I
Снежные смерчи метались по Алаю. Вся огромная высокогорная Алайская долина походила на бушующий океан. Зажатая меж Заалайским хребтом с юга и Алайским с севера, эта сквозняковая долина протянулась почти на сто восемьдесят километров, а в ширину местами достигала более двадцати. Было где разгуляться ветру. Буран неистовствовал.
Горные шквалы срывали со скал неулежавшиеся сугробы и швыряли их вниз. Массы то рыхлого, то плотного снега метались по долине, как вздыбленные волны.
Ураганные ветры, мчавшиеся по склонам гор, врывались в ущелья. Глубокие извилистые теснины заставляли воздушные потоки резко изменять направления. Когда эти воздухопады вылетали на простор, заходя в бок или навстречу другим ветрам, рождались вихри.
Массы снега уносились высоко-высоко на ледники и снова обрушивались вниз тучами снежной пыли. Ветер дул неравномерно. За несколько минут наметало огромные сугробы. Вдруг налетал ураганный ветер и сметал все начисто. А вот перед сугробами, выросшими в густых зарослях облепихи, он был бессилен. Чем сильнее дул ветер и швырял снегом, тем плотнее и выше делались сугробы. Зато на вершинах холмов и крутых склонах сдувало не только снег, но и песок и мелкие камешки.
В этом снежном вихре, едва заметные, как мошки на стене, двигались всадники. Небольшой караван – охотник, два геолога и двое рабочих – пересекал долину поперек, от Заалайского хребта к Алайскому. Уже давно они должны были выехать на берег реки Кизыл-Су, но буран спутал все их расчеты.
Был конец октября 1929 года. Для Ферганской долины, лежавшей у подножия великих гор, это была пора жаркой осени, а для Алайской долины, поднятой на три тысячи метров над уровнем моря, это было начало студеной высокогорной зимы. Даже летом зима никогда не уходила с заоблачных высот, вечно покрытых снегами. Там умирали и рождались тучи. Там умирали и рождались реки и ветры, оттуда срывались обвалы. Весной, когда пригревало солнце, из-под снега обнажалась долина, исчезал снег на холмах и в предгорьях. Склоны гор обнажались постепенно, будто кто-то медленно втаскивал все выше и выше покрывавшее их снежное одеяло. Затем устанавливалась четкая граница лета и зимы, альпийских лугов и снега. И все же даже летом высокогорная зима напоминала о себе в долине зимним холодом, студеными ветрами и неожиданными снегопадами. В высокогорьях осень наступает раньше. Еще в Алайской долине зеленела трава, а на склоне гор уже лежал рыхлый снег. Нижняя кромка нетающих снегов с каждым днем спускалась все ниже и ниже. Зима шагала в долину с юга, с вершин Заалайского хребта. Зима шагала в долину с севера, спускаясь по склонам Алайского хребта. И наконец снежный покров в долине сомкнулся.
Эта осень выдалась снежной. Уже две недели как все было бело. Высокогорные перевалы на дороге Ош – Хорог со дня на день должны были закрыться для проезда до весны. Работники золоторазведочной партии Попова – геолог Никонов, его помощники Юрий Ивашко и Федор Лежнев – спешили закончить до закрытия перевалов работы маршрутного характера.
Оставался последний день благополучного пребывания их в Алайской долине. И в этот последний день их настигла беда. Чтобы закончить в этот день рытье ямы-шурфа в ущелье и взять последние пробы, было решено всем вместе пойти на участок. Охотника Шамши послали за мясом, на охоту в горы. Хотя в горах было неспокойно – кое-где появились басмачи – и геологи спали с заряженным оружием, а ночью дежурили по очереди, включая рабочих, всем так хотелось поскорее закончить работы, что Никонов решился оставить лагерь под присмотром одного Мурзая – переводчика, тихого и услужливого человека.
Утро было чудесное. Небо синее-синее. Снега так искрились, что без темных очков нельзя было смотреть на сверкающие величественные снежные горы. Шамши ошибся, предсказав плохую погоду. У геологов было превосходное настроение. Завтра им предстояло выехать в обратный путь.
Вместе с рабочими все пошли пешком в глубину ущелья, споря по поводу одного научного вывода Юрия, вызвавшего резкие возражения Никонова.
Даже встречаясь каждый день после работы, геологи всегда делятся впечатлениями, радуются и часто гордятся своими находками. А тут было о чем поговорить.
Никонов, высокий, медлительный и очень самонадеянный мужчина, говорил, что не следует из слухов о горных богатствах создавать теории, подтверждая их случайными находками. Тем более что Памир, по мнению Никонова, беден. Избалованный работой на богатых разработках золота в Сибири, Никонов разделял мнение Де-Лонга о бедности Памира рудными ископаемыми.
Юрий Ивашко запальчиво отвечал, что если геологи ещё не изучили как следует Памир, то это не говорит о его бедности. Наоборот, Юрий ссылался на новую теорию Ферсмана, позволяющую делать геологические прогнозы залегания полезных ископаемых и руд. Так, в спорах и работе, прошел день. Взяв последние пробы, они вернулись в лагерь ещё до наступления темноты. Обе палатки стояли на месте. Как будто ничего не изменилось. Но почему нигде не видно Мурзая? И костер потух. А казан, обычно источавший над огнем аппетитный аромат вареной баранины, лежал опрокинутый.
– Мурзай! – громко позвал Никонов.
Ветер трепал распахнутые полотнища, прикрывавшие входы в палатки. А ведь перед уходом геологи аккуратно зашнуровали вход в палатку, где хранились образцы.
– Сейчас разбужу бездельника! – сердито сказал Федор Лежнев и быстро пошел в ближайшую палатку.
– Не вижу лошадей! – растерянно сказал Юрий Ивашко и показал рукой на ущелье, где обычно паслись лошади.
– Исчезли курджумы! – донесся голос Федора Лежнева. Он выбежал из палатки и вбежал в другую.
Никонов вынул револьвер, Ивашко сделал то же самое. – Курджумов нет! Украли! – с отчаянием крикнул Федор, показываясь у входа.
Трудно передать чувства отчаяния и растерянности, овладевшие геологами. Не сговариваясь, молча, они поспешно пошли на ближайшие скалы, чтобы осмотреть окрестности, и сразу же наткнулись на труп Мурзая.
Мурзай лежал в неглубокой канаве. Это была одна из тех старинных канав, которые были проложены в далеком прошлом для орошения полей.
– Эх, бедняга! – сказал Никонов. Он опустился на колени и осмотрел рану.
– Басмачи! – заметил один из рабочих. – Они всегда так. Геологи перенесли труп к палаткам, положили на землю и сняли ремень, связывающий руки.
– Надо нам что-то предпринять, и быстро! – сказал потрясенный Ивашко.
Геологи считали, что вряд ли басмачам пригодится исписанная бумага. Будь это в спокойной обстановке, они использовали бы бумагу для костра. Здесь, на месте нападения, им некогда было рассматривать содержимое тяжелых курджумов. Но чтобы облегчить груз в пути и тем самым легче уйти от погони, они, конечно, выбросят исписанные тетради.
Хотя бы удалось спасти результаты работы! Но куда отправились басмачи? Следы вели в восточном направлении, то есть к границе. До нее, а значит, и до пограничников километров восемьдесят. Не оказалось и винтовки Никонова, которую он оставил Мурзаю для охраны лагеря. Выстрелов – сигналов тревоги – они не слышали. Не было рядом с Мурзаем и стреляных гильз. Или Мурзай растерялся и струсил, или его захватили врасплох, обманом.
Надо было организовать погоню. Но что может сделать пеший на высоте трех тысяч метров над уровнем моря, где невозможно даже без груза ходить быстро! На поиски дневников послали рабочих. С ними пошел Федор с винтовкой, а Никонов и Юрий полезли на гору. Может быть, сверху удастся увидеть в бинокль басмачей? Был предвечерний час. Дул порывистый ветер. Небо затягивалось тучами. Ветер усиливался с каждой минутой и гнал поземку. Снежная мгла скрывала дали. Бинокль оказался бесполезным. Внезапная перемена погоды в высокогорье не была новостью для геологов. Здесь даже летом неожиданно выпадал снег, и если солнце грело грудь, спина мерзла. Геологи больше всего боялись, что снег может замести дневники и карты. Они были убеждены, что басмачи обязательно выбросят бесполезную для них бумагу. Никонов и Юрий спустились в лагерь. В сумерки вернулся Федор с рабочими. Они тоже ничего не нашли. Об этом крикнул Федор издалека. Был он невысокий, худощавый, смуглый и в пылу азарта, касалось ли это работы или охоты, мог довести и себя и других до изнеможения.
Сейчас они еле передвигали ноги, и, пока дошли до палатки, Федор успел сообщить, как они искали. Геологи были в отчаянии: мыслимое ли дело – лишиться всех результатов работы! Неужели на будущий год начинать все сначала? Собравшись в палатке, при свете фонаря они вспоминали и поспешно записывали результаты работы. Близость басмачей заставляла быть настороже. А вдруг они нападут ночью? Кроме винтовки Федора, у геологов были револьверы. Дежурили по очереди. Всех волновало отсутствие Шамши.
В прошлом боец киргизского кавалерийского дивизиона, он был и охотником, и проводником, и, когда надо, переводчиком, поваром, кузнецом, лечил лошадей и людей, чинил обувь, знал повадки не только птиц и зверей, но и басмачей, он предсказывал погоду – словом, был мастером на все руки. И сейчас все надеялись на его помощь и ждали у палаток.
Шамши пришел ночью. Серого жеребца, навьюченного двумя козлиными тушами, он вел в поводу. Теперь это была единственная лошадь. Винтовка Юрия Ивашко висела у охотника за плечами. Стройный, как и все горцы, закаленный походами, Шамши казался молодым.
Узнав о случившемся, Шамши рассердился. Он без всякого стеснения выругал геологов за беспечность и сказал несколько злых слов по адресу Мурзая. Шамши собрался сейчас же ехать в погоню за басмачами.
Но что мог сделать один Шамши? Посоветовавшись, решили послать Шамши в кишлак у Заалайского хребта за лошадьми и всем вместе преследовать басмачей.
Жаль было незлобивого Мурзая. Басмачи коварны. Злые волки прикинулись овцами. Грабители захватили курджумы, рассчитывая найти в них богатую добычу. Намытое золото они, конечно, возьмут, а дневники и карты им ни к чему. Разве что ими разожгут костер или выбросят, чтобы легче было удирать. А вдруг басмачи уже выбросили дневники и надо только поехать и подобрать их? Эх, скорее бы ехать!
Шамши вернулся в полдень. Ему удалось перехватить по пути небольшой караван и договориться с ним. Он привел двух лошадей и пять верблюдов. С ним приехал сопровождающий. Это был пожилой киргиз, по имени Джаныбек. С ним же приехали на конях три вооруженных киргиза – разведчики из добровольческого отряда, борющегося с басмачами. Тело Мурзая прикрыли камнями, чтобы на обратном пути Джаныбек отвез его в кишлак к родственникам, которые его и похоронят.
Осмотрев следы, Шамши определил, что было пять басмачей, причем одна из лошадей хромает на правую переднюю ногу. Следы привели к скале, из-за которой басмачи почти сутки, судя по количеству конского навоза, наблюдали за лагерем. Напасть на вооруженных геологов они, видимо, побоялись и воспользовались их уходом.
– Рассчитывали найти полные курджумы золота, – иронически заметил Федор, – а теперь удирают за границу.
Шамши удивляла жадность басмачей – захватили лошадей экспедиции, а даже свою хромую лошадь не оставили. Не задерживаясь, вся группа двинулась по следам. Следы привели к руслу метров семьсот шириной. В солнечные летние дни, после полудня, здесь неслись мутные талые воды, гремя по дну камнями, а сейчас не было даже ручейка. Отпечатки копыт виднелись на снегу, а где не было снега – то на плотном песке и сдвинутой гальке. Басмачи старались ехать, прячась за высоким берегом, выбирали промоины, лощины, то есть двигались так, чтобы их не заметили.
Как ни всматривались геологи, заезжая за валуны, заглядывая в колдобины, дневников не было видно. Лишь бы не сожгли дневники. Бумага – хорошее топливо.
Следы вели на восток. Через четыре часа путники обнаружили труп освежеванной лошади. Это и была, как сказал Шамши, та самая хромая лошадь. Часть лошадиного мяса басмачи взяли с собой. Костра не разжигали. Видимо, спешили. И нигде ни одного листка из дневников. Здесь следы раздваивались. Трое басмачей на подкованных лошадях, принадлежавших экспедиции, поехали прямо на восток, двое, с остальными лошадьми, повернули в сторону кишлака Кашка-Су, расположенного в предгорьях Алайского хребта.
Почему басмачи разделились? Может быть, они намеревались оставить часть лошадей у своего человека в кишлаке или неподалеку? Или это только маневр, чтобы разделить преследователей и перестрелять их в засаде? В какой же группе находятся дневники? Все было непонятно.
Надо было спешить. Но ведь скорее, чем идет верблюд, не поедешь. Поэтому Федор Лежнев с тремя джигитами из добротряда, как его сокращенно называли на Памире, поехали на лошадях в восточном направлении, чтобы попытаться перехватить басмачей до того, как они перейдут границу. А Юрий Ивашко, Никонов, Джаныбек и Шамши направились через кишлак Кашка-Су. Здесь же они условились встретиться после преследования басмачей.
II
Юрий Ивашко слыхал о пурге и буранах, сам однажды чуть не замерз, заблудившись во время вьюги, но он даже не представлял себе, что может случиться нечто подобное.
То еле двигаешься по сугробам и сквозь несущиеся на тебя сугробы будто ныряешь в снежных волнах; то выедешь на незаснеженное место, где, казалось бы, легче ехать, но где ветер хлещет по лицу песком и камешками. Приходится прятать лицо за высокий воротник тулупа, но тогда ничего не видно. Хорошо, что весь караван как бы связан веревочкой. Повод от верблюда, находящегося позади, привязан к седлу переднего всадника. По этим обнаженным, или малозаснеженным, местам и старался вести своих верблюдов Джаныбек на север, в сторону Кашка-Су. За Джолдываем, сидевшим на верблюде, ехал на сером жеребце Юрий Ивашко с винтовкой. Никонов, вооруженный только револьвером, предпочел ехать на верблюде. За ним ехали двое рабочих на одном верблюде. Караван замыкал сидевший на верблюде Шамши, вооруженный своим фитильным ружьем – карамультуком, наганом Юрия и длинной палкой. Позади, ныряя в снегу, бежал охотничий пес Кок. Караван шел медленно. Чем дальше, тем труднее было пробираться через снежные заносы. Они становились выше и плотнее. Все чаще верблюды погружались в снег до живота, останавливались и не хотели идти.
Вот и сейчас верблюды шли как будто по ровному месту, но вдруг верблюд Шамши провалился до ушей. Лощина оказалась забитой глубоким снегом до краев. Верблюд не доставал ногами земли. Он ревел, барахтался и наконец завалился на бок. Загребая ногами, он задел Джаныбека, и тот со стоном отскочил. Все столпились возле упавшего верблюда. Одни утаптывали снег, другие развьючивали. Юрий Ивашко пытался помогать, но только мешал, дергая не за те концы веревок.
Наконец верблюду помогли правильно лечь, снова навьючили, заставили встать. Джаныбек перебрался на другую сторону лощины и тянул веревку, продетую в нос верблюда. Тот не хотел идти, упирался, кричал от страха и боли. Под ударами он двинулся вперед, но, не доверяя коварной глубине, подогнул в коленях передние ноги и, как бы на лыжах, медленно перебрался через снежную трясину. Так же перешли другие верблюды.
У Джаныбека разболелась нога. Впереди поехал Шамши. Перед большими сугробами снега он слезал и с длинной палкой в руке шел вперед. Шамши измерял глубину снега, как делают это матросы на незнакомой реке, с той только разницей, что он искал мелкое место, где могут пройти животные. А пока караван стоял, буран заметал его снегом. Стоило верблюду остановиться – и с подветренной стороны у его ног сейчас же наметало сугробики. Небольшие вначале, они соединялись, и вскоре из сугроба торчали только голова и спина животного да туловище всадника.
