаз, боролась за жизнь Алексея, пропустившего четырнадцать ножевых ударов. Его лицо, шея, плечо, спина, ребра, правая и левая руки были изрезаны. Враг так и не смог ни разу поразить жизненноважные органы, но зато изрезал его, оставив парня истечь кровью.
Вены и артерии были повреждены, также было несколько глубоких уколов, и остановить кровь там оказалось очень сложно. В первый день Марии казалось, что Лёша обречён, но храбрец упорно боролся за свою жизнь, казалось, его тело буквально отказывалось умирать. Его спасала собственная регенерация, да такая, что к третьей ночи маленькие порезы уже почти затянулись, оставшись свежими, яркими рубцами на теле. Всё, чего удалось добиться Марии, — это исцелить порезы на артериях и венах, остановить потерю крови, не дать парню «вытечь…». Все остальные процедуры проводились по остаточному принципу. «Чудо… да такое, какое не в каждом фильме увидишь» — вот что произошло за эти три ночи. На смену Марии, не позволяя оставаться Агтулху в одиночке, внутрь входит Рабнир; с ней ещё два медоеда и старуха знахарка, отдыхавшая после утренней и дневной помощи Марии. Самой иномирке-целительнице помогают разместиться у костра, угощают стрепнёй тёти Веры, затем, прикрыв шкурой, веерами, отгоняя от неё мошку, дают наконец-то поспать.
— Она сотворила чудо, — озвучивая то, что все в Федерации и без неё знали, сказала одна из молодых Чав-Чав.
— Заткнись, не мешай ей спать. — рыкнула на ту Гончья, а после, более не доверяя собравшимся соплеменницам, отползла спиной к входу, села и принялась ждать, стеречь.
Ночь пролетела в одно мгновение. Не сомкнув глаз и просидев всю ночь у входа, Гончья дожидается, когда выйдет Рабнир, затем вновь готовится заступить на охрану. Когда медоед выходила, взгляд её был опущен, белые волосы прикрывали загорелое лицо, прятали глаза, но на подбородке подруги она увидела её… слезу. Зайдя внутрь, подойдя к кровати, Гончья в приступе гнева, накатившей злобы, до хруста собственных зубов сжала челюсть. Внутри неё всё сжалось, а сердце было готово вырваться из груди. Левый глаз Агтулха Кацепта Каутля был перетянут белой тканью, бинтом, который в последние берегли для самых знатных особ. Через нос, через лоб, вокруг его головы проходили так же белые тугие бинты. Пусть он и спал под покрывалом, на шее, плечах, запястьях также повсюду виднелись повязки.
— О, небо… — Сжала кулаки Гончья. — Я лично порву этих сук…
— Если не можешь сдержать эмоций, лучше покинь его, — пробормотала старуха. — Сейчас Агтулх Кацепт Каутль в мире духов, общается с предками и теми, кто придёт после нас. Ему нужен покой, тишина, спокойствие и защитница, а не глупое крикливое дитя у его кровати.
Гончья тут же взяла эмоции под контроль; извиняясь, поклонилась старой знахарке, затем молча поклонилась без сознательному Алексею и встала у его изголовья. Гончья мучилась; ей было тяжело от собственных мыслей, от бессонной ночи. Так же, как она, мучилась снаружи Рабнир, а с ней ещё почти двести женщин, окруживших шатёр, не подпускавших к нему ни детей, ни рабов, ни птиц, ни даже насекомых. Мир замер в ожидании выздоровления Агтулха, и, вернувшийся с вопросами Добрыня, увиденному зрелищу был очень и очень не рад.
Накал боёв в последние дни стих, враг установил полный контроль над береговой выжженной линией, соединил и обеспечил безопасность на территории между двумя фортами. Враг укреплялся, готовился к длительной обороне, и им, Федерации, именно сейчас, как никогда ранее, следовало готовиться к наступлению, к новым диверсиям, атакам. Но ранение мальчишки, известие о том, что Агтулх при смерти, буквально уничтожило мораль в войске. Суеверные Кетти верили, что во всех их победах и удачах причастен Агтулх. Теперь, когда он ранен и не способен молиться за их тела и души, многие дезертировали. Не предали или вообще убежали из армии, а самовольно покинули подразделения, неся ахинею вроде: «Мы должны защитить нашего бога!» Добрыня предвидел подобный исход, много раз думал, что произойдёт, если Лёша заиграется, и ему придётся с ним что-то делать. Теперь он получил ответ, и результат его не на шутку обеспокоил. На фронте остались лишь немногочисленные персоны Кетти и новоприбывшие племена, которых хер Алексея ещё не тронул.
