Нам постоянно говорили о том, какую большую роль играют родители. Компьютеризированные системы не могут заменить человеческой сосредоточенности и интуиции. Предполагалось, что мы должны стоять на страже, но для чего?
Сигнал тревоги раздавался и умолкал. Ребенок дергался, хмурился, но в основном спал.
Нам посоветовали найти опытную медсестру для нашей дочери. Она сможет присматривать за нашим ребенком во время каждой своей смены. Она поможет собрать нашу разбитую на куски жизнь воедино. Она станет нашим спасательным кругом и переводчиком.
Как найти такого человека? Медсестер было так много. Дневных и ночных. Том начал поиски. Медсестры неохотно выдвигали кандидатуры друг друга, из чего мы смогли сделать определенные выводы. Нам сообщили, что некоторые медсестры лучше обращаются с родителями, чем с детьми. Мы же искали универсального человека.
Тому шепнули, что Трейси Халлетт — лучшая в отделении. Мы знали ее — Трейси пару раз ухаживала за нашей дочерью. Мы начали за ней наблюдать.
Трейси была активна, не обращала на себя внимания, поэтому расшифровать ее было непросто. У нее были озорная улыбка и голос, который оставался спокойным даже тогда, когда одновременно срабатывали все сигналы тревоги. Она работала в этой детской больнице целую вечность и помнила все плохое и хорошее, что происходило на нашем этаже. Она никем не руководила, но при этом способствовала слаженной работе всего отделения. Она ко всем относилась с уважением, включая милую ямайскую женщину, которая мыла полы по утрам.
«Здравствуй, Мери, — говорила Трейси, хлопая ее по плечу. — Как поживаешь?»
Некоторые медсестры носили медицинские костюмы, на которых были изображены плюшевые мишки или Твити Бёрд. Костюм Трейси был украшен кошками в открытом космосе и обезьянами, дрессирующими собак. Ей нравились в одежде полоски зебры, и они были даже на ее сабо. Трейси была педантична, но имела дар импровизации. Она «подшивала» штаны степлером. Она была резка, язвительна и развлекала нас историями из своей личной жизни. Например, Трейси рассказала нам о том, как бросила парня, потому что тот додумался подарить ей гвоздики. Я сочувственно кивала, в то время как Том качал головой, проявляя мужскую солидарность.
У Трейси не было своих детей, она и не хотела их заводить. Она шутила, что любит только крошечных младенцев.
«Я теряю к ним интерес, как только у них начинают резаться зубы», — говорила она.
Для нас это было неважно. Мы хотели, чтобы она спасла жизнь нашей дочери, а не научила ее кататься на водных лыжах. У Трейси было шесть спасенных кошек, прямо как у меня. Раненые живые существа были ее больным местом. Она двигалась так тихо, что напоминала кошку. Она обладала даром исчезать незаметно, а потом появляться как раз в тот момент, когда становилась нужна. Все свидетельствовало о ее профессионализме. Всего за два дня наблюдения за ее работой я поняла, что она мастер мелких манипуляций. Подгузник нашей дочери был размером с упаковку жевательной резинки «Trident», но Трейси удавалось сменить его за секунду, не задев при этом ни одного провода. Заменяя пластыри, фиксирующие трубки, она прикасалась пальцем к липкой стороне пластыря, чтобы уменьшить клейкость и тем самым избежать повреждения кожи ребенка.
Некоторые медсестры почти не разговаривали со своими маленькими пациентами, а другие успокаивали их сюсюканьем. Трейси разговаривала с Орешком так, словно она понимала все, что происходит вокруг. Трейси знала, как утихомирить нашу дочь, когда та пиналась или размахивала руками.
«Послушайте, юная леди, — говорила ей Трейси, — я уже много лет имею дело с младенцами и не боюсь вас».
А затем она отвечала воображаемым голосом нашей дочери: «Но Трейси, я думала, мы друзья!»
Трейси никого не боялась. Однажды утром, когда врач назначил анализы крови, мы увидели, как Трейси спокойно взяла телефон, позвонила врачу и напомнила ему о том, что в теле нашей дочери крови чуть больше тридцати миллилитров.
«У этого ребенка не так много крови, — сказала Трейси. — Вам придется определить наиболее важные анализы».
Она обладала чуткостью, типичной для жителей штата Индиана, что сразу же покорило Тома. Мы боялись прикасаться к нашей дочери, поэтому она показала нам, как делать это, не задев проводов. Кожа ребенка была такой нежной, а нервные окончания находились так близко к ее поверхности, что поглаживания ее раздражали. Нашей дочери нравились уверенные надавливающие прикосновения, благодаря которым она чувствовала себя в безопасности, как в матке. Одной ладонью мы обхватывали ее голову, а другой — стопы. На мягких участках черепа малышки прощупывался пульс.