Стоило лишь начать двигаться – и сугробы, потеряв опору, по частям уносились ветром. Все это отнимало время. А ведь басмачи тоже двигались. Впрочем, снег давно замел их следы, и караван шел в Кашка-Су не напрямик, а там, где легче было пройти. В начале пути все помыслы Юрия Ивашко, ехавшего разведчиком впереди, были направлены на скорую встречу с басмачами. Вскоре он так явственно услышал невдалеке ржание лошадей и увидел басмачей, притаившихся за валунами, что остановил караван. – Волки, не бойся! – буркнул Шамши и махнул рукой Джаныбеку, чтобы тот продолжал путь.
Юрий Ивашко чуть не сгорел со стыда. Неужели его могли заподозрить в трусости? Позор! Теперь он ехал рядом и заряженную винтовку держал на луке седла. Напряженное ожидание утомляло, а ещё больше утомляли леденящий холод и упругие удары ветра. Казалось, холод проникает даже сквозь швы. И все же Юрию была по душе и эта погоня, и борьба с неистовым бураном. Назойливая строчка не шла из ума: «А он, мятежный, ищет бури». Он хотел только одного – встретить басмачей и показать, на что он способен. Стараясь доказать это, Юрий Ивашко, когда достигли очередного завала, не стал ждать, пока вернется Шамши, ушедший влево, и самовольно поехал вправо. Жеребец прошел всего несколько шагов, и Юрий остался один среди воющего снежного хаоса. Он крикнул. Никто не отозвался. Он снова закричал, и опять никто не отозвался. Он повернул назад, но Серый уперся в сугроб. Молодой геолог испугался. Он поспешно выстрелил вверх, и на выстрел примчался пес Кок. Караван оказался почти рядом. После этого случая юноша уже не чувствовал себя мятежным, ищущим бури. Он повесил винтовку за спину и хотел, как и другие, чтобы буран окончился или хотя бы ослабел.
Чтобы дать Шамши отдохнуть, вести караван напросился Юрий Ивашко. Он слез с жеребца и, взяв у Шамши шест, пошел вперед, путаясь в полах тулупа. Ветер захватывал дыхание, и юноша вскоре выбился из сил и еле брел. Шамши посоветовал сесть на лошадь. Теперь Юрий ехал впереди, прокладывая путь, и волновался, как бы не заблудиться. Он то и дело посматривал на компас, укрепленный на левой руке. Надо было ехать строго на север. Где-то впереди путь должна пересечь река Кизыл-Су. В Каратегине она называется Сурх-об и уже под именем Вахша образует вместе с рекой Пяндж многоводную Амударью.
Снежные завалы и снежные трясины преграждали путь. Шамши кричал «право», «лево», и приходилось петлять. А двигаться надо было бы напрямик и поскорее. Может быть, буран задержал басмачей в Кашка-Су и там удастся их захватить? Юрий хлестнул коня, но конь не прибавил шагу. Конь так устал, что удары не действовали на него.
Молодой геолог Юрий Ивашко был нрава общительного, веселого, даже восторженного, характером отличался энергичным, но по молодости лет неуравновешенным. Был он рослый, белокурый, синеглазый, с огненно-ярким румянцем на пухлых щеках. Усы и борода не росли, несмотря на старательное применение бритвы, и это его огорчало. Юрий был влюблен в свою профессию геолога, влюблен в горы и жаждал совершить великие открытия. Пока его надежды не осуществились.
Он мечтал попасть туда, где высочайшие в мире хребты Гималаев, Куэнь-Луня, Тянь-Шаня и Гиндукуша сходятся в одном узле, образуя огромное плато, которое лежит на четыре километра выше уровня моря. Это плато носит древнее тибетское название Памир, или Крыша Мира.
Ему не удалось попасть в прошлом, 1928 году в комплексную научную экспедицию, отправлявшуюся на Памир, в район «белого пятна», расположенного между линией Пик Ленина (Заалайский хребет) – озеро Кара-Куль с северо-востока и средним течением реки Пяндж на юго-западе, между собственно Памиром и Дарвазом. Отдельные экспедиции подходили к границам «белого пятна», но все попытки преодолеть заоблачные горы, бурные реки и громадные трещины в непроходимых ледниках оканчивались неудачей. Книги и дневники свидетельствовали об исключительной труднодоступности и неизученности памирских гор, о тяжелом и опасном пути. Особенно действовали на воображение Юрия такие выражения, как «остается неисследованным», «не вполне уяснено», «точных данных не имеется», «усилия найти проход оказались тщетными», «пришлось возвратиться». Юрий читал эти книги, вздыхал и думал, что уж кто-кто, а он бы не возвратился. Ни за что!
Он был полон стремления преодолевать любые опасности ради научных открытий. Встречавшиеся в отчетах экспедиций указания на то, что путешественник «сорвался», «унесен течением», «слетел с тропы в пропасть», только подзадоривали молодого геолога. Задачи прошлогодней экспедиции были овеяны романтикой. Никто не знал, что будет ожидать экспедицию на «белом пятне». Никто не знал, что там встретится: горные цепи или плоскогорья, население или безлюдные ледники и горные пустыни.
А «белое пятно» начиналось по ту сторону Заалайского хребта, у северного подножия которого они работали.
Прошлогодняя экспедиция в район «белого пятна» сделала немало. Она частично проникла в узел гор Гармо, нашла неприступные горы, ледники и открыла высочайшую вершину СССР. Неожиданно удалось попасть из района ледника Танымас в среднее течение семидесятикилометрового ледника Федченко. Был открыт перевал Контрабандистов. Были проведены работы по топографии и астрономии.
Все же целиком выполнить намеченный план экспедиции не удалось. Чтобы изучить горы, надо было иметь точные карты. Следовательно, начинать дело надо с картографирования. Многое осталось неисследованным…
Вот туда, за Заалайский хребет, и хотелось попасть Юрию. Не попав в комплексную экспедицию, он проработал весь 1928 год в городе, в аспирантуре. Неуемное стремление в горы заставило его устроиться в 1929 году в золоторазведочную партию. Молодой геолог был огорчен, когда его временно оставили одного продолжать работу у Заалайского хребта, в то время как его товарищи двигались по маршрутам. Задача Юрия состояла в том, чтобы тщательно и на этот раз окончательно проверить и подтвердить отсутствие золота для промышленных целей. Были у него и кое-какие интересные находки, но они не имели отношения к золоторазведке. А теперь басмачи украли и эти находки. Скорее бы приехать в кишлак и поймать басмачей!
Караван с трудом преодолевал снежные заносы. Верблюды всё чаще застревали в снегу. Все устали, очень устали, а скоро ли Кизыл-Су – никто не знал. Двигались зигзагами, совершая далекие обходы.
Никонов уже жалел, что предпочел ехать на верблюде. Это не езда, а мучение. Качает вперед-назад, вперед-назад, и не только качает, но и укачивает. Верблюд уже несколько раз падал. А перевьючивать в пургу было очень тяжело. Чувства путников притупились.
Юрий Ивашко все чаще вспоминал строчки из экспедиционных отчетов: «отморозил ноги», «отбился и замерз», «сорвавшаяся лавина спрессовала его тело».
Шаг за шагом двигался караван – заснеженные животные, заснеженные люди. Серый жеребец взмок от таявшего на нем снега. Из разрезанных для облегчения дыхания ноздрей вырывались клубы пара. В снежной вьюге задний всадник не видел переднего. Наконец путники очутились перед высоким, бесконечно длинным снежным завалом, из которого торчали концы веток. Шамши что-то весело сказал рабочим по-киргизски. Юрий переспросил. Оказывается, по ту сторону засыпанных снегом тугаев была река Кизыл-Су. Караван вышел не против Кашка-Су, как предполагали, а километров на пять ниже по реке. Через колючие густые кусты не пролезть. Шамши знал это место. Он ушел на поиски тропинки. То, что было раньше тропинкой, оказалось засыпанным снегом коридором меж кустов. Впрочем, это был рыхлый снег. Все по очереди протаптывали тропинку.
Наконец впереди показалась темная вода с быстро несущимися по ней белыми льдинами. Густая пелена снега закрывала противоположный берег. Казалось, черная поверхность воды уходила под какой-то туманный занавес.
– Я первый поеду! – прокричал Шамши. – В воду не смотри, плохо будет!
Верблюды с ревом сходили в темную воду. Течение было очень быстрое, дно неровное, с омутами.
Юрий Ивашко ждал, что Шамши поведет караван через реку, чтобы поскорее выйти на тот берег, но охотник продолжал ехать по воде у берега, поднимаясь вверх по течению. Видимо, он предпочитал этот речной длинный путь коварным снежным завалам. Лошади и верблюды медленно, шаг за шагом, рассекая грудью воду, двигались против течения. Так они прошли и сто, и двести метров, и километр. И только там, где русло расходилось тремя широкими рукавами, Шамши повернул налево. Через два рукава реки они переправились благополучно. Третий рукав был главным руслом. Становилось все глубже. Вода достигла стремени. Юрий приподнял ноги. Вода достигла живота лошади, он ещё выше поднял ноги, завидуя опытному Никонову, возвышавшемуся на верблюде. Когда же стало ещё глубже, Юрий поднял ноги чуть не на гриву. Все произошло мгновенно. Жеребца, потерявшего равновесие, сбило течением, и он исчез под водой. Юрия сорвало с седла, и ему показалось, что берег помчался назад с невероятной быстротой. Шамши яростно хлестал ревущего верблюда и заставил его бежать. На перекате Шамши поймал Юрия за полу тулупа и выволок на берег. Наконец все выбрались из реки, снова пробили снежный завал и выехали из речной долины на тропинку у скалы. Здесь ветер дул сильнее, но снега было меньше. Юрий почувствовал, как цепенеют ноги и руки. «Неужели вот так замерзают? – подумал он. – Неужели я замерзну ещё до того, как доедем? А вдруг отрежут ноги?» Этого он не перенесет.
Жеребец шел за медлительными верблюдами. Звенят сосульки на гриве. Звенят на хвосте. Вся верхняя одежда на молодом геологе превратилась в ледяной футляр.
Шамши сказал: «Дым!»
Ну, раз пахнет дымом, то до кишлака близко. Животные, почувствовав близость жилья, пошли быстрее. И все же казалось, дороге нет конца. Юрий почти не чувствовал своего тела. Так хотелось скорее к костру.
Вдруг Шамши остановил караван и предложил подождать, пока он вернется из разведки. А может быть, в кишлаке засели басмачи? Будь там хоть сотня басмачей, все пошли бы в атаку, лишь бы выбить их из теплого помещения.
Юрий с трудом снял винтовку. Руки плохо слушались. Подошел Никонов с револьвером в руке. В ожидании время тянулось бесконечно долго.
– Сюда! – донесся зов на русском языке. – Сюда! От кишлака навстречу каравану бежал Федор Лежнев. Юрия стаскивают с лошади. Обнаженный, он лежит на кошме. Федор и Шамши растирают снегом его тело.
Рассказ Федора был немногословен. Следы тоже привели его к этому кишлаку. Все пять басмачей, как об этом удалось узнать в кишлаке, были из банды Хамида. Хамид! Это ненавистное имя было уже известно геологам.
Хамид, как говорили, появился из Кашгарии, куда он убежал после разгрома басмачества пять лет назад, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Говорили, что местные головорезы грабили, прикрываясь именем Хамида. Именем Хамида пугали враги коллективизации. Они и сами вели вооруженную и диверсионную борьбу, не останавливаясь ни перед чем, чтобы сорвать коллективизацию.
Пули басмачей Хамида уложили в госпиталь девушку-геолога из группы, работавшей в Лянгаре. Пули басмачей мешали прокладывать дорогу Ош-Хорог. Вот почему вооружили работников экспедиции.
Да, имя Хамида многое говорило геологам. Как узнал Федор, басмачи заставили дехкан накормить сеном и ячменем своих лошадей и более чем полсуток назад уехали в восточном направлении. С собой они вели шесть навьюченных лошадей.
– Хотят прорваться в Кашгарию, – заметил Никонов. – Надо спасать наши дневники. Надо догонять.
– Ночью? В буран? – презрительно спросил Федор. Товарищи знали его манеру спорить со всеми по всякому поводу. Но сейчас Никонов с ним согласился. Искать басмачей ночью и в буран было все равно что искать иголку с стоге сена. Вскоре все сидели в большой комнате на кошмах, у жаркого костра, и ели. За чаем Федор рассказывал о встретившейся ему здесь, в кишлаке, геологической партии. Она три дня пыталась пробиться через снега на перевале Талдык и не смогла, а сегодня они проехали через кишлак к ближайшему перевалу Кичик-Алай. Юрий, в теплом белье, лежал в меховом спальном мешке у костра. Мало сказать, что ему было жарко. После растирания тело его горело. Он лежал в полудреме и, как сквозь сон, слушал рассказ о последних новостях, услышанных Федором у встретившихся ему геологов.
И Никонов, и Юрий, и Федор воспринимали как новость события многомесячной давности. Они не читали газет, да и радио у них с собой не было.
Федор рассказывал о провокации китайских империалистов на Дальнем Востоке и о нашем отпоре им. Кое-что об этом Юрий уже слышал, но не так подробно. Рассказ Федора об открытии первых театров говорящего кино звучал как сказка. Подумать только! Немое кино – и вдруг заговорило!
Великие дела творились в этот первый год первой пятилетки, когда вся страна радовалась первым тракторам, выпущенным Челябинским тракторным заводом, год, когда планировалось строительство автозавода в Нижнем, Тракторостроя – в Сталинграде. Рассказал Федор и о процессе инженеров, вредивших в шахтах Донбасса по заданию своих бывших хозяев.
– Эти иностранные агенты с дипломами инженеров – те же басмачи, – сказал Никонов.
Разговор вернулся к басмачам и к беде, постигшей геологов. Басмаческие банды навредили не только им одним. Проехавшая группа геологов нарвалась на засаду и потеряла двух научных работников.
Упомянул Федор и о басмаческой банде Файзулы Максума, перешедшей границу и разгромленной.
Долго обсуждали случившееся. Шамши советовал, чтобы не застрять на всю зиму в кишлаке, оставить здесь на сохранение лошадь, палатки и снаряжение, а самим пробиваться через снега на перевал Кичик-Алай. Тяжелый перевал. Лошадей сталкивают с него, связав ноги, чтобы, катясь, лошади их не поломали. Чтобы доехать до Уч-Кургана, лошадей с седлами можно будет нанять по ту сторону Алайского хребта.
Конечно, Федор стал возражать:
– Ты совсем не знаешь, что такое перевал зимой. И Шамши рассказал, как много лет назад курбаши[7] Хал-Ходжа, один из самых свирепых, теснимый нашей конницей, заставил дехкан расчистить для себя перевал Кизыл-Даван, но, как только басмачи двинулись по снежному коридору, сорвалась большая лавина и засыпала Хал-Ходжу и четыреста басмачей. Хочет ли Федор дождаться смерти под лавиной? Большой курбаши Маддамин-бек был не глупее Федора, а все же когда ему не удалось убежать через заснеженный перевал в Гульчу и Алайскую долину и дехкане отказались расчистить для него перевал от снега, то он не полез под лавину, а сдался. Думать надо, хозяин! Поэтому надо, как только окончится буран, уходить налегке, пешком через перевал, если удастся.
И это удалось.
III
В ясный солнечный день по ущелью спускались всадники. Снег и лед остались позади. Был снег и здесь, но он лежал на горах и только пятнами покрывал дно ущелий. Прибрежные камни были в ледяных шапках.
Еще вчера всадники покинули зону заснеженных альпийских лугов и низкорослой, почти стелющейся арчи. Чем ниже они спускались, тем выше становилась вечнозеленая арча на склонах гор, и, наконец, в ущелье встретились горные тополи, кусты шиповника и жимолости. Под ними желтели осыпавшиеся листья.
