С военной точки зрения, Гарибальди, бесспорно, прав. Но он забывает, что для успеха партизанской войны необходима поддержка населения, на которую он не может рассчитывать. Он сам об этом говорит, забывая при этом о последствиях: его стратегия, так же как и защита Рима, обречена на провал.
Прибыв в Рим, Гарибальди очень быстро понял, что при сложившемся в городе положении длительное сопротивление невозможно.
Конечно, республика попыталась усилить его армию. Поляки, — патриоты, как и итальянцы, еще не имевшие родины, — венгры, англичане, соблазненные Гарибальди, французы, возмущенные военным вмешательством своей страны против республики, — присоединились к защитникам Рима.
Но, по мнению Гарибальди, сама целенаправленность политики, проводимой триумвиратом, была порочна. Он их упрекает в том, что они не представляют себе в целом положения Италии. Думая только о Риме, о символическом значении его судьбы, они упустили возможность поднять страну на, борьбу или хотя бы объединиться с Венецианской республикой, которая продолжала героически сопротивляться австрийцам.
Он явился к членам триумвирата, в частности, к Мадзини. «Видя, как относились к тому, что было делом нации, понимая, что катастрофа неизбежна, я потребовал установления диктатуры; я требовал права на диктатуру, как в некоторых случаях моей жизни требовал, чтобы мне доверили руль корабля, когда буря несла его на рифы».
Гарибальди знал, что здесь, как на корабле во время шторма, на борту должен быть один командир.
А на Рим надвигалась буря. Войска Удино уже были на марше. 1 июня генерал написал членам триумвирата: «Полученные мною распоряжения предписывают мне как можно скорее войти в Рим… Я послал письменное уведомление нашим аванпостам, что обе армии имеют право возобновить военные действия. Только для того чтобы дать вашим жителям, которые захотели бы покинуть город, как об этом просит господин канцлер из посольства Франции, возможность сделать это с большей легкостью, я откладываю атаку, по крайней мере, до утра понедельника».
Решимость французов не вызывает сомнений. Настоящая армия численностью около тридцати тысяч человек с осадной артиллерией подходит к столице. Для того чтобы сюрпризы 30 апреля не повторились, Удино проводит наступление, а затем осаду, не торопясь, по всем правилам, не обращая внимания на то, какие разрушения может причинить Святому городу пушечный обстрел. Он не хочет рисковать. Ему нужна победа.
За первую одержанную французами и решающую победу ответственность, быть может, лежит на Гарибальди. В самом деле, когда он узнал, что в ночь со 2-го на 3 июня французские войска овладели двумя ключевыми позициями (виллы Корсики и Памфили), позволяющими контролировать холмы Джаникуль и, следовательно, возвышаясь над городом, простреливать Рим, Гарибальди в продолжении целого дня пытался безуспешно отбить их и прежде всего виллу Корсики, теряя своих людей.
Бой шел врукопашную; волна за волной они шли на приступ, со штыками наперевес. В этот кровавый день, 3-го июня, погибли лучшие из гарибальдийских легионеров, в основном монтевидейцы.
Значит ли это, что Гарибальди, понявший стратегическое значение потерянных позиций, недооценил мощь огня противника и потери, неизбежные при лобовой атаке, бросая людей на открытое пространство? Оказался ли он жертвой своего латиноамериканского опыта, когда противниками были плохо обученные солдаты, не выдерживавшие напора смельчаков? Здесь перед ним были французы, хорошо обученные и хорошо вооруженные. И они, в конце концов, одержали победу. Они не только закрепились на занятых позициях, но заставили гарибальдийцев понести огромные потери: пятьсот человек, из самых лучших.
Гарибальди не мог в короткий срок восстановить прежнюю боеспособность. Однако осада города продлится около месяца.
Удино получил новое подкрепление. В Париже и Лионе левые республиканцы — монтаньяры — попытались провести 13 июня демонстрацию против французского вмешательства. Но правительство жестоко подавило проявления протеста.
Луи Наполеон мог без риска вызвать сопротивление внутри страны, требовать от генерала Удино победы над теми, кто во имя святынь Рима выступал против французской интервенции. «Ваша бомбардировка, — писали иностранные консулы, — уже стоила жизни многим невинным людям и причинила разрушения шедеврам».
Дело в том, что бои шли тяжелые, даже безжалостные. И этот факт следует подчеркнуть, так как он говорит о решимости патриотов; Гарибальди был воплощением патриотизма.
Он вдохновляет сопротивление. Убеждает Конституционную ассамблею покинуть Рим и продолжать борьбу в горах, в Апеннинах или Абрюцце.
26 июня, когда кольцо окружения еще больше приблизилось к городу, Гарибальди увидел Аниту. Молодая женщина, несмотря на свою беременность, приехала из Ниццы в Рим, чтобы быть рядом с мужем во время этой войны, о жестокости которой писали все газеты.
Можно представить себе тревогу Гарибальди.
Ведь он писал Аните еще 12 июня: «Я должен видеть твой почерк и почерк моей матери, чтобы успокоиться. Здесь дети бегают под пулями и бомбами. […] Народ достоин величия своего прошлого». Она снова рядом с ним. Ослабевшая, больная. Это уже не та неутомимая наездница, какой она была в Рио-Гранде: хрупкая, похудевшая — тень прежней Аниты, с печатью тревоги и усталости на лице. Но она рядом с ним — в самые тяжкие минуты борьбы.