Трейси аккуратно переворачивала ее каждый раз, чтобы мягкая голова ребенка не деформировалась. Такой побочный эффект характерен для преждевременно рожденных младенцев, и медсестры называют его «голова-тостер». Как только я узнала о людях с «головами-тостерами», я стала видеть их повсюду: в лифтах, в супермаркетах. «Недоношенный!» — думала я, гордясь своими способностями в диагностике. Я хотела, чтобы моя дочь была идеальной и имела красивую круглую голову, как Чарли Браун, но больше всего я хотела, чтобы она жила. Если в конце концов ее голова будет напоминать кухонный прибор — не беда, ведь дети прекрасно выглядят в шапочках.
Я делилась с Трейси каждой из этих безумных мыслей, и она, казалось, не осуждала меня. Мы прекрасно подходили друг другу.
Мне было страшно попросить ее об услуге. Для этого я абсолютно не гожусь, поэтому мы договорились, что Том поговорит с ней. Он задержал Трейси рано утром. Я видела, как они в оцепенении стояли в центре комнаты. Было понятно, что она колеблется. Трейси отвела взгляд, что-то пробормотала, а затем поспешно ушла.
«Она сказала, что у нее нет времени», — доложил Том, вернувшись. У нее было слишком много других обязанностей на этаже. Старшая медсестра часто просит ее ставить катетеры и капельницы.
Я посмотрела на Тома так, словно пыталась выжать из него больше информации.
«Она сказала, что подумает», — добавил Том.
Том: названное перестает быть эфемерным
Притворство давалось нам легко. Мы находили успокоение в ритуалах, типичных для новоиспеченных родителей. Мы бродили по детским отделам торговых центров, блаженствуя в наркотическом тумане нежно-розового, желтого и голубого цветов. Мы изголодались по нормальной жизни и просто не могли не бросить в тележку несколько вещей. Еще одна книга имен, которая помогла бы нам принять окончательное решение; супермягкие одеяла, которые позволяли нам вообразить, что мы украшаем ее детскую комнату дома, а не пластиковую коробку, по форме похожую на гроб; игрушечный жираф, издающий звуки дождя, который мог заглушить механические звуки аппарата ИВЛ.
С каждым днем моя тайная вера в ее неуязвимость крепла.
Я цеплялся за каждое слово, произнесенное на утреннем обходе, когда медики собирались вместе и оценивали состояние пациентов. Мне нравилось, как неонатолог вела за собой всю процессию, толкая высокую стойку на колесах, на которой стоял ее большой компьютер. Ее пальцы бегали по клавиатуре, собирая данные о последних рентгенах и УЗИ, о концентрации в крови ребенка газов, лейкоцитов и жиров, а также сведения по кардиологии, нефрологии и неврологии. Все эти «-логии» успокаивали меня. Они наталкивали на мысли о разветвленной сети научных отделений, расположенной где-то на нижних этажах больницы. Я представлял себе армию врачей в звукоизолированных лабораториях, которые склоняются над электронными микроскопами и вращающимися центрифугами, подводя итоги вековых коллективных исследований.
Мне нравилось, что каждый утренний обход начинался с одних и тех же церемониальных слов: «Девочка Френч, четвертый день жизни» (или пятый, или шестой). Я получал удовольствие от оценок, произнесенных медиками неэмоциональным трезвым голосом, от их кивков и обсуждений, от их покашливаний, рекомендаций и контррекомендаций, осторожных оценок риска и прогресса.
Возникало ощущение, что мы собрались в Пентагоне. Я не понимал их жаргона, потока произносимых ими акронимов и аллюзий. Казалось, что недоступность их языка наделяет носителей особой силой.
Это чувствовалось в синкопированных ритмах акронимов ПАК, ПП и ЭМ[12]; в восстановительной ауре показателей витамина А и анализов на свертываемость крови; в бесконечных дозах ампициллина, гентамицина, фентанила и кларитромицина; в притягательных тайнах дыхательного объема и коагулопатии. Чем менее понятными были их слова, тем больше я верил в то, что эти люди — наше спасение.
Мельчайшие детали пребывания в больнице пробуждали во мне беспричинное изумление. Записанные детские голоса, звучащие в лифтах, заставляли улыбаться, ведь эти дети когда-то были пациентами клиники. Сейчас их голоса звучали такими сильными и счастливыми! В лобби стоял рояль, и иногда я видел, как один из врачей, специализировавшийся на детской пластической хирургии, склонялся над клавишами, развлекая посетителей мелодиями. Этот хирург был известен своей добротой и профессионализмом. Слушая его игру на рояле, мой разум перемещался в тот день, когда нашу дочь выпишут из отделения интенсивной терапии. Перед тем как выйти из больницы, мы немного задержимся, чтобы наша дочь могла посидеть рядом с ним на скамье. Он сыграет для нее что-нибудь милое, что-то, что заставит ее смеяться, а она будет нажимать на клавиши своими крошечными пальчиками.
Мы с Келли искали утешение в бесконечном потоке друзей и родственников, которые приходили познакомиться с нашей дочерью. Сэм, заболевший бронхитом, был вынужден сдать билеты на самолет. Нэт приехал в четверг поздно вечером. Он уже видел фотографии нашей дочери — вся в проводах и трубках. Но только после того, как Нэт увидел в аэропорту мое изможденное лицо, он понял, насколько все серьезно. Позднее он признался, что впервые видел меня таким растерянным.