Узкие скалистые теснины сменились рыхлыми щебенистыми осыпями. Здесь не было тропинки. Под тяжестью всадников осыпи ускоряли свое движение и влекли всадников к обрыву. Там щебень срывался в реку. Испуганные лошади храпели. Ноги их проваливались чуть не до колен, и людям стоило немалых трудов сохранять спокойствие, так как быстрые движения вызывали ещё большее движение осыпи, сносившей их вниз. Но и это осталось позади. Попадались участки пути с огромными обломками белого мрамора. Иногда тропинка чуть лепилась на крутом склоне, и всадники одним коленом касались скалы, а другое свисало над обрывом. Ехали они и по берегу реки, обдаваемые водяной пылью и брызгами. Впереди ехал Никонов, угрюмый и молчаливый. За ним ехал Юрий Ивашко. Неистребимое любопытство к окружающему отвлекало его от грустных мыслей. Страны открываются перед путешественником по-разному. Это зависит от цели путешествия, от способа, каким оно совершается, и от характера самого путешественника. А молодой геолог мог весело петь в бурю, промокнув до последней нитки. Впрочем, после купанья в Кизыл-Су у него даже насморка не было. Шамши, ехавшему следом, нравился «охотник за камнями», стремившийся узнать все о горах, о жизни и обычаях народа, и льстило то внимание, с каким юноша относился к его словам. И Шамши старался удружить ему. А рассказать мог он многое. И горы, с помощью Шамши, открывались перед Юрием совсем в ином свете. Шамши держался со всеми на равной ноге и не считал нужным молчать, даже если молчали все начальники, в том числе и Федор Лежнев, ехавший за ним. Шамши невзлюбил Федора за его острый язык и насмешки. К Никонову, доверившему винтовку слабому духом Мурзаю, Шамши относился презрительно.
Все, кроме Шамши, ехали молча.
– Эй, Юрий! – обращался к геологу Шамши, как обычно называя его по имени. – Подними глаза на эту гору. Там, – Шамши показывал рукояткой нагайки – камчи – на вершину, где чуть виднелись хвосты яков на палке, – мазар[8]. Там похоронен храбрый батыр. Народ чтит его память. Видишь, на пять локтей ниже есть щель в скале? Там лежит карамультук этого батыра. Смотри очень хорошо! Джигит с сердцем барса и глазами орла обязательно увидит карамультук. Я вижу. А кто сумеет тот карамультук достать – станет таким же батыром, как тот, что похоронен наверху.
Юрий видел темную щель в скале, но карамультук не мог разглядеть даже в бинокль.
Федор презрительно смеялся и торопил Юрия ехать дальше. Всадники проехали узкий проход. Справа, метрах в двадцати, на тропинке виднелся выступ, обложенный камнями. Шамши пояснил, что это гнездо Соловья-разбойника. Он оглушал проезжавших свистом и отдавал награбленное у богачей бедным.
Потом Шамши указал на высокую гранитную гору, которая, по его словам, будет гирей на суде, когда станут взвешивать грехи людей. Рассказал Шамши и о скале «Зеркало правды». Стоило честному обиженному человеку приблизиться к этой скале – и на гладкой, прозрачной поверхности «Зеркала правды» он мог увидеть лицо своего обидчика, был ли это убийца, похититель дочери или верблюжий вор. Но злые люди залили кровью невинных поверхность зеркала, чтобы оно не помогало народным мстителям узнавать своих врагов. С тех пор «Зеркало правды» стало мутно-розовым. И таким будет оно до той поры, пока не уничтожат тех, кто забрызгал зеркало кровью. Видимо, живы ещё злые люди, и надо всем быть настороже. Это был новый вариант легенды, уже слышанной Юрием Ивашко. Справа и слева по пути следования каравана теснились всё новые и новые горы, и о каждой горе Шамши мог рассказать если не легенду и историческое происшествие, связанное с ней, то нечто весьма увлекательное. Но самым поразительным в этом ущелье была река, по берегам которой они спускались вниз, в Ферганскую долину. Вдруг Шамши остановил лошадь и указал на высокую скалистую стену, тянувшуюся вдоль левого берега реки. На ней было отчетливо видно изображение раскрытой ладони и круг с точкой, высеченной в середине. Раскрытая ладонь была древнейшей эмблемой. Изображения раскрытой ладони находили на вавилонских пирамидах и на скалах Древнего Египта.
Шамши начал было рассказывать легенду, связанную с этими знаками, но Федор не выдержал. Он огрел плеткой стоявшего впереди коня Шамши так, что усталый конь рванулся вперед, стегнул плеткой коня Юрия, своего коня и крикнул:
– Мне надоело слушать всякую ерунду! У меня сердце болит, я себе места не нахожу… Случилось страшное, непоправимое несчастье, нас надо всех судить и строго наказать за ротозейство? Погибли все результаты нашей работы, а ты… ты, Юрий, можешь распускать уши и благодушествовать… Это… это черт знает что! А ещё комсомолец! Я буду ставить вопрос!…
– А по-твоему, я должен бить себя в грудь и рыдать? – спросил, рассердившись, Юрий. – Знаешь что? Держи-ка ты себя в руках и не распускайся!
– Тебе легко так говорить! – сердито, но уже спокойнее возразил Федор. – У тебя район был почти пустой, а ведь мои дневники – на вес золота. Я ведь тебе показывал образцы. – Ну хорошо, – согласился Юрий, – Шамши больше не будет рассказывать, если тебя раздражает эпос… Криком горю не поможешь. Но я, я не могу равнодушно смотреть на всю эту красоту. Ведь это же не просто бурная горная река – это же сотни шумящих и пенящихся каскадов, из которых ни один не похож на другой. Да ты оглянись назад! Ну где же ты видел хотя бы что-нибудь подобное? На протяжении почти полутораста километров, будто с неба, из облаков, спускаются к нам сотни прозрачных голубовато-зеленых ступенек, покрытых кружевными покрывалами. И цвет ступенек все время меняется, и каждое мгновение на этих дрожащих водных ступенях меняются узоры кружев! Все красиво в природе – и горы, и леса, и небо, – но нет на земле ничего краше воды, вечно живой и изменчивой. Это сказал ещё Аксаков!
Юрию хотелось чем-нибудь развлечь своего тоскующего друга, и он старался обратить его внимание на природу.
– Ты смотри! У берега темные, желтые и красные камни одеты в ледяные короны, а разноцветные громады скал до половины усыпаны снегом. Я никогда не видел такого сочетания красок. Из снежной зимы мы спускаемся в лето. Вот край поразительных контрастов! – Скоро ты начнешь писать стихи, а я уже два года работаю в этих горах, и меня этим не удивишь, – проворчал Федор. – Подумаешь, контрасты! На горах холодно, а внизу тепло. Школьнику ясно, в чем дело! И почему тебя восторгают горы из базальта, гранита и песчаника, не понимаю!
– Отвратительная привычка переводить все чудесное в обыденное! – насмешливо заметил Юрий.
– Я вообще тебя не понимаю, – продолжал Федор. – Почему, например, ты взъелся на меня, когда я подул на черные точки жира в кумысе, которым нас угощал старик? Если есть поверье, что нельзя дуть на кумыс, так как кобыла не станет давать молоко, то с этим заблуждением надо покончить. Я сознательно подул на кумыс: пусть старик убедится на опыте, что его кобыла не уменьшила удой. И я нарочно выплеснул остатки кумыса в огонь. Надо революционизировать быт. И я бы не стал слушать всякие там легенды! Они горячо заспорили. Юрий доказывал, что надо уважать стариков, быть более тактичным и укоренившиеся предрассудки изменять убеждением, а не бороться с ними, грубо нарушая их и при этом даже не объясняя причины своего поступка, явно обидного с точки зрения старика.
Постепенно их спор перешел на знаки, виденные на скале, и, наконец, они заспорили о том, чем считать Алайский хребет и Алайскую долину: отрогами Тянь-Шаня, частью Памира или самостоятельной Памиро-Алайской системой?
Никонов не вмешивался в их спор. Он был угрюм и ехал молча. Он думал о предстоящем разговоре с ожидавшим их в Уч-Кургане начальником партии Поповым, заместителем которого он являлся. Юрию Ивашко хотелось двигаться побыстрее, но в горах, да ещё на лошадях, навьюченных поклажей, ездят только шагом. То и дело скалы, подходившие к реке, заставляли тропинку спускаться к переправе, перебегать по качающемуся деревянному мостику необычной конструкции на другой берег. Тропинка вилась, как змея, с одного берега на другой, то взбегала на склоны, то шла над самой рекой. Юноша потерял даже счет тем десяткам мостов, которые они проехали. Чем ниже спускались путники, тем выше поднималась линия снегов. Наконец снег оказался только на вершинах скал. Прибрежные камни были свободны ото льда. По склонам, у родников, ярко зеленела трава. Тропинка становилась все шире и шире. Путники отдохнули в придорожной чайхане, покормили лошадей и поехали дальше. Наконец тропинка перешла в колесную дорогу. Стало жарко. Проехали кишлак. Двое дехкан, ехавших в кузове встречной машины, с удивлением смотрели на всадников, одетых в тулупы, валенки и меховые шапки.
Когда на краю поля всадники увидели деревья с ещё не осыпавшимися листьями, Юрий восторженно закричал: – Назад, к лету!
– А ведь действительно лето! – отозвался Федор.
IV
Южнее Голодной степи, закрытая с севера Чаткальским хребтом, с востока – Ферганским, а с юга – Алайским, раскинулась плодородная Ферганская долина. Этот оазис ещё издалека привлекает взгляды путников. Кто бы они ни были: работники ли научных экспедиций, или землеустроители, передвигающиеся по каменистым дорогам от оазиса к оазису, чтобы помочь тогда ещё немногочисленным колхозам нарезать поля, или культработники и врачи, посетившие в высокогорных долинах кочевников, переходящих к оседлой жизни, – всех их влечет к себе зеленая стена, вырисовывающаяся за много километров на горизонте. Эта граница отделяет зеленый мир орошаемых земель, густо населенных людьми, от плоского, серого мира безводной пустыни. Лес тополей десятками тысяч стройных вершин высится на горизонте.
Тополи, карагачи, тутовые деревья, отмечая собой путь арыков, в которых журчит вода с гор, выстроились вдоль улиц и тесно обступили поля и сады, сдерживая неистовство ветров. Глубокая осень, а в Ферганской долине по-летнему печет солнце. Пыль мутной, серой пеленой висит над Уч-Курганом. Изнемогающие от жары тополи неподвижно стоят по обочинам улиц, уже не серебристые, а серо-желтые от пыли.
Полдневный зной разогнал крикливый людный базар. Одинокий осел стоит посреди площади и, закрыв глаза, неутомимо, как заведенный, кивает головой.
Медленно шествует караван верблюдов с хлопком, наполняя опустевшие улицы неустанным монотонным звоном колокольчиков, да на полях перекликаются кетменщики, одетые во все белое. Поднимая над головой острые кетмени, они с силой прорубают в пересохшей почве путь воде с гор. Вода не ждет.
Над прохладными водами горной реки Исфайрам, берущей начало в Алайских горах, на сваях, вбитых в дно реки, стоит большая чайхана. Возле нее, у коновязи, кормится десятков пять верховых лошадей. Посмотрев на оседланную лошадь, сразу можно охарактеризовать её хозяина. Вот эти невысокие худощавые лошадки, заседланные деревянными седлами с рваными подушками, привезли небогатых дехкан. Дальше стоят шесть малорослых сильных лошадок под большими и тяжелыми кавалерийскими седлами, лошади нестроевые – они принадлежат работникам какой-нибудь экспедиции. Раскормленный серый жеребец с раскрашенным деревянным седлом и мягкой подушкой принадлежит богатому хозяину. А рослая белая кобыла с тонкими сухими ногами – горная лошадь и заседлана поверх толстой попоны казацким седлом с двойной подпругой, мягкой подушкой, подхвостником и прочими атрибутами езды в горах. У другой коновязи стоит сильный мерин с потертым седлом – это приехал кто-нибудь из районного актива. Возле лошадей, вспархивая на седла, деловито суетятся голуби и скворцы. Ласточки на лету хватают мух и уносят под крышу чайханы.
К коновязи подъехали геологи. Юрий с трудом освободил концы валенок из ремней над стременами и, навалившись грудью на шею лошади, грузно прыгнул на землю. Затекшие ноги остро ощутили боль удара. Сбросить тулуп и заменить валенки недавно купленными мягкими ичигами было делом недолгим.
Вскоре вся группа геологов, в военных костюмах, с револьверами в кобурах, с полевыми сумками через плечо и двумя винтовками, вошла в чайхану, привлекая к себе взоры сидящих. Чайхана переполнена. Люди, поджав ноги, сидят на цветных коврах, покрывающих пол, и неторопливо попивают кок-чай из больших и малых пиал, лениво отмахиваясь от роящихся в воздухе мух. Сейчас, как и обычно в полдневные часы, в чайхане собралась разноязыкая, пестрая толпа. На эти часы все учреждения закрываются. Ведь летом бывает раскалено все – и земля и воздух. То и дело слышится зов: «Эй, чайханщик, два чайника кок-чая!» или «Эй, чайханщик, три черного чая, лепешки и сахару!». Чайханщик – длинноносый Абдулла, плотный мужчина лет сорока, с очень гибкими и точными движениями акробата. Рот его вечно улыбается, потемневшие зубы выдают слабость к сосательному табаку – насвою. Он сидит возле стены, окруженный шеренгами разнокалиберных чайников и пиал, высокими стопками белых лепешек. Здесь же корзины с виноградом, груды душистых дынь и сочных арбузов.
Абдулла и его два помощника не знают ни минуты покоя. Посетитель едва подымает палец, а уже тонкий и подвижный, как вьюн, четырнадцатилетний Рахим спешит к нему с полотенцем и кок-чаем. Пока один пятиведерный самовар шумит и фыркает, наполняя десятки чайников кипятком, второй, такой же огромный и до того сверкающий, что глазам смотреть на него больно, ждет своей очереди.
Наконец геологи разместились в углу, на ковре, и Никонов позвал Абдуллу. Тот подошел.
– Селям алейкум, товарищ Никонов! – И Абдулла порывисто пожал обеими руками протянутую ему руку Никонова, а потом остальных. – Самое главное – здоровье! Много ездишь, много смотришь – веселый будешь, аппетит иметь будешь! Что есть будешь? Что пить будешь? После длинной дороги хороший, жирный плов из барана чайку просит. Как думаешь?
– Мне три порции плова, чаю, – сказал Юрий, – и ещё дыню, и винограду, и груш, и яблок, и гранатов. И столько же – Шамши! Такой же аппетит был и у других членов экспедиции. Абдулла весело улыбался и кивал головой.
Рядом с геологами сидели двое. Один из них, худощавый и быстрый в движениях, рослый, ширококостный киргиз лет сорока, вынул из своего курджума большую душистую дыню и с легким поклоном подал Никонову.
– Сколько? – спросил тот.
– Зачем так говоришь? Нехорошо говоришь! Я не торговец. Я раис – председатель колхоза «Свет зари». Попробуй колхозную продукцию! – Последние слова он сказал с особым значением и искоса бросил взгляд на сидящих в чайхане. – Не понравится – сто, тысячу рублей плачу!
Это был вызов единоличникам. А в тот год их было ещё очень и очень много. Весьма немногочисленные колхозы среди моря единоличных хозяйств были как светлые маяки среди бушующего океана.
– Спасибо вам! – быстро отозвался Юрий.
Никонов поблагодарил и разрезал дыню на куски. Юрий шумно восторгался ароматной, нежной, удивительно сладкой, холодящей мякотью дыни. Федор Лежнев и Никонов тоже хвалили. – Значит, никто не хочет спорить со мной на тысячу рублей? Значит, никто не хочет выставить лучшую дыню? – весело крикнул председатель и обвел взглядом сидящих в чайхане. Никто не принял вызова.
Председатель был удовлетворен. Никонов ещё раз поблагодарил его от имени всех и осведомился, что за колхоз «Свет зари». – Богатый колхоз, – отозвался раис, и глаза его задорно блеснули. – Вот объясняю раису колхоза «Заветы Ильича», – и он кивнул на своего полного собеседника, – как мы поощряем отличную учебу своих молодых колхозников-курсантов тем, что начисляем им трудодни. У меня пять человек только в автомобильной школе учатся. G` отличные успехи мы даем три четверти нашего колхозного трудодня.
– Все равно ты их не увидишь! Они выучатся и уйдут в город работать, – возражал ему собеседник.
– Не пущу!
– Не спросят!