В ночь с 29-го на 30 июня Рим празднует день Святого Петра. Удино избрал это время чтобы, пользуясь народным ликованием, пойти на последний приступ. После фейерверка разразилась гроза невиданной силы, задержав атаку, начавшуюся в два часа ночи.
Гарибальди — со своими людьми.
Бой идет в темноте, врукопашную — дерутся штыками, пиками, ножами. Гарибальди сражается всю ночь напролет, затем вынужден оставить бастион, который пытался отстоять. Рядом с ним погибло много бойцов и среди них — чернокожий Агуйяр.
Французы прекратили орудийный обстрел только около полудня. Заключено двадцатичетырехчасовое перемирие. Это конец.
Гарибальди явился в ассамблею, весь покрытый грязью. Там еще обсуждались и принимались законы — на будущее: веротерпимость, всеобщие и открытые выборы, независимость правосудия. Депутаты встали, устроили овацию Гарибальди, но когда он предложил им продолжать борьбу, они уклонились. В поддержку Гарибальди высказался всего один голос.
Он в изоляции. Он хочет продолжать сражаться, упорствуя, как всегда. Используя малейшую надежду на успех, вопреки самой очевидности.
2 июля американский консул Касс предложил ему — с американским паспортом — сесть на корабль Соединенных Штатов, стоявший на якоре в Чивитавеккья. Чем вызваны колебания Гарибальди: взвешивает ли он шансы предприятия на успех, когда французский флот блокирует побережье, думает ли он об Аните? Во всяком случае, он отказывается.
Он собрал своих людей на площади Святого Петра. На этом величественном фоне, в сумерках, спустившихся на Рим. можно было различить около трех тысяч пехотинцев, четыреста кавалеристов, телеги и повозки, нагруженные военным снаряжением.
Если знать, что осада стоила защитникам около двух тысяч человек (и тысячу двадцать четыре французам), можно понять, что значило присутствие этих людей, решившихся следовать за Гарибальди.
Он обращается к волонтерам, повторяет то, что этим утром говорил депутатам Конституционного собрания: «Там, где будем мы, будет Рим. Но подумайте все-таки о том, что у вас не будет ни ваших комфортабельных домов, ни кафе, ни еды. Вам часто придется спать под открытым небом, иногда под дождем. Вам придется идти в солнечный зной, есть то, что удастся найти, быть может, даже своих лошадей… Подумайте обо всем этом и решайте».
Депутаты сделали свой выбор.
Бойцам Гарибальди сказал только: «Я ухожу из Рима. Пусть тот, кто хочет продолжать войну против чужеземца, идет вместе со мной. Я не предлагаю ни жалованья, ни расквартирования, ни снабжения продуктами. Я предлагаю голод, жажду, форсированные марши, сражения и смерть».
И все тронулись в путь. Рядом с Гарибальди едет на коне Анита, в мужской одежде, с коротко остриженными волосами (и с почти пятимесячной беременностью).
Снова странная армия была в пути.
Мадзини к ней не присоединился. Переодетый, он миновал позиции французов и с помощью английского консула в Риме добрался до Марселя.
Гарибальди упорно не сдавался, оставаясь на итальянской земле.
«Моя маленькая бригада» — вот все, что у него осталось. Он двигался по направлению к Тиволи, всю ночь в пути. Он дал приказ сражаться, «если кто-нибудь захочет нас остановить». Но никто не препятствовал их движению.
3 июля 1849 года французы вошли в Рим. Их было очень мало, тех, кто посмел кричать: «Долой папу, долой священников, французы — вон!» Вскоре на них обрушатся репрессии. И во всех городах Италии — от Пармы до Палермо, от Флоренции до Неаполя — патриотов преследуют. Их заключают в средневековые тюрьмы, содержат в нечеловеческих условиях. Пятнадцать тысяч заключенных будут гнить в тюрьмах Неаполя и Палермо, несмотря на протест Пальмерстона в британском парламенте. И расстреливают тоже. Понадобился всего год, чтобы задушить весну народов.
В июле 1849 года, когда Гарибальди покинул Рим, одна Венеция еще сопротивлялась. К этому последнему бастиону он и держал путь.
Французы не оставляли его в покое. Эта колонна всего в несколько тысяч человек представляла собой опасность. Ее преследовали до самых границ папских государств. Но войскам, посланным Удино вдогонку, не удалось схватить «разбойников».
Дело в том, что Гарибальди была хорошо знакома такая война. Он изменял маршрут, ускользал от вражеского авангарда, посылал разведчиков.
Но к французам присоединились, а затем сменили их, австрийцы. Более многочисленные, они контролировали всю страну. Давление усилилось, условия отступления становились все труднее, число дезертиров росло с каждым днем.
Нужно было преодолеть Апеннины, углубившись в горы по ослиным тропам, двигаясь на северо-восток. Гарибальди, который все еще надеялся поднять страну, вынужден был признать очевидное: «Я не только не смог завербовать ни одного человека, но каждую ночь, как будто им был необходим покров темноты, чтобы скрыть свои позорные действия, те, кто шел за мной от самого Рима, дезертировали».