Оставим и мы пока загадку рогохвоста, потому что нам предстоит задуматься над другой, не менее интересной.
Сейчас мы узнаем о драме, которая разыграется в недалеком будущем во мраке тоннеля, проложенного в стволе живой березы, после того как мы волею судеб оказались свидетелями нелегкой работы наездника-мегариссы.
Что же это за драма? Каковы последствия странных действий элегантного «мушкетера», зачем-то втыкающего свою длинную шпагу в древесный ствол?
Как и в нашей человеческой жизни, одна сторона часто и не подозревает о том, что думает и чувствует сторона другая…
Личинка рогохвоста, набравшая уже приличный вес, преспокойно странствует в глубине ствола, наслаждаясь обилием пищи и безопасностью. Она ничего не знает, а возможно, и знать не хочет ни о том, как страдает пожираемая ею береза, ни о том, что где-то там, в неведомом ей пока еще мире, в голубом бескрайнем просторе летают нескладные на первый взгляд существа. Как и у всех порядочных насекомых, самцы у них встречаются с самками, совместно радуются жизни, справляют мимолетные свадьбы… У самок, между прочим, на конце брюшка есть непропорционально длинные копья, которые, вероятно, им даже мешают в полете. Зачем они? А какое личинке рогохвоста до этого дело?
Нет дела и мегариссе до печалей и забот толстой личинки. У нее своя забота. Была уже встреча с самцом, и теперь нужно позаботиться о том, чтобы будущие дети не умерли с голоду, чтобы росло и процветало потомство изящных мушкетеров-мегарисс (их еще называют «осы-гусары»). Она не вдается в самоанализ и философию (и слава богу!), она только твердо знает, что питание для ее детей там, в глубине ствола. Там питание, там и их место — и ясли, и детский сад, и даже, пожалуй, школа… Нужно их туда и отправить. Как? А шпага-яйцеклад на что?..
Спокойна личинка рогохвоста, довольна жизнью. Еще не так уж и много дней во мраке, а там можно будет окуклиться. Никакая птица не достанет куколку в глубине ствола, никто не достанет. Что будет потом, личинка не знает, но она твердо уверена: все будет нормально. Пока же так приятно странствовать в ароматной, вкусной, пульсирующей соками глубине ствола…
И не знает она, что дети мегарисс — маленькие такие червячки — тоже любят странствовать. Только не в стволе живой березы, а в теле живой личинки рогохвоста.
А мегарисса тем временем уже ощупала усиками кору березы и выбрала подходящее место…
Место, которое выбрала в конце концов мегарисса, вот какое: поблизости должна находиться живая и здравствующая личинка рогохвоста, а сам тоннель должен подходить как можно ближе к поверхности ствола. Удивительно, что отверстия в коре, напоминающие следы дроби, сделаны не мегариссой и не рогохвостом. Это отверстия, проделанные еще одним древесным вредителем — жуком-короедом, или заболонником. А мегарисса пользуется ими лишь для того, чтобы сократить себе объем работ.
Определив место бурения, мегарисса приподнимается как можно выше на длинных ногах, ставит перпендикулярно к поверхности ствола яйцеклад и начинает березовый ствол сверлить. Некоторые из родственных мегариссе наездников сверлят ствол в полном смысле слова, поворачиваясь вокруг собственной оси и вертя сверлом-яйцекладом, некоторые, как и наша знакомая мегарисса, сидят неподвижно, а работают половинками яйцеклада, как пилочками. Дело в том, что яйцеклад у мегариссы не только длинный и острый, но и очень хитро устроенный. Он состоит из двух продольных половинок, на каждой из которых есть твердые насечки наподобие напильника или короткозубой пилы… Яйцеклад погружается, и вскоре заботливая мама чувствует, что цель достигнута: вот он, тоннель. Последнее усилие — и по тонкому каналу внутри яйцеклада соскальзывает крохотное яичко.
Если бы личинка рогохвоста действительно могла рассуждать философски, то ей можно было бы уже теперь заказывать панихиду. Она же, ничего такого не подозревая, продолжает наслаждаться жизнью, набирая живой вес… Но старается она уже фактически не для себя. Через некоторое время из яичка мегариссы выползает крошечный червячок, великолепно ориентируясь в темном тоннеле по запаху, находит откормленную личинку, и…
Нет, мегариссина личинка не убивает личинку рогохвоста сразу. Сначала она располагается снаружи на ее теле и блаженствует, высасывая потихоньку кровь своего живого хозяина. Лишь в конце развития, перед окукливанием, она окончательно дает волю своему аппетиту… А потом окукливается. Тут же, во тьме тоннеля, выводится молодая мегарисса и в свою очередь прогрызает себе дорогу к свету. Выбравшись на свободу, вполне взрослая, готовая к полноценной жизни мегарисса ищет себе мимолетного спутника жизни.
И все начинается снова.
Интересно, что, встречаясь на воле, взрослый рогохвост и взрослая мегарисса не обращают друг на друга внимания…
Так какова же обещанная загадка? А вот она. Каким образом узнает мегарисса расположение ходов рогохвоста? Какие органы чувств, вернее, органы каких чувств, расположенные, очевидно, на усиках, помогают ей в этом?
Может быть, мегарисса определяет местонахождение личинки и расположение ее ходов по звуку, который издают грызущие дерево челюсти? Насколько же чувствительными тогда должны быть ее усы?