– Обком поможет.
– Конечно, поможет! – горячо отозвался Юрий. Федор насмешливо взглянул на восторженного юношу. Абдулла и его помощник быстро поставили на стол вместительные пиалы с дымящимся пловом, ложки, лепешки, чайники с чаем. Никонов налил в пиалу чаю, поднес раису. Тот, видимо, хотел отказаться, но все же принял пиалу, однако предложенную ему пиалу с рисом отстранил.
– Лучше сделай своих агротехниками, – продолжал разговор раис колхоза «Заветы Ильича». – Пусть египетский хлопок сеют. Мы в своем колхозе так сделали.
– Египетский любит много воды, а у нас в колхозе воды не хватает. И все из-за тебя: ведь ты у меня воду крадешь! – Я не краду. Вспомни, наш род всегда в это время всю воду брал на свои поля…
– Так это же было, когда? Давлет-бай командовал! – Наш род старше, а старшие берут в первую очередь. Я ведь беру не для себя, а для колхоза.
– Сейчас график райзо распределяет воду, а не старшинство родов. И потом, мой род не ниже твоего. Я поставил охотников с ружьями на плотине – стрелять будем.
Раис колхоза «Заветы Ильича» молча кивает головой: ему не хочется спорить, он занят репетицией предстоящего разговора об этом с председателем райисполкома.
Раис колхоза «Свет зари», видя, что его собеседнику, занятому своими мыслями, не до разговоров, обратился к геологам, которым, видимо, было интересно его послушать. В стране дело шло к сплошной коллективизации. Классовая борьба обострилась. Были враги открытые, были и скрытые враги. Чтобы нормально работать даже в экспедиции, надо было хорошо разбираться в обстановке, надо было уметь ответить дехканам на вопросы, которые их волновали. Раис колхоза «Свет зари» произнес горячую речь о преимуществах колхозной жизни. Тогда это ещё надо было доказывать. Разговор на колхозную тему, когда можно было козырнуть достижениями своего колхоза, доставлял огромное наслаждение раису. Он вызывающе поглядывал на всех, стараясь встретить хотя бы небольшое возражение. Его зычный голос слышался в самых отдаленных углах чайханы. Уже через несколько минут чайхана начала напоминать улей потревоженных пчел.
Угрюмый человек в пестром халате, с колючим взглядом небольших темных глаз громко сказал:
– Говорят: египетский хлопок, египетский хлопок, контрактация… а цены на хлопок на лондонской бирже растут. – Ага, – воскликнул раис, – я слышу разговор о ценах на лондонской бирже! Почему они вас интересуют? Наш хлопок возвращается к нам как ситец, как байка, как новая жизнь. Зачем тебе знать, сколько он в Лондоне стоит? Или ты хочешь опять эмира бухарского и его блюдолизов к себе на шею?
– Хлопковый клин сократил посев зерновых, – сказал толстый, рыхлый старик, от которого пахло сырыми кожами, – поэтому и количество скота уменьшилось.
– Конечно, – послышался молодой голос, – теперь басмачи, вернее, остатки их не имеют прежней зерновой базы. Недаром же они и сейчас через своих людей угрожают всем, кто подписывает контракт на посев хлопка.
– А скот? – воскликнул раис. – Всем известно, что за годы басмачества погибло много скота. Ведь только один курбаши Муэддин награбил у дехкан тысячи баранов, много лошадей, около четырехсот быков. Недаром же, когда он на суде попросил молиться за его душу, дехкане закричали: «Смерть собаке!»
– Да и не только басмачи, – вмешался председатель колхоза «Заветы Ильича», – баи и сейчас каждый день угоняют контрабандой скот за границу, в Кашгарию. Лишь бы не досталось колхозу. Много скота задержали пограничники за эти месяцы.
– А зачем требуют сдавать в колхоз все, даже кур, почему нельзя оставить себе курицу? – визгливым голосом закричал богато одетый дехканин.
– Это неправильно, – вмешался в разговор мужчина в полувоенной одежде. – Тот, кто заставляет так делать, отпугивает дехкан и вредит колхозному делу. Это или явный враг, или дурак. А услужливый дурак опаснее врага. Вы из какого кишлака? – спросил он у человека, говорившего о цене хлопка на лондонской бирже. Тот молча допил чай, делая вид, что не слышит вопроса. Он встал и, бросив деньги, вышел.
– Что это за человек? – громко, на всю чайхану спросил раис колхоза «Заветы Ильича». – Я никогда не видел его раньше. Все разговоры стихли.
– Это бай или кто-нибудь из сдавшихся ранее басмачей, – сказал раис колхоза «Свет зари». – Они всё ещё никак не могут опомниться. Белая собака, черная собака – все равно собака. У таких свой собственный телеграф новостей. Много бандитов уничтожено пограничниками, но стоит появиться где-нибудь басмачам Тагая или Хамида…
– Хамид уже появился, – раздался старческий, скрипучий голос. – Мой сын научился грамоте и стал такой умный, что стыдится отца. Свою сестру, мою старшую дочь, он заставил снять паранджу, а джигиты Хамида ей за это отрезали голову.
– Джигиты Хамида не джигиты, а проклятые басмачи, продавшие свои души английской разведке, – сказал мужчина в полувоенной форме. – Разве басмачи одной твоей дочери отрезали голову? Ведь когда выбирали место, где быть таджикской столице – в Гиссаре или Дюшамбе, то обнаружили, что в кишлаке Гиссар в то время басмачи оставили только семь дворов, – вот что басмачи наделали! Они попробовали и в этом году захватить Памир. Всех бандитов уничтожила Красная Армия, только двенадцати головорезам удалось унести ноги к своим хозяевам, за границу.
– Кого режут басмачи? – спросил раис колхоза «Свет зари» и сам ответил: – Учителей, агрономов, трактористов, докторов, партийцев, комсомольцев, председателей колхозов, инженеров. А зачем? Чтобы не выпустить в народ Слово. В царстве слепых и кривой – хан. Что может сделать один человек, единоличник, сам по себе? А вместе? Колхозом? Если всем народом топнуть ногой – будет землетрясение, если всем народом дунуть – будет буря, а если плюнуть на врага – будет озеро, в котором враг утонет. Председатель колхоза торжествующе посмотрел кругом, выискивая несогласных. Никто не возражал.
Три громких хлопка в ладоши прозвучали на всю чайхану. Давно уже никто так, по-байски, не призывал к себе чайханщика. Абдулла быстро наклонился, чтобы из-за сверкающего пузатого самовара увидеть этого заказчика. В углу сидел пожилой узбек в темном халате. Абдулла разглядел узкое лицо, изрытое оспой. Левая бровь и скула были рассечены шрамом.
Абдулла схватил самый цветистый чайник, насыпал в него чаю, налил кипятку, взял поднос и сам поспешил к гостю. – Селям алейкум! – приветствовал он заказчика и бесцеремонно заглянул в его опущенное лицо. – Как доехал, Хамид? – Алейкум селям, Абдулла, – спокойно процедил сквозь зубы Хамид. – Как живешь?
Мгновенно смолкли все разговоры, пронесся тихий шепот: – Здесь сидит глава басмаческого отряда – сам курбаши Хамид. Все взоры устремились на Хамида. Только группа геологов продолжала горячо спорить. Но и они умолкли, удивившись наступившей тишине. А когда раис колхоза «Свет зари» объяснил им, что человек в углу, со следами оспы на лице, не кто иной, как курбаши Хамид, они оживленно зашептались. Ивашко вскочил и подошел к Хамиду.
– Курбаши Хамид? – громко спросил он, опуская руку на наган в кобуре.
Хамид бросил быстрый взгляд в лицо юноши и мгновенно опустил глаза.
– Я Юрий Ивашко. Помнишь группу золоторазведки и перевал Кечик-Алай? Скажи, куда твои басмачи девали наши записные книжки? Ну?
– Стреляй собаку, стреляй! – раздался на всю чайхану пронзительный голос старика, у которого басмачи Хамида зарезали дочь.
Ивашко почувствовал, как чьи-то сильные пальцы крепко сжали кисть его руки. Он быстро оглянулся и увидел улыбающееся лицо пожилого киргиза.
– Пусти! – Юноша попытался освободить руку, но это ни к чему не привело.
– Здесь нельзя стрелять, – улыбаясь, сказал киргиз. – Прячь свой наган!
Ивашко вспыхнул:
– Ты что, курбаши испугался? Хамид один, а ты боишься… Трусишь?
Послышались возгласы удивления и смех. Юноша заметил, что окружающие смеются над ним.
– Иди к начальнику, – спокойным голосом произнес киргиз и, обернувшись к толпе, пояснил: – Ничего, он ещё молодой, горячий… ничего…
– К начальнику? – вызывающе спросил Ивашко. Он оглянулся: его смутили улыбка и снисходительный тон киргиза.
– К начальнику райотдела, – спокойно ответил киргиз. – Ты на Алай, в запретную пограничную зону, ездил, а к Тысячеглазому не зашел. Теперь кричишь: «Мои записные книжки, мои записные книжки!» Не велика храбрость – угрожать безоружному в чайхане, где много народу. Надо было не трусить, когда напали басмачи… – Да вам-то какое дело?… А вот здесь сам курбаши Хамид, главарь басмачей.
– Я это вижу, но стрелять нельзя.
Вокруг спорящих собрались все посетители чайханы. Хамид, от которого временно было отвлечено внимание присутствующих, услышал чей-то шепот:
– Прыгай в реку… Белая кобыла у коновязи, крайняя с востока… Хамид порылся в складках пояса и спокойно вынул оттуда аккуратно сложенную газету. Медленно развернув её, он достал вчетверо сложенную бумажку.
– Читай, начальник, – произнес он, протягивая её юноше. Взяв бумажку свободной рукой и быстро пробежав глазами написанное, Ивашко с возмущением сказал:
– Не верю! Фальшивое… Идем выясним…
– Приехал сам товарищ Максимов, Тысячеглазый! – услышал Юрий. Рядом с ним стоял Рахим, юный помощник Абдуллы. – Вот! – Улыбаясь, он показал на дверь.
Возле чайханы на породистой гнедой лошади сидел стройный, но уже немолодой человек в форме войск ГПУ.
Юрий Ивашко сделал шаг к двери, с сомнением посмотрел на Хамида и сказал:
– Пойдем вместе.
Хамид быстро вышел из чайханы. Остальные вслед за ним поспешили наружу и плотным кольцом окружили Максимова. Максимов приветливо здоровался с собравшимися. Большинство из них он знал по имени и спрашивал о делах, вызывая удивление своей осведомленностью.
– Вот курбаши Хамид здесь, – взволнованно сказал ему Ивашко. – Знаю. А разве вы не видели его документы?
– Видел, но сомневался… – растерянно ответил юноша. – А вы не сомневайтесь. Сомнения недостаточно, чтобы хвататься за наган. А вы любите стрелять… Мне это известно. Вы были в Алайской долине много дней. Почему же вы предварительно не заехали ко мне, не зашли в райком партии?
– Не было времени, да и ехали мы другой дорогой… – Я знаю, но это не меняет дела, – прервал его Максимов. – Зайдите ко мне через час.
Рахим стоял перед всадником, держа лошадь под уздцы. Неожиданно она попятилась назад, раздвигая толпу, и потащила за собой мальчика, не выпускавшего повод из рук. Максимов, освобождая повод, успел шепотом перекинуться несколькими словами с Рахимом. Мальчик скрылся.
– Товарищи, – обратился Максимов к толпе, – курбаши Хамид разоружил всех своих джигитов и сдался нам. Он помог нам кое в чем. Мы обещали ему свободу и сдержали свое обещание: он волен ехать куда хочет. Я выдал ему удостоверение. Если Хамид хочет жить мирной жизнью дехканина, пусть живет. Умный человек не споткнется дважды об один и тот же камень.
– Ловите белую, ловите белую! – донесся пронзительный мальчишеский голос от коновязи.
И все увидели белую лошадь, возле которой, неумело хватаясь за повод и ещё больше пугая её, кружился Рахим. – Чья белая кобыла, чья кобыла? Отвязалась! Лови! – послышались голоса в толпе.
Хозяин лошади не находился.
– Лови! – кричал Абдулла. – Хватай за повод! Упустишь – скандал будет. Скажут, чайхана виновата!
Мальчик поймал лошадь и повел к коновязи.
– Почтенные, смотрите, – крикнул кто-то из толпы, – чей-то курджум упал в реку! Вон плывет!
Мешок из красной шерсти быстро плыл по течению, постепенно погружаясь в воду. Рахим мгновенно прыгнул в реку, стараясь догнать курджум. Послышались веселые возгласы, советы. Несколько всадников поскакали по берегу на помощь мальчику. Рахим поймал курджум и, схватившись за конец аркана, брошенного одним из верховых, выбрался на берег под крики одобрения. – Хозяин! Кто хозяин? Где счастливец? – спрашивали друг друга в толпе.
Но хозяин не откликался. Большинство предлагало вскрыть курджум. Абдулла, получив согласие Максимова, перерезал шерстяную петлю, на которой висел замок. Все столпились вокруг, забыв о жаре.
В одном кармане переметной сумы был коран[9], шкатулка, запертая на ключ, женское покрывало, патроны к браунингу и мешок с золотым песком. Абдулла немедленно его спрятал
В другой половине были лепешки, завязанные в платок, женский халат, небольшие кожаные ичиги, три пачки денег тысяч на двенадцать, кусок вареной баранины, неполная бутылка с коньяком и десять янтарных мундштуков. Абдулла, понимавший в них толк, сразу поднес к глазу один из них и в светлом глазке увидел изображение обнаженной женщины.
– Кашгарский, – сказал он.
Максимов приказал ординарцу немедленно все отнести к нему в райотдел.
Рахим побежал в чайхану переодеваться.
– Почтенные, – сказал Максимов, – очевидно, хозяин белой кобылы, отказавшись от лошади, побоялся, что курджум может его выдать. Он решил отделаться от улик, сбросив его из чайханы в реку. Но мы, конечно, найдем хозяина.
К чайхане подходили всё новые и новые люди.
– Слушайте! – громко сказал Максимов. – Пусть здесь запомнят все: кто обидит моего друга Хамида – обидит меня самого, кто тронет кого-нибудь из его семьи – будет иметь дело со мной. Голос Максимова звучал властно, а в глазах светилась легкая насмешка.
– Хамид, скажи нам: ты не видел в чайхане никого из бывших единомышленников?
– Нет, – твердо ответил Хамид, – нет!
Оспенные шрамы на его лице побагровели. Он с нескрываемым ужасом смотрел в немигающие глаза Максимова. Он думал о том, что только Максимову мог прийти в голову этот дьявольский план – публично почтить его, бывшего курбаши, своей дружбой. Максимов слишком хорошо все понимает, чтобы сделать это случайно или по неведению. Начальник несколькими словами о своем друге Хамиде порвал все связи, ещё сохранившиеся у Хамида с басмачами. Друзья Максимова – дехкане и рабочие – не признают Хамида своим: недобрую память оставил он в тех кишлаках, где побывал со своими джигитами. Да ведь и он не считает единомышленников Максимова своими. Сдался он потому, что невозможно стало воевать. Отряд тает с каждым днем – никто не идет в басмачи. Да кроме того…
Максимов прервал невеселые мысли Хамида.
– Прими по-дружески, – сказал он, доставая из седельной сумки шелковый халат и протягивая его Хамиду.
«Вот для меня и совсем закрыта дорога назад, – подумал Хамид, с поклоном принимая халат и прижимая его ко лбу и сердцу. – Лукав и могуществен „человек, который везде…“.
Хамид, не медля ни минуты, надел подаренный халат. Теперь этот халат предохранит его от выстрелов со стороны советских людей, но привлечет все пули его бывших единомышленников. – Спасибо! Твой должник и верный раб.
Хамид обвел взглядом толпу. Одни смотрели на него подозрительно, большинство – с ненавистью, немногие сочувственно улыбались.
После отъезда Максимова чайхана сразу наполнилась людьми. Происшествие горячо обсуждалось.