Оценив ситуацию, Добрыня делает следующие выводы: За Лёху добрые пятьдесят семь процентов всей армии. За самим Добрыней процентов тридцать, и то, если узнают, что придётся идти против воли Агтулха, будет в разы меньше. Оставшиеся тринадцать — либо молокососы из мелких, только присоединённых племён, либо слуги Оукай и тех, кто присмыкался исключительно перед главами других семей. Чтобы по-настоящему править и побеждать, не оглядываясь на малых старейшин, Добрыни требовался контакт с Империей. Ему нужны были наёмники, солдаты, сражающиеся за деньги, которым плевать на религию и чужие нравы. Личная гвардия Добрыни хорошо подчистила старый могильник. Второй отряд, который якобы должен был защищать наследие Кетти, тоже направлялся в склеп за богатствами, и… гибель его, а также пропажа остатков драгоценностей, очень огорчили старика. С золотом он мог как подкупить республиканок, дав им золото, земли, и обещания о безопасности в обмен на помощь, так и, в случае надобности, закупиться боеприпасами, обновить арсенал торгуя с империей. Теперь же кто-то бесцеремонно спиздил добрую половину всего золота, и для воплощения собственных идей в жизнь ему предстояло вычислить, кто это сделал. А после так же взять и ограбить «грубияна». Добрыня собирался использовать свой личный, верный отряд, поступить так же, как поступили слуги Крысинии, в чужие земли заслать диверсионную группу, с которой он хотел отправиться и сам. Его не устраивало положение, где бабье войско, обоссав колени от одного ранения своего «короля», тут же бросило оружие. Пока они бездействовали, враг мог обрести веру в себя; он укреплялся, готовился к новой битве, а племя…
— Гребанные бабы, — Выгуравшись, подозвал к себе возрастную Кетти старик. — Соберите наших. Возьмите рагосскую форму, их оружие, мешки; в одни напихаем пороха, во вторые спрячьте луки и колчаны со стрелами.
Старая воительница Кетти, хоть и была до конца верна Добрыни, но, как и другие, чуть-чуть да верила в Агтулха и в то, что его раны могут лишить отряд удачи и благословения.
— Главнокомандующий, я исполню любой ваш приказ, только прошу, услышьте, действовать сейчас, вести разведку у врага слишком опасно. Врагу улыбнулась удача; он нанёс удар по столпу веры всей федерации.
Добрыня, переоценив верность своей подопечной, замер. Фраза: «Приказы не обсуждаются» тут была бы слишком грубой. Всех волновал Агтулх, поэтому старик и собирался сыграть на «повесточке дня».
— Разведка? — Нахмурив брови, сжал кулаки Добрыня. — Какая на хрен разведка! — Во всеуслышанье, рявкнул он на подопечную, а после гневно окинул взглядом всех, кто ещё был рядом. — Они попытались убить Агтулха Кацепта Каутль; они подняли руку на моего СЫНА!
Добрыня ревел, словно разъярённый медведь, хрипящим голосом он пробудил в сердцах поникших воительниц интерес.
— Я иду не разведовать, не взрывать, поджигать или рушить. Я охвачен праведным гневом, иду убивать, резать, топтать и калечить всех, кто, прикрываясь личиной Кетти и Чав-Чав, как истинные крысы, ударил из-подтишка. Вдумайтесь, самки федерации, до чего докатился наш враг. Они пытались убить не вас, не меня, не какую-то знатную суку из старейшин… Они пытались убить Агтулха!
Именем своим, именем Главнокомандующего войск Добрыни, я клянусь, что не отступлю и отомщу Республике! И вы… сёстры, матери и дочери… Пусть ярость в ваших сердцах, ярость благородная, вскипает как вода; сейчас нам объявлена новая война, война народная, священная война!
Слушая Добрыню, с лицами, на которых читалась жажда мстить, женщины берутся за оружие. Поднимаются с земли даже те, кто не так давно высказывался о желании также отправиться в столицу. Имя Агтулха Кацепта Каутля священно. Все об этом говорили, и теперь, когда кто-то посягнул на их святыню, когда попытался отнять будущее целой страны, позиция Добрыни в этом вопросе вызвала нужные ему чувства и эмоции у аборигенов. Никто более не повернулся к нему спиной; после этой речи подобное могло объясняться лишь одним — трусостью. Как самка не могла не отомстить за своего раненого, растерзанного другой самкой самца, так и Федерация не могла позволить кащунственным действиям Республики остаться безнаказанными.