Рассказ о собаке, которая мне повстречалась
А вот еще эпизод из подушкинских путешествий.
Был солнечный, теплый, но уже какой-то печальный, тихий день в конце августа. Отправляясь в очередное путешествие, я вышел из сарайчика, прошел по березовой аллее Модеста Чайковского, пересек деревню Подушкино и, немного не доходя до пруда, остановился, любуясь первой легкой желтизной, которой украсились дубово-осиново-черемуховые кущи Соловьиного оврага. Этот овраг идет параллельно Паучьему, в километре от него, и если рядом с Паучьим расположен лесхоз, то на краю Соловьиного — Подушкино. В мае здесь проходят обычно вокальные конкурсы, этакие «кантаджиро», и если пение соловьев и дроздов, кваканье лягушек — праздник для слуха, то аромат цветущей черемухи не меньший праздник для обоняния. За оврагом над верхушками дубов вздымался широкий горб Русского поля, сейчас буровато-зеленоватый, а в те майские и июньские дни совершенно желтый от цветущей сурепки.
Стоя на краю оврага и меланхолически вспоминая о прошедшей весне, я вдруг увидел собаку. Молодая, буро-рыжая, явно породистая гончая выбежала из кустов и направилась в мою сторону. Следом за ней вышел невысокий, неопределенно улыбающийся мужчина и тоже начал приближаться ко мне. Собака подбежала, приветливо обнюхала мои ноги, как-то растерянно побегала вокруг и вдруг улеглась в нескольких шагах, весело поглядывая на меня. Вскоре подошел и мужчина, поздоровался и спросил:
— Ваша?
— Нет, — сказал я. — В первый раз вижу.
— Да вот, понимаешь, пристала ко мне и бежит. Потерялась, наверное.
Мужчина ушел, а собака осталась.
Постояв, поправив на плече сумку с аппаратурой, я двинулся дальше. Собака немедленно вскочила и радостно поспешила за мной. Я почувствовал неловкость. Трудно, пожалуй, объяснить, но я боюсь чужой привязанности.
Как бы то ни было, мы с собакой прошли немного по краю оврага, а затем спустились к началу пруда. В самом устье речушки здесь густо стояла осока, а рядом кустились низенькие заросли буроватой череды с невзрачными желтыми цветочками. А в общем это был вполне подходящий микромир, в котором должны обитать какие-нибудь интересные существа.
И верно. Во-первых, очень интересно было наблюдать за крупными, глазастыми, удивительно нахальными мухами рыжего цвета. Эти мухи не только очень маневренно и быстро летали, но еще и обладали злорадством. Как я вскоре сообразил, добычей рыжих были маленькие, исключительно симпатичные черненькие мушки — складненькие, пропорционально сложенные, с радужно отсвечивающими на солнце крылышками. Все в этих черненьких вызывало симпатию: и как они сидели, широко расставив микроскопические лапки, и как постоянно чистили свое и без того чистое, лакированное тельце и короткие усики, и круглую, словно эбонитовую, головку, и отливающие зеленым, красным и синим прозрачные крылья. В своем стремлении к чистоте и в доверчивости они не обращали внимания на то, как буквально в двух сантиметрах от них на тот же самый лист осоки приземлялся огромный рыжий бандит. Большеголовый, покрытый торчащей щетиной, весь какой-то нескладный и неопрятный, он нахально поводил круглыми желтыми глазами, и… прощай, симпатичная мошка! Вот она уже грубо схвачена, смята рыжим разбойником, а вот уже летят вниз, на землю, бесформенные хитиновые останки и медленно планируют невесомые крылышки. Да… И вот ведь что больше всего меня возмущало. Если разбойник так уж создан, что не может не охотиться на черных мушек, то и пусть себе охотится. Зачем же издеваться? Ведь с первого взгляда ясно, что и быстроты и маневренности рыжему вполне достаточно для того, чтобы сразу наброситься на черненькую, без всяких штучек. Так нет же! Он нарочно садится рядом со своей жертвой, чтобы садистски насладиться зрелищем ее последних минут.
Во-вторых, я с удовольствием снял ручейника, сложившего крылья домиком на листе осоки. В-третьих, на невзрачных цветочках череды вдруг сверкнул красновато-золотой огонек — бабочка огненный червонец, или огненница.
И пока я возмущался поведением рыжего садиста, а потом снимал ручейника, искал еще чего-нибудь, наконец, увидел огненницу и начал охотиться за ней — все это время собака держалась поблизости. Нет, она не путалась у меня под ногами, не вспугивала тех, за кем я охотился. Ни скулежом, ни лаем, ни какими-нибудь особенными укоряющими взглядами не намекала мне, что хватит, мол, заниматься чепухой, пойдем дальше. Она даже не легла с красноречивым выражением морды и безнадежно обвисшими от скуки ушами. Она весело бегала как раз на таком расстоянии, какое требовалось для того, чтобы не мешать, потом искала что-то в кустах, потом непринужденно прилегла отдохнуть, тоже на прекрасно рассчитанном расстоянии — так, чтобы огненницу, за которой я начал охотиться, не вспугнуть. И она не сделала даже попытки глупо «помочь» мне в моей охоте. Ну ничего, ничего в ее поведении не было такого, что каким-то образом тяготило бы меня.