Хамид сидел в глубокой задумчивости. Он снова и снова думал о том, что Максимов отрезал ему путь к спокойной жизни. Теперь никто из друзей не поверит, что это не измена, а уловка. А его друзья? Это люди, с которыми он грабил и убивал, вместе спасал свою шкуру. On-видимому, и сейчас тот человек, который предлагал белую кобылу, сидит где-нибудь здесь, за его спиной, с пистолетом в кармане. «Мы все служим Черному Имаму. Он беспощаден. Но зачем ему жизнь Хамида, который оказался достойным правой веры и при допросе почти ничего не сказал Максимову? Если бы начальник хоть немного знал о Черном Имаме, не бывать Хамиду на свободе. А вдруг Максимов знает и о Черном Имаме? Кто может сказать, что знает или не знает Тысячеглазый!»
– Эй, Хамид! – донесся голос с площади.
Народ расступился, давая дорогу бывшему курбаши. Перед входом в чайхану ординарец Максимова держал в поводу черного коня. – Бегунчик! – позвал его Хамид.
Конь оглянулся, поднял голову и громко заржал. «Мое седло, уздечка, курджум и… даже моя нагайка. Обо всем подумал начальник…» – мысленно отметил Хамид, не зная, радоваться ему или печалиться.
Хамид, не слушая поздравлений, быстро подошел к коню. Он попробовал подпругу, вскочил в седло и, свистнув, поскакал из кишлака. Вскоре он услышал зов и, оглянувшись, увидел за собой всадника. Хамид осадил разгоряченного коня.
– Начальник приказал передать тебе этот револьвер, патроны, – сказал ординарец Максимова, – и предупредить: «Берегись мести Черного Имама».
V
Ивашко, войдя к Максимову, заметил, что тот отложил в сторону толстую потрепанную книгу.
– Курите! – Максимов раскрыл портсигар.
Юрий не курил и потому отрицательно покачал головой. Он передал Максимову документы и с любопытством оглядел комнату. На чисто выбеленных стенах висели карты. Узкая кровать, на стене – охотничье ружье. Возле кровати – небольшой коврик. В углу – шкаф со стеклянными дверцами, завешанными изнутри бумагой. Несгораемый ящик, полки с книгами. В углу на табурете – таз и кувшин с водой. За открытой внутрь ставней поблескивал карабин. Чувствовалось, что в комнате живет военный.
Максимов просматривал документы. Его продолговатое, темное от загара лицо с узким орлиным носом, немигающими карими глазами и тонкими, плотно сжатыми губами напоминало Юрию лица упорных и бесстрашных путешественников-исследователей. Внимание привлек шрам, который был ясно виден под левым ухом Максимова. Максимов отодвинул документы на край стола.
– Все это мне уже известно, – сказал он сдержанно. – В чем же я провинился? – спросил юноша.
– Слушайте меня внимательно. Вы в кишлаке Чак остановились у малоимущего Асана и к вечеру, покинув его кибитку, перебрались в кибитку бая Туюкчи. Было это?
– Да. Но у Асана было грязно, а Туюкчи пригласил нас к себе в просторную, чистую кибитку.
– Вы, во-первых, нарушили святой обычай гостеприимства и кровно оскорбили бедняка Асана, а кроме того, бай Туюкчи у вас украл половину продуктов и навел на ваш след басмачей Хамида. В глазах всех местных жителей вы «потеряли лицо». Во-вторых, вы оставили кибитку бедняка ради кибитки бая – это непростительная политическая ошибка. Вы зарекомендовали себя людьми, «едящими из рук богачей». Так о вас говорят.
– Я никогда не думал… Я не знал, не предполагал, что это так серьезно.
– Вот поэтому вы и должны были перед поездкой в горы зайти ко мне. С Никоновым я ещё поговорю. Если бы вы зашли, многого не случилось бы. А самая главная ваша вина – потеря бдительности: ведь результаты вашей работы попали в руки басмачей. Счастье, что те, кто охраняет спокойствие наших границ, вовремя пришли к вам на помощь.
– Пограничники? А почему мы не видели их?
– Вы многого ещё не видите и не знаете! А надо быть более осведомленным и внимательным, если вы собираетесь работать в памирских горах, где борьба с бандами Ибрагим-бека и другими продолжалась до весны тысяча девятьсот двадцать шестого года. Очень плохо то, – продолжал Максимов после некоторого молчания, – что вы не умеете обращаться с оружием.
– Что вы! – искренне возмутился Ивашко. – У нас не было ни одного несчастного случая с оружием. Это может подтвердить Попов, начальник нашей золоторазведочной группы. Он задержался в Ташкенте и должен со дня на день приехать.
– Почему-то считается, – задумчиво говорил Максимов, – что уметь обращаться с оружием – это значит держать оружие в незаряженном состоянии, а носить его так, чтобы оно производило как можно больше впечатления. Вам льстит воинственный вид. Уметь обращаться с оружием, молодой человек, – значит выстрелить не позже одной секунды после того, как вы решили стрелять. Но стрелять отнюдь не в воздух, как, например, вы стреляли в урочище Ак-Байтал.
– Я выстрелил вверх, чтобы привлечь внимание киргизов, находившихся в глубокой лощине. Моя лошадь устала, и я… – Я обо всем осведомлен. Кто посоветовал вам купить по казенной цене барана у этих киргизов, возвратившихся на родину из Кашгарии, куда они бежали ещё в тысяча девятьсот шестнадцатом году?
– Туюкчи.
– Бай Туюкчи вас спровоцировал.
Юноша смутился и старался исправить положение: – Я помог этим киргизам лекарствами из нашей аптечки, а одного, со сломанной ногой, мы на своих лошадях отправили в больницу в Уч-Курган. Мы читали в кишлаках газеты и рассказывали о колхозах и совхозах, о кино и радио.
– Все знаю. Но этот ваш выстрел в воздух прокатился по всем горам Памира, по Сарыколу и Тянь-Шаню и уже, наверно, пересек Кашгарию и пустыню Гоби. Когда поедете в Алайскую долину, то уплатите полную рыночную стоимость за барана. Надо понимать обстановку и быть тактичнее. Необходимо изучать обычаи народа. – Я понимаю… – пытался вставить Юрий, краснея до корней волос.
– Пока вы ничего не понимаете… Нельзя выливать остатки недопитого кумыса в костер. Ведь хозяин пока ещё верит, что кобыла после этого не будет давать молоко. Но кое-кто сразу же использовал ваши промахи, стараясь истолковать их как неуважение к обычаям народа и этим восстановить против вас население горных кишлаков.
– Это сделал один из наших! Он знает, что нельзя дуть на кумыс и выплескивать остатки в костер, но именно так он решил бороться с предрассудками. Он утверждает, что задача каждого из нас – революционизировать быт далеких окраин.
– Только не так. Услужливый дурак опаснее врага! Борьба с врагами и так занимает у нас массу времени. Врагами пущен слух, якобы всех колхозников заставят спать под одним одеялом. Эта явная чушь, а приходится тратить время и разъяснять, что этого никогда не будет. Впрочем, это только начало борьбы, и надо не давать врагам своим неумным поведением козырей в руки! Этот край богат. Простые жители в Дараут-Кургане ловят ртуть на шкуры, опущенные в арыки, горцы Памира добывают ляпис-лазурь[10], которую, по преданиям, вывозили ещё египетские фараоны. В горах, говорят, находятся рубиновые копи царя Соломона. – Максимов взглянул на юношу и, улыбнувшись, отвел глаза. – Я могу заранее предсказать, что вы полюбите этот народ, но прежде его надо узнать. Многие богатства края открыты благодаря тому, что помогли местные жители.
Максимов встал и, дымя папиросой, начал ходить из угла в угол. Лицо его потеряло суровость, и он так понимающе улыбнулся Юрию, что у того мгновенно исчезло чувство досады и смятения. Он за одну эту улыбку, будившую в нем уверенность в своих силах, готов был многое сделать для Максимова. Сейчас юноша внимательно слушал его простые слова. Он был благодарен за доверие и дружеское расположение, за то, что этот занятой человек тратит на него, молодого геолога, так много драгоценного времени. – И вот, – продолжал Максимов, – мы, большевики, должны за несколько лет переделать то, что веками укоренялось в сознании народов Средней Азии как оправдание векового угнетения и произвола. Об этом угнетении таджики говорят так: «Судьба разбила камнем сосуд надежд, и исторгнутые из сердца вопли и крики пронеслись над этой горной страной». Вот почему каждый советский человек, едущий по своим делам в горы, должен действовать так, будто его специально командировали укреплять Советскую власть на местах. Здесь прекрасный народ. В трудный момент вам всегда помогут местные дехкане, лишь бы только они увидели в вас настоящих советских людей. Отборная гвардия из национальных добровольческих формирований помогает нам бороться в пограничной зоне с басмачами. Джигиты добровольческих отрядов одеты в халаты, вооружение у них разнокалиберное, но это наши, так сказать, альпийские войска. Они и вам помогут… в случае чего. Максимов улыбнулся, но вдруг лицо его снова стало суровым: – Мы вам поможем подыскать проводника-переводчика получше Мурзая. Слухи о вас, конечно, будут самые чудовищные, но вы должны разоблачать клевету словом и делом. Откровенно говоря, я бы сейчас не пустил вас дальше Алайского хребта…
Увидев обиженное лицо Юрия, Максимов продолжал: – Вам надо научиться отлично обращаться с оружием и уметь скрывать его. Ваша голова уже оценена.
– Моя? Кому она нужна?
– Тем, кто уже давно стремится овладеть Памиром и, во всяком случае, не допустить его советизации, воспрепятствовать разработке недр, помешать постройке автомобильной дороги Ош – Хорог. Вашу голову оценили в английских фунтах стерлингов, молодой человек! – Но ведь мы с Англией в нормальных отношениях! – Именно так. Королевская Англия была в ещё более нормальных отношениях с царской Россией, но, как известно, поцелуи, которыми обменивались цари, короли и президенты, не предотвратили ни одной войны между ними.
Максимов вынул из серебряного с золотой монограммой портсигара папиросу, прикурил от зажигалки и, не выпуская папиросы изо рта, сказал:
– Традиционная политика Англии заключалась в том, чтобы не позволять усиливаться России даже тогда, когда Англия была с царской Россией в наилучших, казалось бы, отношениях. Вы помните историю Отечественной войны двенадцатого года с Наполеоном? – Конечно, помню! – поспешно отозвался Юрий, не сводя удивленного взгляда с Максимова. Он не понимал, какое это имеет отношение к их разговору.
– Значит, вы знаете о том, как Англия в период нашествия Наполеона организовала в Персии войну против России?… Да вы садитесь! Разговор только начинается.
Юрий покраснел, сел на стул, вытер ладонью вспотевший лоб и промолчал. Этого он не знал.
– А что вы знаете о действиях Англии в тысяча девятьсот четырнадцатом году, в начале войны, направленных на то, чтобы заставить Турцию, предлагавшую России нейтралитет, воевать с Россией на стороне кайзеровской Германии и таким образом ослабить военные силы России, заставить её воевать на два фронта? Максимов прошелся по комнате, присел на подоконник и, удерживая папиросу так, что она пряталась в полусогнутой ладони (старая привычка закрывать ночью огонек тлеющей папиросы), не спеша затянулся.
Он молча ждал, что ответит юноша: найдется ли у него смелость сознаться в незнании или он начнет юлить и хитрить? – Ничего этого я не знал, – твердо ответил Юрий. Максимов сочувственно кивнул головой и весело посмотрел на него.
– Ну, а что вы знаете из истории отношений царской России к народам Средней Азии?
– Не слишком много, – осторожно ответил Юрий. – Я кое-что читал. Перед отъездом, по дороге и здесь даже учил киргизский язык. Поехал в Алайскую долину, а там говорят по-узбекски. Пришлось переучиваться… Ну что я знаю… Знаю о двояком влиянии культуры русского народа. Благодаря этому была запрещена торговля рабами в Бухаре. Общение с передовыми русскими людьми и прогрессивные идеи также сыграли свою роль. Даже на сельском хозяйстве Средней Азии сказалось: появился картофель, распространился овес, развилось пчеловодство, появилось тонкорунное овцеводство, улучшили сорта хлопка, географы и геологи обследовали горы… правда, весьма недостаточно. Ну, а с другой стороны, как известно, царской России было выгодно сохранять отсталость этой своей колонии. Ну, и летом тысяча девятьсот шестнадцатого года под влиянием двойного невыносимого гнета – царя и эмира – начались волнения, переросшие в восстание против двойной системы угнетения.
– Ну, а как вели себя при этом Турция и Англия? – воспользовавшись паузой, спросил Максимов.
– Не знаю! – сознался Юрий и виновато улыбнулся: вопросы Максимова подчеркивали его неграмотность.
– Вы не обижайтесь, я просто хочу помочь вам лучше разобраться в обстановке. А чтобы понять события, надо изучать причины их возникновения и взаимосвязь с другими явлениями. Восстание шестнадцатого года – восстание стихийное и не всегда носило народный характер. Местные националисты-феодалы, чтобы отвести от себя гнев народа, кое-где попытались, по указанию заброшенных из Турции агентов, направить восстание в отдельных городах и районах Средней Азии против русских вообще. Фанатичное духовенство делало попытку провести восстание под лозунгом «джахида», «газавата», то есть войны за веру против всех инаковерующих. Впрочем, англичане приложили руку и к восстанию шестнадцатого года в Средней Азии. Черный Имам – священная особа, живущая в Кашгарии, – по приказу своих заокеанских хозяев организовал через своих агентов массовое бегство киргизов за границу, в Кашгарию. Это ослабляло тыл русской армии. Авторитет Чёрного Имама среди религиозных мусульман был очень велик. Десятки тысяч киргизов перекочевали со своим скотом за границу. Так действовала королевская Англия ещё по отношению к царской России. Чему же вы удивляетесь? А ведь она была союзницей царской России в войне с кайзеровской Германией… Предательская роль местной буржуазии сказалась также в том, что, боясь гнева поднявшегося народа, она способствовала подавлению этого стихийно вспыхнувшего восстания.
А методы, методы какие! Черный Имам решил выполнить дьявольский план потопа и спустить озеро Иссык-Куль в реку Чу, чтобы затопить переселенцев в Чуйской долине и разрушить ирригационные сооружения. Начали даже рыть такой канал. Следы работ сохранились до нашего времени. Поэтому помните: если в вас стреляют басмачи – пули английские.
– Но, черт возьми, – воскликнул юноша, – какое дело иностранцам до наших научных экспедиций, до строящихся дорог! Я же не вмешиваюсь в их внутренние дела. Я работаю для народа. Это мирное дело.
Максимов не спеша затянулся, выпустил дым и тихо засмеялся. – Очень давно, – сказал он, – ещё в тысяча восемьсот тридцать шестом году, английский путешественник Вуд посетил Памир. В шестидесятых годах, когда мелкие ханы Бадахшана не пустили англичан на Памир, Англией был организован специальный институт шпионов – пандитов, из которых на Памире подвизались пандиты Мирза и Абдул-Меджит. Впрочем, вам эти подробности ни к чему. – Нет, почему же, это интересно. Я лучше буду понимать обстановку.
– Чтобы понимать, надо начинать с экономики. Ну, что вы, например, знаете о дореволюционной экономике этого края? – Хотите проэкзаменовать? – задорно спросил юноша. И так как Максимов молча ждал, то Юрий начал перечислять различные отрасли хозяйства: хлопководство, животноводство и многое другое… Максимов докурил папиросу, сунул окурок в пепельницу и, расхаживая по кибитке, рассказал Юрию много интересного. Оказывается, «Русско-азиатский банк» под контролем финансиста Герберта Гувера имел отделения во всех городах Туркестана и хозяйничал, прибирая к рукам хлопководство, рудники, нефть. Его «Бюро экономических работ», которым руководил американец Рум и компания, собирало сведения экономического и политического характера и даже проводило топографические съемки местности. Американские и английские монополисты Г. Гувер и Л. Уркварт захватили нефтяные районы в Туркестане и организовали «Ферганское нефтепромышленное общество». Надо ли после этого удивляться попыткам англо-американских империалистов захватить Среднюю Азию? Ведь интервенция не всегда означает ввод иностранных войск на чужую территорию, но и вторжение посредством чужих рук. С помощью басмачей английские империалисты стремились захватить каменноугольные копи Кызыл-Кии и Сулюкты, нефтяные скважины, ликвидировать посев хлопка, вызвать голод. Басмачам поручили разрушить всю экономику юга Киргизии и Ферганской области с той целью, чтобы Туркестан оставить без угля, а текстильную промышленность России без хлопка. Например, курбаши Умар-Али в Маргеланском уезде приказал своей банде зарезать пятьдесят четыре крестьянина-хлопкороба в наказание за то, что они посеяли хлопок, и пригрозил хлопкоробам построить курган из голов тех, кто попытается сеять хлопок. Курбаши Маддамин-беку, зачинателю басмаческого движения в Ферганской долине, ставкой Колчака в Сибири был присвоен чин полковника. Ему помогали белогвардейские офицеры. Через генерала Дитерихса и японского полковника Нагомини из Западного Китая шли все директивы Колчака и англо-американского командования в Фергану, Бухару, Хиву. Средняя Азия должна была играть роль моста между войсками Колчака и Деникина.
