«Мы посеяли, всходы взойдут и дадут славную жатву, если не нам, то хотя бы нашим детям».
И Массимо д’Азельо говорил о том же: «Я не знаю, что можно было бы сделать в данный момент; нужно сначала скатиться на самое дно пропасти, чтобы увидеть, где мы остановимся, и осмотреться. А затем мы все начнем сначала».
Гарибальди уедет. Он хочет быть поблизости от этой земли, где он оставляет мать, детей, тела стольких друзей и жены. Прежде чем сесть на корабль, он пишет Кунео, своему другу, депутату туринского парламента:
«Завтра я уезжаю в Тунис на «Триполи»… Я видел, что для меня сделали и что еще сделают великодушные друзья…Передай мой поклон всем этим доблестным защитникам дела Италии. И люби по-прежнему твоего Джузеппе Гарибальди. Генуя, 15 сентября 1849».
В Тунисе Бей под давлением Луи Наполеона отказывает ему в праве высадиться на берег. Гарибальди нашел приют на острове Маддалена, у одного из старых друзей по Америке. Но Турин угрожает ему арестом.
Его приговорили заранее. Хотят, чтобы он был далеко от Италии, даже от Европы. Итак, он уезжает в Танжер, проводит полгода у консула Сардинии, дружески настроенного, все понимающего. Один из друзей, Франческо Кампането, предлагает помочь ему купить корабль — Гарибальди станет его капитаном и владельцем. Снова искушение, раз политическая деятельность невозможна, «обрести независимое существование».
В июне 1850 года Гарибальди отправляется на корабле в Гибралтар, оттуда в Ливерпуль, затем из Ливерпуля в Нью-Йорк.
Снова изгнание. Снова море.
Ему сорок три года.
Картина девятаяЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ(1850–1858)
«Однако нужно было ехать, даже если ради этого мне пришлось бы броситься в море». Это признание Гарибальди в его «Мемуарах» говорит о душевном состоянии в 1850 году.
Человек, плывущий через Атлантику на борту «Ватерлоо» в Нью-Йорк, уже не тот полный энтузиазма двадцативосьмилетний моряк-заговорщик. У него в душе — груз потерь и разочарований. Он плывет к тому континенту, от которого оторвал женщину, умершую в Италии, стране, обрекшей его на изгнание. Его самые близкие и самые смелые друзья расстреляны или погибли при защите Рима.
Эти долгие недели путешествия (около двух месяцев) полны горечи воспоминаний о пережитом, где было столько славы и героизма — и все закончилось новым отъездом, новым изгнанием.
Он оставил в Ницце детей и мать, не зная даже, удастся ли увидеться с ними вновь. А мать сказала: «У меня его отнимают, и я так и умру, не увидев его больше, мне восемьдесят лет». Как ему не плакать, он так привязан к матери. И возраст здесь не имеет значения, может быть, даже наоборот: теперь эту душераздирающую разлуку с матерью перенести еще труднее.
Конечно, он постарался защитить своих близких: отказался от ежемесячной пенсии в триста франков, которую Турин по настоянию Массимо д’Азелио ему все-таки назначил, но ее должны выплачивать его матери — она вместе с несколькими друзьями воспитывала его детей. И он распорядился, чтобы продали золотую саблю, некогда поднесенную ему итальянскими патриотами в честь его сражений в Монтевидео.
Жест символический: он может вызвать только горечь, впечатление, что поворот в его судьбе закончился провалом, что пятнадцать лет борьбы, надежд и любви привели к полному одиночеству. Впереди — ничего. А для человека, все отдавшего борьбе, потеря иллюзий должна быть особенно мучительной.
Он подавлен — и стал добычей болезни. Паралич. Атака артрита, острый ревматизм? Этот классический диагноз не может скрыть того, что у Гарибальди «паралич» Истории и его собственной жизни совпадает с этим физическим параличом. «На меня напал ревматизм, мучивший меня большую часть пути. В конце концов, я был выгружен, как чемодан, так как совершенно не мог двигаться, в Стейтон-Ай лен де, Нью-Йоркском порту».
Его приезд не прошел незамеченным. «Нью-Йорк Таймс» от 36 июля 1850 года сообщает, что «в этот день прибыл следующий из Ливерпуля «Ватерлоо» с Гарибальди на борту, человеком, пользующимся мировой известностью, героем Монтевидео и защитником Рима. Все, кому известен его рыцарский характер и его служение делу свободы, окажут ему достойный прием».
В самом деле, в большой итальянской колонии Нью-Йорка было много политических эмигрантов, например, генерал Авеццана, военный министр Римской республики, или Феличе Форести, бывший карбонарий, приговоренный к смерти австрийцами в 1818 году, затем помилованный, но содержащийся в крепости Шпилберг до 1836 года. Они занимают видное место среди итальянцев Нью-Йорка. Феличе Форести преподает итальянскую литературу в Колумбийском университете, многие стали крупными негоциантами. Вес они хотят устроить в честь Гарибальди демонстрацию или банкет.
