Истратил я на него почти пять пленок — около двухсот кадров. И имел основания считать, что хоть несколько снимков получатся хорошо, несмотря на недостаток солнца и ветер. Пора было и уходить. Напоследок мы позвали сторожа, и Иван Георгиевич перевел ему на молдавский язык мой вопрос: много ли здесь таких бабочек?
Сторож ответил, что он никогда такой не видел. Может быть, просто внимания не обращал.
И теперь встала передо мной проблема: ловить или не ловить? Вообще-то я никогда не ловлю тех, кого фотографировал. Мне доставляет удовольствие, глядя потом на слайды, думать о том, что те, кто изображен на них, по-прежнему наслаждаются жизнью и свободой, что встреча со мной, таким образом, не была для них роковой. Я считаю, что и между людьми взаимоотношения могут быть именно такими, чтобы, радуясь встрече друг с другом, никто бы ничего не терял. Это и есть, по-моему, настоящее духовное общение, от которого приобретают обе стороны и увеличивается количество красоты в мире.
Но на этот раз, увы, сам не знаю почему, победило во мне чувство собственника. Я осторожно взял бабочку за крылья и с некоторым трудом заставил ее отцепиться от цветов сирени. Уже тогда начала меня мучить совесть, однако я крепко держал бабочку. Она, впрочем, и не думала вырываться…
Иван Георгиевич искренне радовался моей удаче. Он сказал, что по-молдавски это называется «норок» — везение, в некотором смысле счастливая судьба. Магомет Ахильгов и его друг Борис — он вечером пришел к нам в гости — нашли, что бабочка, которую я им показал, очень красивая и, будь у них такая возможность, они с удовольствием использовали бы мои снимки для украшения дамских зонтиков или платков — они по роду своей работы знали толк в этих вещах.
На другой день с утра мы опять встретились с Иваном Георгиевичем, в последний раз перед отъездом. Проговорили до обеда, а днем, зайдя в номер гостиницы, я ошарашенно остановился: моих вещей не было… Чуть позже выяснилось, что я не заплатил, как положено, до двенадцати за следующие сутки и мои вещи просто перенесли в кладовую, где я могу их получить, но все равно у меня закололо сердце: пакет с бабочкой лежал в ящике стола вместе с тетрадью, а теперь его не было.
В кладовой я лихорадочно схватил свою сумку, заглянул в нее. На самом верху вместе с тетрадью лежал смятый пакет.
Но бабочка оказалась совершенно и непостижимо цела.
Партию пленок, снятых в командировке, я проявил не очень удачно, только пленки с Подалирием вышли хорошо.
Осенью я написал Ивану Георгиевичу в связи с очерком о грецком орехе, опубликованным в журнале, и спросил, видел ли он еще в Ботаническом саду такую бабочку.
«Нет, — ответил Иван Георгиевич, — не видел».
Разумеется, он просто не обращал внимания, разумеется, они должны еще там быть…
А фотографии Подалирия пользуются, пожалуй, наибольшей популярностью из всех моих фотографий бабочек и уже были опубликованы несколько раз. Я даже думаю, что они приносят мне счастье. То есть «норок».
Солнце на крыльях
Да, почему-то бывает так, что из множества событий, о которых мы мечтаем, какое-то одно вдруг становится самым желанным. И не всегда можно понять, почему.
Ну, например, когда в юности я был еще невежественно жесток и просто так, развлекаясь, занимался рыбной ловлей, мне больше всего на свете хотелось поймать леща.
Не сома, который жил в Круглом омуте и о котором ходили легенды (он будто бы глотает не только утят, но и взрослых уток и даже гусей, а однажды, говорят, схватил вошедшую в воду овцу), не голавля (рассказывали, что они бывают до пяти килограммов весом и, если посидеть с «тюкалкой» на перекате, можно такого вытащить), не шереспера (исключительно сильную, бойкую и красивую рыбину), не старую щуку. Леща! Золотистого, как поднос, широкого. Килограмма на два, не больше. Хватит даже на килограмм. Чтоб ранним утром, в тумане. Когда солнце просвечивает красным пятном, а на реке загадочные плески. И чтобы поплавок сначала качнулся несколько раз, а потом лег бы плашмя. И поплыл медленно. А я бы подсек, и удилище бы согнулось в дугу. И осторожно я вывел бы эту громадину, эту бронзовую печную заслонку на поверхность воды. И лещ, глотнув воздуха, стал бы вялым. А я осторожно подтянул бы его к берегу, а потом шагнул бы в воду и вытащил красавца за жабры. И на руках была бы липкая, остро пахнущая слизь, и прилипло бы несколько золотых чешуй величиной с пятачок. И с силой изгибалось бы в руках мощное плоское тело рыбины. И хозяйка моя, тетя Нюша, узнала бы, что я наконец поймал леща… А щуку мне и не нужно. И легендарного сома не нужно. И голавля. Мне бы леща золотого. В тишине, ранним утром…
Что касается бабочек, то, когда я начал фотографировать их, похожее чувство было не только к Подалирию, но и к Аполлону, Почему к Аполлону? Об этом потом. А пока…
Однажды меня пригласили принять участие в биологической экспедиции Ташкентского музея природы. Она отправлялась в район сырдарьинских тугаев (тугаи — это заросли по берегам рек, текущих через пустыни).