Конечно, в условиях антисоветской интервенции и внутренней контрреволюции разгромить врагов удалось не сразу. Тем более что вначале басмачи выступали под знаменем газавата – священной войны. Потом население стало убеждаться, что басмачи не только не помогают бедным, но режут бедных и защищают баев и манапов. Особенно неистовствовали джадиды. Они проповедовали объединение всех народов, исповедующих ислам, под главенством Турции. Джадиды выступали заклятыми врагами Октябрьской революции. После народной революции в Бухаре они выполняли задания английских империалистов и организовали контрреволюционные басмаческие банды. Это они поставили Энвер-пашу во главе басмаческих шаек. Басмачи были всяких направлений. Были автономисты типа курбаши Иргаша или отъявленные разбойники типа Ахунджана и Хал-Ходжи, которые переходили на сторону победителей, чтобы удобнее было грабить. Были откровенные контрреволюционеры типа Маддамин-бека и Курт-Ширмата и просто спровоцированные крестьяне Курганской долины.
Часто, борясь против регулярных частей Красной Армии Туркестанского военного округа, национальных формирований, добровольческих отрядов или милиции, они вели борьбу между собой. Золото и оружие – из-за границы. Если в годы после революции среди басмачей попадались люди, действовавшие по убеждению, – националисты и религиозные фанатики, то теперешние басмачи – это наемные диверсанты английских империалистов.
– А Хамид какого толка? – спросил молодой геолог. – Это длинная история… Так вот, новая попытка захватить Памир осуществляется сейчас, в тысяча девятьсот двадцать девятом году. – Как – сейчас? – удивился Юрий.
– Одиннадцатого апреля английский агент Файзула Максум вторгся из Афганистана в Дарваз и захватил Кала-и-Хумб. С царской Россией Англия боролась за колониальное владычество, к Советской же России ненависть английских империалистов беспредельна. Советская Россия, освободив от гнета народы Средней Азии, показала этим путь к освобождению другим колониальным народам. В какие бы личины басмачи ни рядились, повторяю – это всё английские агенты и цель у них одна. Теперь англичане засылают к нам басмачей через Афганистан и Кашгарию. Это диверсионные отряды, и их задача, в частности, – уничтожать работников экспедиций, изучающих «белые пятна» на Памире, помогающих нам наладить заводы, колхозы, дороги. А «белых пятен» ещё немало, в частности за Заалайским хребтом. Вами английская разведка тоже интересуется. Дневники, захваченные Хамидом, – пример тому.
– А Хамид тоже басмач из этой группы?
– С Хамидом гораздо сложнее, – уклончиво ответил Максимов. Он взял со стола растрепанную книгу. Юрий с удивлением узнал коран.
– Вы читаете коран! Зачем? – спросил он.
– Вы иногда задаете воистину наивные вопросы. Коран не только священная книга, он – практическое руководство поведения мусульманина во всех случаях жизни. Мулла[11], толкователь корана, нередко состоит членом тайной организации. К этой организации имеет прямое отношение тот же английский агент Черный Имам. Он толкует некоторые положения, например борьбу с неверными, в интересах Англии. Неграмотному верующему дехканину трудно разобраться в вопросах этой борьбы. Перед нами стоит задача: объяснить классовую и социальную сущность этой борьбы. Мы, большевики, должны за несколько лет переделать то, что веками вдалбливалось в сознании народов. Вот почему, повторяю, каждый советский человек, едущий в горы по делам, должен не только выполнить свое задание, но и действовать как представитель Советской власти. А теперь скажите: вы не могли бы определить по образцам золота, в каких реках они намыты?
– С большой точностью не могу, но приблизительно – да. Максимов, подняв с кровати медный поднос, поставил его на стол перед Ивашко. В двенадцати белых бумажках, помеченных цифрами, лежали двенадцать кучек золотого песка и крошечных самородков. Юноша с интересом наклонился над ними. Он осторожно раздвигал кучки и рассматривал их в увеличительное стекло, которое молча подал Максимов.
– Мне кажутся особенно интересными образцы под номером пять. Такие большие примеси платины встречаются только на Памире, по ту сторону Заалайского хребта, в районе Алтын-Мазара. Золото под номером семь, возможно, найдено в районе Ляхша, где Мук-Су впадает в Кизыл-Су. Этот мелкий песок, на котором помечен десятый номер, мог быть собран в реках Алайского хребта, даже по эту сторону. Номер второй – маленькие самородки – собран безусловно поблизости от золотой жилы коренного месторождения. Если вы знаете, где добыто это золото, мы обследуем место и, возможно, найдем богатейшее месторождение… Вы молчите? Это где-то на Памире, да? – Я сам это хочу от вас узнать.
– Вы просто испытываете мои знания!
– Без шуток. Это золото обнаружено в том самом тонувшем курджуме, который удалось вытащить из реки. Дело в том, что исмаилиты, члены тайной религиозной секты, посылают налог своему живому богу Ага-хану в Бомбей золотом. Мне важно определить, из каких мест послано это золото. И я уверен, вы можете мне в этом помочь.
– Если бы были наши дневники, я бы мог определить точнее. Максимов открыл ящик стола, вынул толстые пачки записных книжек и молча положил перед юношей.
– Вот здорово! – радостно вскрикнул Ивашко, вскакивая и роняя стул. – Это же наши дневники! Откуда? Каким образом? Ведь их у нас захватили басмачи Хамида! Мы думали, вся работа пошла насмарку. Вот это подарок! Ох спасибо! – Он схватил руку Максимова и потряс её.
– Теперь вы сможете исполнить мою просьбу, – сказал Максимов, улыбаясь юношеской горячности Юрия.
– Добытые Федором и Никоновым образцы были в курджумах… – начал Юрий.
Максимов открыл шкаф и вытащил два курджума. – В этих мешках ваши образцы.
– Не знаю, как и благодарить! – воскликнул Юрий. – Могу сейчас же заняться сравнением.
– Не сейчас. Заходите завтра ко мне и здесь займетесь. Вы давно работаете?
– Два года. Один год был в аспирантуре, а здесь я работаю с весны. Мне попался не золотоносный район, но интересный! Юрий кратко рассказал о результатах своей работы. Упомянул о ротозействе Никонова, временно исполнявшего обязанности начальника группы. Все свои надежды Юрий возлагал на отсутствовавшего начальника группы Попова, который со дня на день должен был приехать.
– Стаж у Попова двадцать лет. Он знает золотые месторождения Памира назубок.
– Так уж и «назубок»? – весело спросил Максимов. – А как зовут Попова? – И серьезно разъяснил: – Чтобы всесторонне изучить Памир, необходим многолетний труд сотен специалистов. Юрий сейчас же оговорился, что их Попов – однофамилец того известного геолога.
– Войдите! – вдруг крикнул Максимов, поворачиваясь к двери. Вошел вестовой и, увидев постороннего, вопросительно посмотрел на Максимова.
– Говорите по-киргизски, – приказал тот.
– Вернулся третий гонец. Пять кишлаков не приняли курбаши. Он наткнулся на засаду. В него стреляли. Он остался жив, свернул на горные тропинки и едет обратно.
– Я этого ждал. Кто устроил засаду, выяснили? – Двоих поймали, привезли. Говорят, кровные счеты. – Пусть мой новый помощник допросит. Идите… Ну, а теперь пойдемте к моему заместителю Козубаю, – по-русски сказал Максимов Юрию, – подберем вам проводника. Вы ведь слышали о Козубае? Этому человеку цены нет… Эх, выкупаться бы в реке, да все некогда! Вы плаваете?
VI
Юрий Ивашко и Максимов, разговаривая об особенностях плавания в горных реках, прошли к дому, расположенному в глубине сада. Оттуда слышались звуки музыки и чей-то голос пронзительно и тонко тянул высокую ноту. Звук оборвался. В доме распахнулась дверь. В большой, ярко освещенной комнате Юрий увидел пять человек. С удивлением он заметил среди других Рахима, юного помощника Абдуллы. С дивана, покрытого белой кошмой, поднялся невысокий круглолицый киргиз и поспешил навстречу входящим, протягивая обе руки. Четыре человека, сидевших на кошме, при виде Максимова вскочили, застыв в почтительной позе. Максимов жестом пригласил их занять прежние места.
– Соревнуемся, кто припев «Лейли-ханум» дольше вытянет, – весело сказал хозяин.
– Познакомьтесь. Это заместитель начальника золоторазведки Юрий, а это мой помощник, киргиз Дада, – сказал Максимов, усаживаясь.
Ивашко с изумлением смотрел на киргиза: это он не позволил ему стрелять в Хамида.
Киргиз понимающими глазами посмотрел на смущенное лицо юноши и весело сказал, похлопывая его по плечу:
– Да, да! Я самый, который боится… Ничего, садись… Э, нет, не садись, – вдруг озорным тоном сказал он, – плати штраф – все забуду, другом будешь… А ну, товарищ начальник, давай гостя попробуем, пусть вытянет, да? Смотри, делай так… Киргиз три раза глубоко вдохнул воздух и запел: «Лейли-хану-у– у-у-у…» Шли секунды, десятки секунд, а Дада тянул высокую ноту, и лицо его наливалось кровью. Присутствующие выражали живейший восторг.
Оборвав пение, Дада обратился к Юрию:
– Ну, теперь ты сделай так.
Юноша отнекивался, но в глазах Максимова он заметил искры мальчишеского задора, и ему показалось, что даже строгий чекист сбросит здесь свою военную подтянутость и будет петь наравне со всеми. Юрий набрал в грудь воздуха и запел, напрягаясь изо всех сил. Все с любопытством смотрели на него. Не продержавшись на ноте и трети времени Дада, он замолк. Дада похлопал его по плечу: – Сразу никто не может вытянуть, да. А я на пари, кто кого перепоет, один раз человеку жизнь спас.
Юноше Козубай сразу понравился своей непринужденностью и простотой.
Комната была вся в коврах и вышивках. В нише, сверкающей белым алебастром, стоял патефон, на стенах висели винтовки различных образцов и охотничьи ружья, а одна стена сплошь была увешана ножами и кинжалами.
– У вас замечательный голос, – не зная, как себя вести, сказал Юрий, обращаясь к тому, которого называли товарищем Дада. – Он что угодно и кому угодно напоет, – сказал Максимов. – Я вел себя в чайхане как идиот, как мальчишка! – горячо сказал Ивашко. – Мне просто стыдно…
– А, забудем это, все бывает…
– Вот потеха! Козубая назвали трусом. Дождался! – весело рассмеялся Максимов. – Это хоть кого развеселит… Однажды Козубай безоружный ходил покорять басмачей. Самое же интересное, что благодаря его красноречию более трехсот басмачей в плен сдались. С тех пор слава о его слове гремит по горам. Враждебно настроенные муллы объявили его слугой дьявола. Он не только храбр, но и хитер. – Вы хотите сказать, – удивленно воскликнул Юрий, – что товарищ Дада пошел…
Теперь уже засмеялись все.
– Нет, меня не обманете, – сказал юноша несколько обиженным тоном.
– А они смеются по другому поводу. Вы сказали «товарищ Дада», а его зовут Козубай. Дада – это прозвище, мы так дразним его за привычку каждую фразу кончать словом «да». Теперь он от этой привычки почти отучился.
– Вы утверждаете, что товарищ Козубай один, безоружный явился к нескольким сотням басмачей и сразу уговорил их сдаться? – Неужели вы не слышали об этом поразительном случае? Он зафиксирован в военной литературе. Расскажи, Дада, товарищу, ему это будет полезно.
– Кто много вспоминает, тот быстро седеет, – сказал Козубай, досадливо махнув рукой. – Некогда, сейчас будем плов есть. – Придется мне самому рассказать, – усмехнулся Максимов. – В Гармском вилайете оперировали басмачи Султан-Ишана. А вы ведь знаете, что кое-где в горах бывает только один путь, одна– единственная тропа. Вверх над карнизом – километр отвесной стены. Вниз – тоже. Разминуться можно только на поворотах, в специально вырубленных углублениях. Пробовали посылать отряды для борьбы с Султан-Ишаном – безуспешно. У него несколько сот бойцов, и они оседлали тропинки. Никого не пропускают. Тогда послали Козубая. Он пошел один, безоружный, и позволил себя захватить в плен… «Вы меня можете убить, но позвольте раньше сказать вам слово», – заявил он.
Собрал Султан-Ишан почти всех своих басмачей, кроме караульных, а среди собравшихся было много местных дехкан. Колоритность речи Козубая потрясающа, но, если перевести её на русский язык, она очень много потеряет. Надо вам сказать, что Козубай заранее подготовился. От пленных и перебежчиков он узнал подноготную многих басмачей, был осведомлен об их спорах, распрях, личных счетах… Он обратился не только к присутствующим, но и к их отсутствующим отцам и дедам, воззвал к памяти их прадедов и пращуров. Он поведал о том, как неправда богатых убила правду бедных. Он затронул самые больные струны бедняцкой судьбы. Напомнил, что большевики сожгли «Кабальную книгу», по которой каждый должник, не оплативший в срок долга, становился рабом того, кто заплатил за него долг.
Он напомнил имена малолетних дочерей дехкан, взятых в погашение долга богатыми… «Разве это вода в реках? – говорил он. – B{ пьете слезы таджикских сирот. Разве не жгут они вам сердце?…» И так далее… Он рассказал о том, как хорошо жить без баев и без насилия, и сказал, что, если басмачи разоружатся, он, Козубай, гарантирует им свободу. Тут он пустился фантазировать, какой радостной будет советская жизнь через несколько лет. Зная способности Козубая, я думаю, это выглядело красочнее, чем седьмое небо аллаха.
«Кто же мешает строить вольную жизнь? Кто же украл смех, улыбки и радость?…» И Козубай назвал двух старших басмачей, требовавших от Султан-Ишана активных действий вопреки желанию остальных басмачей, решивших выжидать. Затем он слегка коснулся истории басмаческого движения. Он призывал не верить английским шпионам, раздувающим огонь неверия.
Он так красочно говорил о страданиях жен, потерявших мужей, о страданиях матерей и сирот, потерявших сыновей и отцов, изображая это в лицах, а потом так ярко описал их радость, если Султан-Ишан сложит оружие и покажет всему миру пример истинного человеколюбия, что Султан-Ишан прослезился. Может быть, он только сморкался, но Козубай ухватился за это. «Ты плачешь? – воскликнул он. – Это слезы раскаяния!»
Вот тут– то Козубай и разошелся. Я говорю вам, что это поразительный агитатор! Конечно, его речь не смогла бы быть напечатанной в газете и не слишком бы понравилась ортодоксальным начетчикам, но это была речь!… Может быть, вы скажете, что я басни рассказываю, что такого не бывает? Так это же исторический факт, что Султан-Ишан приказал сложить оружие… В пяти кучах было больше трехсот винтовок. А как вы думаете, Ивашко, что после этого сделал Козубай?
Козубай, все время сидевший с простодушной усмешкой на лице, вынул из-за пояса крошечную тыкву с насвоем и, отсыпав немного табачного порошка на ладонь, порывистым движением бросил его под язык, а тыкву передал Максимову.
– Думаю, что Козубай расстрелял курбаши Султан-Ишана. Максимов досадливо поморщился:
– Он возвратил все винтовки Султан-Ишану и сказал, что он ему верит и поручает разбить другие басмаческие банды, мешающие народу жить спокойно. Удивляетесь? Обычный начальник милиции так бы не сделал?
