Гусеницы, а с ними и ложногусеницы уже начали мне нравиться, ненамного меньше даже, чем фавориты-пауки, и, найдя этот великолепный экземпляр юного цимбекса, я очень обрадовался. Нежно-желтовато-зеленоватая, салатная, с голой, почти белой, словно костяной, головкой, на которой две черные точки обозначали глаза, очень пластичная, с декоративными складками и пупырышками, с темной продольной двойной полоской на спине, личинка пилильщика, казалось, с удовольствием мне позировала. На одном снимке она получилась даже с поднятой как будто бы для приветствия лапкой. Я был весьма доволен своей находкой — истратил на нее почти целую пленку.
Пока я по-всякому фотографировал очаровательную личинку, поднялся довольно сильный ветер. Небо поначалу еще чистым было, но вскоре в той стороне, откуда дул ветер, начало что-то такое собираться. Правда, мне-то что — у меня велосипед, долго ли до дома добраться. Никакой дождь мне не страшен. Так думал я, радуясь хорошей добыче.
Сняв ложногусеницу и, по обычаю, отпустив ее, не подозревавшую о том, что образ ее, возможно, останется в памяти людской надолго, я решил пройтись по опушке. И уже издалека заметил несколько торчащих полузасохших стеблей крапивы. Направился к ним и, приближаясь, увидел большую колесообразную сеть крестовика. Вторая удача! «Успею снять до грозы», — подумал я и, положив велосипед на траву, подошел к сети.
Сеть была пуста — хозяин сидел в укрытии, домике из листьев крапивы. Он оказался необычного тускло-зеленого цвета с белым крестом. Снять его было трудно — я и так и эдак вертел домик из листьев, а хозяин прятался. Странный какой-то. Если Турок был очаровательный сорвиголова, а Серый — откровенный трус, то этот Зеленый сразу показался мне патологически скрытным, болезненным, как будто его в свое время очень сильно обидели. Может быть, у него было трагическое прошлое, полное несправедливостей и лишений? Или просто с самого рождения он имел характер чрезвычайно застенчивый и обладал «комплексом неполноценности»? Во всяком случае мне стало ясно, что он позеленел не случайно, и можно было только пожалеть, что сезон съемки кончается и я вряд ли смогу повидать Зеленого еще раз. Впрочем, он так старательно меня избегал, что я даже подумал: после съемки он тотчас же отсюда сбежит и, если приеду завтра, все равно его не застану.
А тут еще сильный ветер. И тучи все наползали, и край одной из них уже закрывал солнце. Потеряв терпение, стараясь все-таки вытащить Зеленого на свет божий, я резко отогнул крапиву. Подсохший стебель не выдержал и сломался. Зеленого я кое-как снял, но с огорчением обнаружил, что паутина и вообще все пристанище паука безнадежно испорчены. Сломанный стебель падал и увлекал за собой паутину, жилище Зеленого оказывалось на земле, и спрятаться ему было некуда: кругом только низкорослая трава, до леса далеко, и дождь уже начинался. Смешно, может быть, по этому поводу переживать, но я увидел вдруг всю перспективу жизни бедного паука в течение ближайших часов: дождь, гроза, паутина безнадежно испорчена, новую натянуть поблизости негде, не на чем, как дальше жить?
Короче говоря, опять постигла Зеленого досадная жизненная неудача. Так уж, видимо, на роду ему написано — быть обиженным. Жаль, правда, что обидчиком на этот раз поневоле выступил я. Ко всему прочему, и снял-то я его кое-как, так что о бессмертии образа в памяти людской говорить не приходится…
Печально все это, однако пришлось в конце концов стебель бросить. Он упал с трагическим шорохом, и сеть Зеленого, лишившись опоры, обвисла и слиплась, превратившись в жалкие лохмотья. Я попытался укрепить стебель, чтобы сохранить хотя бы домик Зеленого, однако он никак не держался. А тут еще ветер…
Дождь то капал потихоньку, то переставал. Ветер вдруг зловеще утих, а тучи совсем закрыли солнце. Стало быстро темнеть.
Я вскочил на велосипед, нажал на педали, но, не проехав по полю и километра, почувствовал, что с велосипедом что-то не в порядке. Так и есть — прокол! Попытался кое-как накачать камеру, она вроде бы держала воздух, удалось проехать метров двести, но потом камера опять села. Стало почти совсем темно, как поздним вечером, тревожно, и сначала медленно, а потом все сильнее и сильнее, с каким-то многозначительным нарастанием полил дождь…
Это в летнюю пору дождь не только не страшен, но даже приятен, а в сентябре прохладно. Но главное, в сарайчике нет печки, а мне ведь предстояло в Подушкине ночевать. Велосипед отказал совсем, он уже не транспортом был, а обузой, я бежал под проливным дождем по дороге, скользя на размокшей глине, спотыкаясь и балансируя, опасаясь за фотоаппарат, объективы и пленки. Как назло, в этот раз не взял с собой полиэтилен — такая погода хорошая с утра была, кто б мог подумать! Короче, когда добежал наконец до сарайчика — еще спасибо, ноги не переломал, перебираясь через овраг вместе с велосипедом, — дождь уже кончался. Именно теперь-то ему бы и лить, а он лишь едва моросил. Но солнца все равно не было.
Промок я, как говорится, до нитки. Хорошо, хоть фотоаппарат, объективы и пленки удалось все же в сумке спасти.