Когда я приехал в Ташкент, выяснилось, что экспедиция отправляется только через неделю. В мучительно долгом ожидании я рассматривал богатейшую коллекцию музейных бабочек и узнал от начальника будущей экспедиции, что гусениц Махаона они обычно насаживают на крючки («сазан на них хорошо берет»), что в тугаях бывает и Подалирий, правда не очень часто, но что летают там во множестве другие бабочки, а некоторые даже похожи на Поликсену. Хотя, может быть, это и не Поликсены. Но они очень, очень красивы.
Вот тут-то я и почувствовал, что в груди у меня вдруг что-то заныло — не иначе как вздумало прорасти зернышко еще одной страстной мечты.
Поликсена, надо сказать, прекрасная бабочка. Судить о ней я мог по тем экземплярам, что видел в московском Зоомузее. Есть в ней, как в Аполлоне и Подалирии, что-то необычайно экзотическое, какая-то многозначительная яркость и угловатость рисунка. Я уже подумывал о ней, хотел специально поехать туда, где они водятся, однако пока не собрался. И вот…
Наконец мы выехали, добрались до Сырдарьи и поселились на ее берегу, по соседству с буйными зарослями тугаев.
В первый же день, несмотря на легкую обалделость от множества новых впечатлений, я вдруг поймал себя на том, что с особенным вниманием разглядываю нескольких белых бабочек, порхающих невдалеке от нашей стоянки… Вернее, они были не белые, а желтоватые, но не приторно-желтые, как лимонницы, а оттенка слоновой кости. Бабочки близко не подпускали, к тому же дул ветер, и если одна из летуний садилась, то и тогда трудно было ее разглядеть, потому что сильно качалась трава. Начальник экспедиции заметил мой интерес и сказал:
— Вот это они и есть. Те, о которых я тебе говорил.
Уже на расстоянии я понял, что это не Поликсены. Но тогда какие же?
Прошло несколько дней. Я уже и жуков-нарывников наснимал, и фалангу, и пчеложуков на цветах кермека, и бабочку Пандору, и туркестанских жемчужных хвостаток, и голубовато-серебристых жуков-слоников, а загадочные желтоватые бабочки все еще близко не подпускали. Вообще-то бабочки очень общительные и любознательные создания, но пугливы, им нужно какое-то время, чтобы привыкнуть.
Я же не торопился пока гоняться за ними, считая, что они никуда не денутся, вполне понимая их первоначальную осторожность.
Но вот прошла первая неделя. Прежде чем, по обычаю, идти в тугаи, я решил наконец заняться бабочками цвета слоновой кости.
Только с одной стороны от нашей палатки, со стороны Сырдарьи, были заросли гребенщика, лоха, чингила и других тугайных растений; с противоположной же стороны и вокруг открывалась бескрайняя гладь пустыни. На площадке рядом с палаткой не осталось ни одного кустика верблюжьей колючки и можно было даже ходить босиком, но вокруг колючка росла во множестве, и не только она, но и похожий на нее парнолистник, цветущий мелкими розовенькими цветами, и полынь, и солянка, и каперсы, и еще какие-то неизвестные мне растения с белыми цветочками, и вездесущая солодка. Загадочные желтоватые бабочки (их было две-три, самое большее — четыре) уже подлетали к нам довольно близко и садились на белые цветочки, на каперсы, на качающиеся под ветром кустики парнолистника или просто на высохшую до твердости глину. Как правило, крылья их были сложены вместе или полураскрыты, и это вполне понятно, потому что, если раскрыть крылья настежь и целиком подставить свое нежное брюшко солнцу, можно изжариться моментально.
Итак, решив, что для близкого знакомства время уже наступило, я взял наизготовку фотоаппарат и начал к одной из бабочек приближаться. Сначала она никак не подпускала меня к себе ближе чем на несколько метров, но потом, как видно, поверила. Наконец я смог ее разглядеть.
Она была прекрасна. Нежные, не гладкие, а как будто бы слегка гофрированные крылья были разрисованы с необычайной тонкостью и изяществом. Чувствовалось, что великий художник наносил свои краски без спешки, без суеты и особенная сдержанность, воздушность рисунка объясняется не скупостью его на краски, а гениальным чувством меры, удивительным вкусом. Все четыре крыла были оторочены с наружной стороны рядом аккуратных черных колец, но не сплошных, а состоящих из микроскопических точек. Они как бы были выполнены углем в стиле пуантилизма, и это не казалось выспренним, потому что сплошные черные кольца были бы слишком грубы для этого воздушного существа. С внешней стороны каждого колечка черный цвет сходил на нет постепенно, внутри же оставался незапятнанный белый круг. Вообще с парадной стороны фон крыльев был белоснежный, а общий оттенок слоновой кости создавался за счет окраски испода, представлявшей собой желтоватую, блеклую, как бы слегка слинявшую или выгоревшую на солнце копию наружного рисунка. Понятно, почему бабочка, садясь, бережно, складывала вместе крылья — она берегла свой рисунок! Но я не до конца описал его. Главная красота создавалась не полуразмытыми кольцами. На переднем, фронтальном крае верхних крыльев четко и ярко выступали по три удлиненных пятна: два угольно-черных и одно, самое крупное, кроваво-красное, отороченное черной каймой. Это последнее пятно, конечно же, было самой яркой частью рисунка, исключительно смелым мазком, но оно было нанесено с такой осторожностью, с таким чувством меры, что не только не нарушало общего утонченно изящного ансамбля, а, наоборот, придавало ему законченность. По нескольку черных и по четыре маленьких алых пятнышка, тоже отороченных черным, было на нижних крыльях… Общее впечатление от бабочки было удивительно светлое, оптимистичное, радостное — никакой трагичности от этого черного с красным! Больше того: казалось совершенно естественным, что