– Конечно!
– Но это привело к тому, что сдалось ещё несколько банд. А вы – расстрелять! Поговорите, потолкуйте с Козубаем, это вам пойдет на пользу.
Внесли большое блюдо дымящегося плова. Козубай пригласил всех сесть за стол. Гости вымыли руки и принялись за еду. Вдруг в комнату вошел киргиз с винтовкой за плечами. Он быстро заговорил по-киргизски, обращаясь к Максимову. Максимов встал.
– У меня срочное дело, – сказал он по-русски. – Ты, Козубай, оставайся. Я поеду сам и возьму десять человек. – Товарищ начальник, возьмите меня! – по-русски взмолился Рахим. – Я уже исправился, честное слово!
– Опять будешь своевольничать, воображая себя великим полководцем?
– Товарищ начальник, ведь я уже почти бывалый пограничник. Как интересная операция, так всегда без меня! А кто для вас открыл рябого исмаилита? Кто отвязал для вас белую кобылу? Товарищ начальник!
– Уговорил. Седлай для себя Серого. Скачи с моей запиской к начальнику милиции. Я все, что нужно, напишу. Потом жди меня в зарослях у мельницы. Выполняй.
– В чем дело? Что такое случилось? – спрашивал Ивашко, когда они остались вдвоем с Козубаем.
– Так, – нехотя ответил Козубай. – Банда захватила одного человека.
– Крупного партийца?
– Бывшего курбаши.
– Из-за бывшего курбаши такая тревога? Кто же этот курбаши? – Имя ему Большая Тайна, – с нарочитой таинственностью сказал Козубай, прикладывая палец к губам и прищуривая левый глаз. – Не скажете?
– Нет, – решительно ответил Козубай.
Юрий обиделся по-мальчишески. Выражение досады появилось на его лице. Он быстро замигал глазами, незаметно удаляя неожиданно появившуюся влагу на глазах. Он же спрашивал не из простого любопытства, а Козубай, как только он захотел узнать больше, сразу провел резкую черту между собой и им. Он интересуется случившимся из желания помочь. Ведь он тоже советский человек. Более того – он комсомолец!
Максимов мог бы его взять с собой, но не взял. «Максимов гордец, – мгновенно решил Юрий. – Гордец, гордец!» – мысленно твердил он. А потом подумал, как бы он поступил на месте Максимова, и сразу почувствовал, что неправ, называя этого скромного человека гордецом.
Козубай заметил выражение оскорбленного самолюбия на лице юноши. Ему понравился этот порывистый, но не в меру обидчивый и, видимо, смелый юноша, которому ещё не хватало гибкости и тактичности, рождаемых жизненным опытом и так необходимых в этих краях.
Козубай весело засмеялся, ткнул Юрия пальцем в бок и сказал: – Будешь много знать – будешь плохо спать, да! А будешь плохо спать – лысым станешь, девчонки любить не будут, да! Это военная тайна. Не обижайся.
Юрий улыбнулся Козубаю. Он улыбался, чтобы показать, что ценит его дружеское расположение и не намерен дуться, так как неправ. «Именно „неправ“ – точное определение найдено!» – обрадовался Юрий и вдруг ощутил прилив большой симпатии к Козубаю, человеку обаятельному и к тому же умеющему и воевать и веселиться. – А как насчет проводника? – спросил он деловым тоном, подчеркивая, что забыл обиду.
– Я тебе дам Ахмеда. Пожилой уже, но золотой человек. Он был в особой татарской бригаде. Служил пограничником. Знает горы как свои пять пальцев. Только, если не захочет, не требуй от него, чтобы он ездил в кишлаки за кумысом, да… У него с исмаилитами особые счеты.
– А кто такие исмаилиты? Я много о них слышу. – Не знаешь? Ай-ай! Это надо очень хорошо знать. Козубай рассказал, как исмаилитские главари превратили религиозную секту в широкую боевую конспиративную организацию, связанную крепкой и строго соблюдаемой дисциплиной. Исмаилитами командовал Ага-хан, очень крупный капиталист, которого члены секты считали воплощением бога на земле. Этот «живой бог» учился в Англии, в Оксфорде, женился на богатой француженке и живет в Бомбее, где он построил молитвенный дом со всякими «чудесами». За вознаграждение Ага-хан помогал колонизаторам Германии и Англии, французской буржуазии в Сирии и турецким богачам. Козубай охарактеризовал Ага-хана как заклятого врага трудящихся. Многие исмаилитские духовники – пиры и имамы – те же баи, и даже хуже. Пир заставляет мюридов, то есть своих «пасомых», выполнять все свои приказания. Мюрид принадлежит тому пиру, предкам которого подчинялись предки этого мюрида. Мюриды – вроде преданы пиру не только телом, но и духом. Повиновение мюридов своим пирам безгранично. Козубай привел в пример слова одного пира: «Если бы я приказал отцу убить собственного сына, то он не осмелился бы ослушаться приказа». Пир заставляет мюридов содержать принадлежащий ему скот, и те выдают его скот за свой. Поэтому узнать по степени зажиточности, по скоту, кто бай-пир, а кто дехканин – невозможно.
Нужно пройти много ступеней обмана, испытаний, клятв, чтобы из простого мюрида стать посвященным. Козубай рассказал о показаниях одного басмача-диверсанта, как тот поверил в божественность и всесилие Ага-хана. Этого фидоя, то есть человека, согласившегося обречь себя на все, даже на смерть, чтобы выполнить приказ Ага-хана, спросили: хочешь видеть рай? Кто же откажется отведать райской жизни? Этого фидоя усыпили и перенесли в дом. Он проснулся, слышит – музыка играет, перед ним стоит плов и другие яства. Красивые женщины развлекали его. Фидой наслаждался жизнью три дня, а потом его снова усыпили и перенесли обратно. А когда он проснулся, ему сказали: «Если хочешь вечно наслаждаться в таком раю, выполняй все наши приказания, и, если тебя убьют, ты снова очутишься в этом же раю». И фидой верил этому. А чтобы ещё сильнее убедить простаков, приводят фидоя в комнату, где на ковре стоит блюдо с отрезанной головой. Этот фокус делается так: в яму под ковром сажают своего человека – актера, и он высовывает голову через отверстие в блюде, политом кровью. Посмотришь – ожившая голова на блюде.
И вот начинается разговор пира с «ожившей головой». Пир уговаривает фидоя – смертника, погибшего при выполнении задания, возвратиться на землю, а «голова» увлекательно рассказывает о поразительных радостях рая, не соглашается вернуться. И простаки этому верят. Верил и басмач-фидой.
Много ли надо для темного, неграмотного, чтобы удивить его? Козубай рассказал о молитвенном доме Ага-хана в Бомбее. Побывавшие там исмаилиты рассказывают об этом с чувством священного трепета. Там из стены, стоит нажать кнопку, льется то холодная как лед, то горячая вода. Раз – и комната взлетает к небу и вдруг оказывается на крыше дома. Молитвенный дом полон такими чудесами, как водопровод, лифт и прочее.
Но как рассказать исмаилиту об этих проделках, если нельзя узнать, кто исмаилит, а кто нет. Исмаилит скрывает от всех, что он исмаилит. С иудеями он – иудей, с огнепоклонниками – огнепоклонник. Он будет петь советский гимн и делать свое дело. Конечно, подрывная деятельность некоторых исмаилитских вожаков на Памире с его труднодоступными горами и бездорожьем очень мешает быстрому осуществлению многих советских мероприятий. Закончил Козубай так:
– Если услышишь от кого-нибудь пароль: «Люби свою веру, но не осуждай другие», то остерегайся этого человека: это исмаилит. Многие из них – преданные агенты своего английского бога Ага-хана, а значит, враги Советской власти. Ахмед хорошо знает всякие фокусы– покусы исмаилитов. Только слушайте его… Хватит о делах, да!… Тебя сегодня Максимов ругал? – добродушно спросил Козубай. – Эй, Ахмед! – крикнул он неожиданно. – Зови наших, и пошли за русскими в чайхану Абдуллы… Ничего не имеешь против?
– Нет, – ответил Ивашко. – Мне и самому хотелось их позвать, да не знал, удобно ли.
– Удобно, очень удобно. Твои подойдут – всем вместе рассказывать буду, чтобы, если один пропадет, другой знал обстановку.
– Вы думаете, будут потери? – спросил Ивашко, стараясь говорить спокойно.
– В горах? – удивился Козубай. – А зачем вы тогда винтовки с собой берете? Кто может поручиться, что лошадь не сломает ногу и не сорвется в пропасть, да?
Появление дежурного прервало беседу. За ним, разговаривая, вошли пятеро русских.
– Попов! – воскликнул обрадованно Козубай. – Ах ты, старый бродяга, вечный охотник за камнями, как тебя горы до сих пор носят, да!
– А ты, барсук, сидишь в норе и боишься высунуться, чтобы басмачи скальп не сняли? Ну, скажи по секрету, сколько ты платишь отступного басмачам, что они дают тебе возможность людям зубы заговаривать? Дай мне хоть пощупать, сколько ты жиру накопил. Давненько не видались!
Приятели крепко обнялись. Посмеиваясь, они закружились по комнате. Козубай подставил ногу. Попов, падая, успел зажать его голову под мышкой. Гости бросились их разнимать. Вскоре оба борца, глядя друг на друга влюбленными глазами, с аппетитом уплетали плов, а остальные дружно им помогали. Гора плова на большом медном блюде быстро уменьшалась. – Так вот, – сказал Попов, – в этом году далеко в горы уже не поедем. Отменили. Во-первых, поздненько, зима на носу, а во-вторых, получили небольшое задание неподалеку. Юрий огорчился. Он взволнованно сказал Попову, что ему надо обязательно побывать на Алае, отдать долг за барана. – Слышал, – сказал Попов. – Нехорошо это у вас получилось. – И главное – результаты всей работы проморгали. – Да нет же, нет! – закричал Юрий, поднимая с ковра и подбрасывая вверх кипу связанных записных книжек. – Вот они! Образцы тоже спасены.
– Ну что бы вы делали без нас? – спросил весело Козубай, глядя на обрадованных гостей.
Молодежь увлеклась разбором вновь обретенных записей, а у старых друзей начался разговор, который бывает не часто, но, уж раз начавшись, ведется по душам, начистоту. Юрий восторженно слушал обоих.
– Козубай, Козубай! – вдруг донеслись крики со двора. Дверь распахнулась, пропуская окровавленного пожилого киргиза. Юрий узнал в нем нового знакомого из чайханы, раиса колхоза «Свет зари». Он быстро говорил по-киргизски, размахивая руками.
Козубай устремился к двери.
– Помочь? – спросил Попов и вышел вместе с остальными во двор.
– Сами справимся. Уезжаю, – ответил Козубай, быстро шагая к коновязи. – Максимов ранен. Ты представляешь, в стычке участвовал сам Тагай! Да, ты-то знаешь, Попов, кто такой этот Тагай, а вот они ещё не знают, да! Ну скажи, кто бы подумал, что сам Тагай очутится осенью здесь, вместо того чтобы находиться за границей! Он вмешался в историю с Хамидом. А если Хамид умрет от ран, целый курджум тайн и секретов пропадет. Это невозможно! С этими словами Козубай вскочил на коня, и всадники исчезли в темноте. За ними, громыхая железными ободьями по камням, покатила пустая арба.
– Товарищ Попов, Николай Сергеевич, – умоляюще произнес Юрий, – разрешите, я поеду с Козубаем! Мне будет это полезно, я смогу помочь. А срочной работы сейчас нет.
– Что же, поезжай. За одного обстрелянного сто необстрелянных дают. Только будь осторожнее.
Вскочив в седло, Юрий почувствовал такую жажду деятельности, что, задыхаясь от нетерпения, поскакал, нахлестывая коня, туда, откуда слышалось громыханье арбы.
VII
Выпущенный Максимовым на свободу курбаши Хамид был захвачен внезапно налетевшими басмачами и увезен в неизвестном направлении. Максимов понимал, что смирение Хамида – только маска, прикрывающая его тайные планы.
Человек с ясным умом, огромной энергией и инициативой, осмотрительный и выдержанный, Максимов испытывал наслаждение, решая самые трудные задачи. Дело Хамида было особенно трудным и требовало быстрого решения. У Максимова в руках было много нитей, тянувшихся за границу, но были и пробелы.
Хамид был связан с Черным Имамом, в этом Максимов был твердо уверен и постарался сделать все так, чтобы Хамид вынужден был сам явиться к нему, Максимову, искать защиты от своих бывших единомышленников. Максимов рассчитывал, что Хамид пробудет дома не более суток и, вернувшись назад, расскажет все начистоту. И вдруг Хамид повернул обратно, не доехав домой. Видимо, для этого были очень серьезные причины. Максимов вспомнил судьбу сдавшегося в плен курбаши Маддамин-бека. Басмачи из другой шайки захватили его и убили.
Хамида не убили, а похитили. Для чего? Хотят выпытать, что он успел рассказать Максимову на допросе? Значит, есть какие-то очень важные тайны, разглашения которых боятся его единомышленники, так как допрос Хамида не дал особо интересных сведений. Предположений было много, и, чтобы все узнать, Максимову было важно увидеть Хамида живым.
Максимов и ещё двое киргизов, служивших ранее в киргизском кавалерийском эскадроне, ехали крупной рысью. Остальные скакали сзади коротким галопом.
Военный, не знакомый с тактикой басмачей, предпочел бы темной ночью ехать осторожно, шагом, выслав во все стороны дозоры, но Максимов в таких случаях предпочитал именно быструю езду. Басмачи, неплохие стрелки по неподвижной цели, не умели стрелять по быстро движущимся целям. Этим и объяснялось такое, казалось бы, на первый взгляд, странное явление, что не пехота, маскирующаяся в камнях, а кавалеристы, большая и удобная мишень на поле боя, когда они быстро, во весь опор неслись на басмачей, не только разбивали их наголову, но почти не имели при этом никаких потерь. Эта тактика не раз выручала Максимова. Вот почему и сейчас он быстро гнал лошадь по узкой дороге, густо заросшей по краям деревьями, за которыми все равно не увидишь басмача, и только быстрое движение предохраняло всадника от пули. Максимов меньше всего думал об опасности, которая подстерегала его за кустами. Он привык к ней. Сейчас он думал о возможных связях Хамида с одним ответственным районным работником. Этот работник, когда Максимов говорил ему о необходимости срочных мер, даже в самых, казалось бы, простых вопросах, как, например, уничтожение сапных лошадей и противосапные прививки, вместо того чтобы принять экстренные меры, любил фантазировать о будущих годах, когда этого не будет. Он говорил о химической очистке арычных вод, о полном истреблении мух газами, о постройке крематория для сжигания трупов павших лошадей и полной замене лошадей тракторами, не болеющими сапом. Так он мог говорить без конца, серьезно и вдохновенно, убеждая, что «незачем организовывать товарищество по совместной обработке земли, когда мы можем создать коммуны».
Максимов сразу понял, что Хамид отнюдь не так прост, хотя и старается казаться простаком. Да и материал, полученный о Хамиде, характеризовал его как умного, хитрого и опасного врага. Что же заставило Хамида сдаться даже без попытки прорваться за границу? Зимнее бездорожье? Но ведь Хамид был в горах и вблизи границы ещё до наступления бездорожья. Что же побудило его сменить короткий путь до границы на более длинный путь в Ферганскую долину? Может быть, Хамид не поладил с единомышленниками? Хамид заявил, что он на личном опыте убедился в совершенной безнадежности басмаческих попыток помешать советскому строительству, что он раскаивается в совершённом и поэтому решил сложить оружие и просить о помиловании.
Хамид, человек отнюдь не глупый, конечно, не мог не понять того, что даже если бы он попытался тайно укрыться в кишлаках до весны, его все равно выдали бы, – так велика была ненависть трудящихся к басмачам. И все же, поддавшись на уговоры агента, посланного Максимовым, Хамид шел на риск, и, видимо, этот риск он считал оправданным.