Что хотите думайте, но мне было неприятно оттого, что так нехорошо получилось с Зеленым. Да еще этот внезапный дождь и прокол. Ненастье началось, неизвестно, прояснится ли завтра, а у меня только один завтрашний день свободен. Возможно, это последние съемки в году.
А в сарайчике моем, надо сказать, и в ясную-то, сухую погоду воздух обычно сырой был. Мокрое полотенце так и оставалось мокрым; если на солнце не вывесишь, так и не высохнет. Масло сливочное и то за несколько дней зелеными узорами покрывалось, я такого раньше вообще никогда не видел. Можно было бы, конечно, в Москву ночевать уехать, но мне это и в голову не пришло — вдруг прояснится завтра? Последние дни! И принялся я свои вещи над электроплиткой сушить. Высушить не высушил, а пару в сарайчике напустил. И вот, помню, среди ночи проснулся оттого, что одеяло на сторону сбилось и спина открыта, да так замерзла, что окоченела даже, не чувствует ничего. Утром, смотрю, нагнуться как следует не могу. С утра солнце было, вышел я в овраг поснимать, а не получается — наклониться никак нельзя.
Понял, что дело плохо, вещи собрал, рюкзак кое-как на спину взгромоздил. Чтобы дверь сарайчика запереть, нужно ее приподнять немного. Так я минут пятнадцать у двери стоял, и так и так пристраивался, не получалось никак. Боль в спине такая, что в глазах темнеет и дыхание перехватывает. Чуть на автобус не опоздал. Не знаю уж, как до дома доехал. И две недели пластом лежал. С боку на бок повернуться большая проблема была. И пчелиным ядом поясницу мне натирали, и змеиным, и горчичники ставили — ничего не помогало. Так весь сентябрь и проболел.
Вот такая история. Поведал я ее одному своему приятелю, а он сказал: «Все правильно, это заслуженное наказание было, нельзя тебе пауков обижать. Послушай, а может быть, пауки были тотемом у твоих предков?..»
Тотемы
Люди никогда не были равнодушны к животным. В давние-давние времена первобытный человек завоевывал себе право быть хозяином на земле. Охотники убивали огромных мамонтов, чтобы прокормиться, сражались с саблезубыми тиграми, пещерными медведями, волками и другими крупными животными, чтобы выжить. Старые легенды и сказки пестрят описаниями таких сражений и битв. О них свидетельствуют наскальные рисунки, открытые археологами. От тех далеких времен дошли до нас сведения об удивительном явлении — тотемизме.
Слово «тотем» происходит из языка североамериканских индейцев. «Тотемизм — архаическая форма религии, возникшая в ранний период родового строя» — так говорится в энциклопедии. Культ тотемов распространен и сейчас во многих местах на земном шаре. В наиболее первозданном виде он сохранился в Австралии, у аборигенов.
Считается, что в живых существах, которые представляют собой ваш тотем, поселяются души ваших умерших родственников. Но так как вы точно не знаете, в каком именно существе поселилась душа какого именно родственника, то остается одно — оберегать, ни в коем случае не обижать всех животных этой породы. И получается, таким образом, что все животные, относящиеся к вашему тотему, — это ваши прямые родственники.
Ну, например, если тотем какого-то племени — крокодил, то и все люди этого племени в некотором смысле крокодилы. В Африке и сейчас существует «Общество леопарда». Связь членов этого таинственного братства с ловкими пятнистыми хищниками поразительна. Люди и звери якобы помогают друг другу… Вот отрывок из книги путешественника Лоуренса Грина «Последние тайны старой Африки»: «Европейцы, очень давно живущие в Западной Африке, вполне серьезно говорили мне, что между каждым новым членом „Общества леопарда“ и настоящим леопардом во время церемонии посвящения возникает „кровная связь“. Когда умирает человек-леопард, находят и мертвого леопарда. И наоборот. Это уж совсем неправдоподобно, но не так-то легко не поверить этому, когда ты очевидец событий».
Казалось бы, очень странно, необъяснимо. Не может быть! Однако люди, когда-либо пытавшиеся изучать или просто внимательно наблюдать за животными, сплошь да рядом сталкиваются с таинственными явлениями.
Почему у дельфинов очень большой мозг, настолько большой, что сравним с человеческим? Почему они очень дружелюбны к людям, несмотря на то что еще не так давно их безжалостно уничтожали ради мяса и жира? Почему дикие крокодилы позволяют делать с собой все, что угодно, жителям африканской деревни Пага, которая расположена на берегу большого озера (об этом писал журнал «Вокруг света»)? Однако те же самые крокодилы свирепо нападают на чужаков.
Или вот вопрос: каким образом удается приручить змей индийским и африканским факирам? Конечно, среди них, как и среди людей самых разных профессий, встречаются шарлатаны, которых, бывало, с шумом разоблачали, однако есть ведь действительно искуснейшие факиры.
«Шейх Муса никогда не прибегал к обману, — пишет Лоуренс Грин в уже упомянутой книге. — До начала представления он разрешал обыскать и даже раздеть себя. Змеи, которых он извлекал из нор под глинобитными хижинами, не были ручными. Он мог почуять скорпиона, затаившегося под камнем, или змею в ее убежище. По словам Мусы, запах змеи напоминает нашатырный спирт.