Возможно также, что, решив отказаться от всякой борьбы с Советской властью, Хамид боится мести своих заграничных хозяев и поэтому не желает возвращаться за границу. Или появление Хамида с повинной – только маневр, чтобы весной снова организовать банду, а зимой Хамид попытается наладить связь с врагами Советской власти – националистами – и, в частности, с тем, который был у Максимова на подозрении?…
Он наизусть помнил слова генерала Малессона, члена английской военной миссии в Средней Азии: «У меня было несколько прекраснейших офицеров, говоривших на нескольких языках, были агенты на расстоянии тысячи миль, даже в правительственных учреждениях большевиков, был контингент людей, постоянно разъезжающих в местностях, которые я считал важными. Едва ли был хотя бы один поезд по Среднеазиатской железной дороге, в котором не было бы нашего агента и не было ни одного значительного пункта, где бы не было двух-трех наших людей. Когда мы начинали, у нас не было ни одного агента, а окончили с большой организацией». А ведь выловили не всех.
– Не гони так, товарищ Максимов, кони в мыле, – сказал начальник милиции, молодой, исполнительный Шарафутдинов. Всадники переехали реку. Из далекого кишлака донесся сиплый лай собак. Максимов остановил лошадь.
– Шарафутдинов! – тихо позвал он. – Шарафутдинов, возьми двух бойцов. Узнай, в чем дело. В кишлак не въезжайте. Пустите в разведку Рахима: он способный малый. Действуйте. Группа уехала.
Максимов с бойцами стоял на месте минут двадцать. Лошади нетерпеливо фыркали. Максимову не давала покоя мысль: жив Хамид или нет?…
Вдруг тишину ночи разорвал выстрел, за ним последовал второй, третий.
– Вперед! – крикнул Максимов.
Конная группа быстро мчалась по дороге. Из темноты показался всадник.
– Тысячеглазый, это я! – услышал он возбужденный шепот Рахима. – У кишлака дерутся две группы басмачей. Одни обороняются, другие нападают.
Ветви кустов на обочине дороги зашумели. Все навели туда оружие.
– Кто там?
– Начальник, – послышался голос, – я председатель колхоза «Свет зари». Тагай с басмачами везет Хамида не в горы, а по нашим садам, к Кызыл-Кие. Я их сам видел. Наверно, думают обмануть погоню, чтобы потом свернуть в горы.
– Проще всего, рассыпавшись цепью, прочесать сады в направлении Кызыл-Кии, но тогда басмачи, заметив погоню, прирежут Хамида, чтобы он не попал нам в руки, – высказал Максимов свою мысль.
Он приказал одному из бойцов взять к себе на лошадь председателя колхоза, чтобы тот показывал путь. Ехать было трудно. Силуэты деревьев напоминали расплывчатые тени всадников. – Вправо, вправо! – крикнул председатель.
Вдруг конь Рахима, вырвавшись вперед, захрапел и попятился назад.
– Осторожно! Здесь полив. Грязь! – сказал, подбегая, какой-то дехканин.
Председатель колхоза окликнул его. Они зашептались. – Басмачи Тагая проехали здесь, – сказал председатель, – и направились на северо-восток.
Максимов быстро разделил свой отряд на две части. Басмачи, ехавшие гуськом возле тополей, по краю затопленного поля, услышали позади топот лошадей. Они приняли бойцов за своих джигитов, задержавшихся в кишлаке. Басмачи были настороже, но все случилось так быстро, что они не сразу поняли свою ошибку. Максимов сбил выстрелом из нагана басмача, ведшего в поводу лошадь с лежащим на седле человеком, которого он принял за Хамида. Это оказался раненый басмач. Только после этого Максимов увидел на скакавшей впереди лошади двух всадников.
Выстрелы по лошади не сразу свалили её. Упавшие были связаны веревками. Когда Максимов подоспел, один из них, освободившись от веревок, позвал басмачей на помощь и начал стрелять. Максимов пристрелил его. Произошла схватка, которая возможна только ночью, когда каждый боится стрелять издалека из опасения попасть в своего и сражается главным образом вблизи, пуская в ход револьверы и шашки. Максимов готов был поклясться, что видел самого курбаши Тагая.
Центр свалки быстро переместился дальше. На земле осталось несколько трупов. Раздался стон. Стонал тот, который был привязан к басмачу. Он упал вместе с ним и остался лежать на земле. Максимов спешился и, наклонившись, узнал Хамида. Свою рану, повыше локтя, Максимов почувствовал только тогда, когда начал перевязывать грудь Хамиду. Левая рука онемела, кровь склеила пальцы и пачкала приготовленный бинт. Максимов свистнул, и к нему подскакал Рахим. Он помог Максимову перевязать Хамида, хотя всем своим видом старался дать понять, что это ему не нравится. Увидев, что Максимов тоже ранен, Рахим перевязал ему руку. – Товарищ начальник, я сейчас арбу привезу… Сейчас мы заберем вас в кишлак! – говорил мальчик взволнованно.
– Это пустяки, – ответил ему Максимов. – Скачи к начальнику милиции! Мой приказ: чтобы ни один басмач не достиг гор. Кого-нибудь из легкораненых пошли к Козубаю передать, что Хамид ранен. Да не забудь сказать, что я видел Тагая.
Рахим ускакал.
Мимо Максимова проносились всадники. Они осторожно сближались. Гремели выстрелы. Басмачи поскакали в горы, но попали на затопленное поле и, спешившись, скрылись в придорожных кустах.
– Как себя чувствуешь? – спросил Максимов, освещая электрическим фонариком лицо Хамида.
Хамид молчал. Его губы были в крови.
– Как чувствуешь себя? – опять спросил Максимов. – В живот ранен. Плохо, – простонал Хамид и закашлялся, захлебнувшись кровью.
– Эх, не заметил раньше! – сказал Максимов сокрушенно, нагнувшись над Хамидом.
– Тагай, – прошептал Хамид еле внятно, – в тебя стрелял… в меня стрелял… У Тагая фирман Ага-хана есть. Он много замыслов Черного Имама знает. Поймаешь его – узнаешь много… А я теперь умирать буду.
– Хамид, я не хотел, чтобы рука Черного Имама достала тебя. Я думал, ты сам приедешь ко мне.
– Я уже ехал к тебе… – с трудом проговорил Хамид. – Скажи мне сейчас, какой последний фирман послал Ага-хан своим пасомым, какой приказ он дал Черному Имаму? Не таись, я знаю, ты имеешь великий чин исмаилитского генерала Дайями… – Разве об этом мои мысли? Дай умереть спокойно… – Ты не умрешь. За нами сейчас приедут. Скажи мне все. Неужели ты хочешь, чтобы твой сын проклял твою память? – Сын мой? Что ты о нем знаешь! Он исчез пять лет назад. Он умер.
– Он жив. Он солдат Красной Армии, служит на Дальнем Востоке и стыдится твоего имени. Если ты все откроешь мне, я напишу ему: твой отец пал в бою с басмачами Тагая. Я напишу об этом в газете, которую читают миллионы людей.
– А моя семья? Длинны руки Ага-хана и его Черного Имама! – Я переселю твою семью в Узбекистан. Там исмаилиты ничего не сделают твоей семье.
– Ты не знаешь исмаилитов. Им известно даже расписание смены на пограничных постах.
– Расскажи мне все о Тагае, и я отомщу за тебя и за всех, кого он убил. Кто он?
Воцарилось молчание.
Наконец Хамид открыл глаза и произнес:
– Ага-хан хотел назначить Тагая Верховным Дайи, вместо того чтобы назначить меня… Дайи имеет право повышать истинно верующих в сане… А сам Тагай хочет стать… У него… фирман Ага-хана… – Кем хочет стать Тагай? А Черный Имам? Как зовут его в жизни? Хамид, очнись!
– Это имам Балбак… в правой глазнице у него искусственный глаз. Он ближе всех к Ага-хану.
– А пиры? Ты ведь должен знать пиров и их помощников. Назови же их. Где они? Кто?
Хамид попросил пить.
– Потерпи, я отвезу тебя в больницу, – говорил Максимов, – ты будешь жить. Но скажи мне: в чем секрет фирмана Ага-хана? – Он называется «дивана». Чем хуже, тем лучше. Дивана… сумасшедший… дервиш… кто против – смерть… вступить в комсомол… коммунистическую партию… готовиться… готовиться… чтобы все было готово… и потом… потом… потом…
Максимов приник ухом к губам начинающего бредить Хамида. Басмач бормотал:
– Снимите угли – не надо жечь… Двадцать семь лет, как я… как и почему, но я в темнице…
Хамид замолчал. Он был без сознания. Максимов вылил из фляжки остатки холодного чая ему на голову. Хамид забормотал что-то невнятное… Максимов уловил слова:
– Остров… остров… потоп… потоп…
Лошадь Максимова, стоявшая рядом, заржала.
– Это я, Козубай! – донесся голос из темноты. – Козубай, скачи к Кызыл-Кие, подыми шахтеров, переверни горы, но поймай Тагая: у него новый фирман Ага-хана… Кто с тобой? – Это я, Юрий Ивашко! – не сразу отозвался юноша. Он не знал, как Максимов примет его присутствие здесь. – Какие острова вы знаете в Средней Азии? – вдруг спросил его Максимов.
– Острова? – растерялся юноша. – Здесь нет островов. – Остров, остров, – повторил Козубай по-киргизски. «Остров… Ведь так называются двенадцать стран, где упрочился исмаилизм, – пришло в голову Максимову. – Но что такое потоп?…» – Отправляйся домой. Арба тебя ждет, – быстро сказал Козубай. – Три бойца помогут тебе и Хамиду.
– Действуй! – сердито крикнул Максимов.
VIII
Приказав начальнику милиции продолжать теснить басмачей к шахтам, преграждая им путь в горы, Козубай с бойцами и молодым геологом поскакал вслед за председателем колхоза «Свет зари». Через полчаса они достигли голых холмов и проехали через осыпавшиеся старые окопы и оборванную колючую проволоку прямо во двор управления кызыл-кийских каменноугольных рудников. На окрик сторожа Козубай назвал себя и прошел с не отстававшим от него ни на шаг Ивашко в контору. Дежурный тотчас же позвонил секретарю партийной организации.
– Смотри, Юрий, – сказал Козубай, – Кызыл-Кия – это не просто шахты, да! Старые окопы видел? Колючую проволоку видел? Кызыл-Кия – это пролетарский бастион революции. Здесь работают шахтеры: киргизы и узбеки, русские и таджики, украинцы и татары. Пролетарская дружба как скала. Курбаши Маддамин-бек имел больше тринадцати тысяч басмачей и то захватить Кызыл-Кию не смог, да! Было четыре тысячи шахтеров, работали в три смены. Одна смена работает, другая отдыхает, третья смена с винтовками рудники охраняет. Я сам шахтером был.
Кызыл– Кийская республика! Да! Зачем улыбаешься? Так её сами шахтеры называли, когда их во времена «кокандской автономии»[12] со всех сторон окружили басмачи. Думаешь, шахтеры только в окопах сидели? Нет! В Уч-Кургане шайку курбаши Джелаля наголову кончили, да! К кызыл-кийцам за помощью против басмачей дехкане из кишлака скакали. Когда мы шли, ты видел старый колокол?
– Не заметил!
– Зачем не заметил?
– Ну не обратил внимания! Не до того!
Козубай недовольно причмокнул языком:
– Это колокол тревоги! Если шахтеры «бам-бам-бам» слышали, то хватали винтовки, на коней и айда басмачей кончать. Басмачи нас, как джиннов, боялись и «карашайтанами» – черными чертями и «караадамами» – черными людьми называли. Если шахтер не умылся, он черный, только зубы белеют, когда смеется. Кызыл-кийцы и уголь на– гора давали, и «кокандскую автономию» помогли разогнать, и банды Маддамин-бека и Курширмата помогали громить, и нам сейчас помогут. Ты хорошо стреляешь из винтовки?
– Ворошиловский стрелок!
– Очень хорошо! Я дам тебе пять комсомольцев, таких же горячих, как ты, – огонь ребята! Ваша задача будет не пропустить басмачей мимо шахт, там, где тополи, в сады у подножия гор. Стрелять будешь только в том случае, если басмачи побегут в вашу сторону. Но я знаю их повадки. Сейчас они выбрались из залитых садов и ждут удобного случая, чтобы уйти в горы. Мы их пугнем, и, скорее всего, они побегут прямо на меня. Если всех не перехватим, то оставшиеся свернут прямо на вас. Услышишь выстрелы – никуда не беги, сиди на месте, жди. Задерживай всех, кто будет идти мимо вас. Пусть это будет женщина под паранджой. Сады залиты, и сейчас дехкане здесь не ходят. Не горячись! – сказал Козубай и подал Юрию две гранаты.
Вскоре Ивашко с молодыми шахтерами, поднявшимися прямо из шахт, сидел в засаде у тополей. Взошло солнце. Стало жарко. Прошел час, второй, третий. Юноши томились от нетерпения. Вдруг трава возле бугра зашевелилась, и перед Юрием очутились два потных запыхавшихся мальчугана.
– Скорее, скорее! В камышах крадутся басмачи! Что же вы лежите? Мы видели с бугра… Скорее, а то убегут! Мысль, что он упустит басмачей, ужаснула Юрия. Он поднял комсомольцев, и все они, прячась за кустарником, поспешили к камышам. Вскоре они увидели басмачей совсем близко. Пригибаясь, басмачи быстро бежали к зарослям, где должен был находиться Козубай с бойцами, и никто в них не стрелял.
– Убегают, убегают! – в отчаянии шептали сзади мальчишки. Вне себя от ярости, забыв о приказе Козубая, Ивашко вскочил и метнул во врагов гранату. Зеленоватый дым от гранаты не успел ещё разойтись, как он опустился на одно колено и начал стрелять по басмачам из винтовки. Молодые шахтеры не отставали от него. Басмачи, не отстреливаясь, резко повернули от них в сторону, рассыпались и побежали во весь рост.
И тогда из дальних зарослей, куда вначале направлялись басмачи, послышались частые выстрелы. Юрий, потный и разгоряченный, забыв обо всем на свете, побежал за басмачами, стреляя на ходу.
А из дальних зарослей скакали к Ивашко всадники. – Упустил! – сердито крикнул Козубай, проносясь мимо юноши на коне к тому месту, где, согласно его приказу, должен был находиться Ивашко и где теперь виднелись удиравшие басмачи. Позже выяснилось, что Тагай все же прорвался мимо тополей в горы, использовав оплошность Юрия, принявшего басмаческих разведчиков за их основной отряд.
– Я арестую тебя! Где твои глаза были! – кричал взбешенный Козубай, возвратившись к шахтам на взмыленной лошади. – Правильно говорил Максимов: услужливый дурак опаснее врага! И как я, старый, стреляный волк, мог так ошибиться в человеке? Ведь от тебя требовалось немного – быть на своем посту и выполнить приказ. Ну что я теперь скажу Максимову? Эх я, синий осел! – И Козубай в сердцах ударил себя кулаком по лбу.
– Я ведь хотел, чтобы лучше было… – начал было оправдываться молодой геолог, но, поняв по выражению лица Козубая, что все это пустые и ненужные слова, сказал: – Что я должен сделать, чтобы исправить ошибку? – И быстро добавил: – Попов разрешил мне принять участие в операции и не ограничил временем… Клянусь, я поймаю Тагая, чего бы мне это ни стоило! Скажи, что я должен сделать? Козубай кусал губы, и черные усики его сердито шевелились: – Да ведь ты мест не знаешь!
– Я знаю Исфайрамское ущелье. Только вчера оттуда приехали. – Исфайрам? Сделаем так: поедут два комсомольца-шахтера и два моих бойца. Командовать будешь ты, Гафиз, – обратился Козубай к худощавому бойцу-киргизу, сидевшему на вороном коне. – Поедете по Исфайрамскому ущелью вверх, к Каменному перевалу. Два дня пути, если не спешить, но вы спешите. Там, Гафиз, и засядешь. Исфайрамское ущелье – горная дорога в Дараут-Курган. Есть и другие. У этой дороги есть немало ответвлений… Вот что ты наделал, Юрий! Поезжай с ними. Все мои бойцы будут искать Тагая… Но кто встанет его пути!
– Хоп! – сказал Гафиз. – Двух лошадей мы возьмем в кишлаке.