Демонстрация была запрещена властями, обеспокоенными тем, что вокруг Гарибальди могла объединиться вся эмиграция (французы, немцы, итальянцы). Что касается банкета — больной Гарибальди не смог на нем присутствовать.
Однако, несмотря на солидарность и доброе внимание, которым его окружили, когда стали собирать деньги, чтобы купить корабль и подарить его капитану Гарибальди, набралось всего тридцать тысяч лир — слишком маленькая сумма…
Во время своего пребывания в Танжере Гарибальди начал писать «Мемуары», которыми сразу же заинтересовался американский писатель Теодор Дуайт. Он предложил купить их, отредактировать и быстро издать. На самом деле, Гарибальди уже доверил хранение рукописи своему другу Карпането и одному из кузенов. Но, главное, он не хотел обнародовать так рано свои претензии к тем или иным деятелем Рисорджименто, например к Мадзини. Таким образом, от долларов, предложенных Дуайтом, пришлось отказаться.
Нужно было найти что-нибудь другое. Тогда Мэуччи предложил ему место рабочего на своей свечной фабрике. Он даст Гарибальди жилье и, конечно, полную свободу являться на работу, когда тому вздумается: Мэуччи больше друг, чем патрон. Гарибальди вместе с ним охотится и удит рыбу и часто вместо работы отправляется на пристань или в бар на Фелтон-стрит, где встречается с журналистами, актерами — миром, близким к богеме, здесь он чувствует себя на своем месте, этот человек, бывший когда-то знаменитым, а теперь — почти отверженный.
Однажды, когда ему захотелось вырваться из атмосферы фабрики, он пришел в док Стейтон-Айленде, чтобы снова окунуться в атмосферу порта, вспомнить молодость, и предложил свою помощь при разгрузке судна — бесплатно, поработать «просто, чтобы согреться», — с ним не стали даже разговаривать. «И здесь — ничего. Это было очень больно. Я думал о том времени, когда имел честь командовать эскадрой Монтевидео. […] К чему все это было? Я больше никому не нужен».
Он одинок. Идет снег. Конечно, «это просто приступ меланхолии», он пройдет. Но, может быть, после одной из таких минут, которые трудно пережить, он и подал прошение о своей натурализации? «Я покорно прошу разрешения стать гражданином этой великой республики сильных людей, чтобы иметь право плавать под ее флагом…» Чтобы быть капитаном американского корабля, ему в самом деле необходимо стать гражданином Соединенных Штатов, и это, повторяет он, «позволит ему зарабатывать свой хлеб». Простая правда — в простых словах. Но Гарибальди не станет американским гражданином: он не выполнит необходимые формальности.
Тому, кто сейчас встретил бы этого сорока летнего человека, иногда передвигающегося с трудом, и в голову не могло бы прийти, что перед ним генерал, о котором когда-то писали все газеты мира. В его комнате красная рубашка напоминает о временах славы и битв. Он ее больше не носит. Он одет, как все рабочие или итальянские эмигранты, среди которых он затерялся.
В это время с ним встретился капитан одного генуэзского торгового судна и рассказал, что застал его с засученными рукавами рубашки, занятого в углу лавки тем, что погружал в таз с кипящим салом и снова вынимал фитили, прикрепленные к коротким палочкам. «Счастлив тебя видеть, — сказал он мне, — и хотел бы пожать тебе руку, но берегись сала! Ты пришел в хорошую минуту, я только что решил одну морскую задачу, о которой давно думал. — И дав мне формулу решения задачи, он добавил: — Неправда ли, смешно, что я выудил ее со дна этого сального колодца! Неважно! Мне надоело это занятие, я скоро вернусь в море, и мы с тобой еще увидимся…»
Как бы глубоки ни были приступы меланхолии, Гарибальди остался самим собой.
В этих условиях только гордость могла помочь выжить надежде.
Для Гарибальди надеждой — так как раздробленная Италия была прикована к своим господам — могло быть только море.
Ему сорок четыре года. Его часто мучают приступы лихорадки или артрита, но он по-прежнему силен. Он все тот же моряк, не утративший своего мастерства. Он будет плавать капитаном на торговых судах — через Тихий океан, вдоль берегов Китая и индокитайского полуострова, в водах Австралии и Новой Зеландии, огибая мыс Горн, прежде чем подняться к Бостону, через Атлантику в Англию и оттуда в Италию.
Эти кругосветные плавания (между 1851-м и 1854 годами) говорят о том, что Гарибальди не был в море случайным человеком. Об этом забывают, так как его военная и политическая слава отодвинула на второй план его морскую профессию, а он был высочайшим профессионалом. И среди множества жизней, прожитых Гарибальди, жизнь капитана дальнего плавания — тоже была удачной. Не каждому моряку удавалось провести тяжело нагруженное торговое судно через Тихий океан и справиться с волнами у мыса Горн. А Гарибальди удавалось. И не раз. И эта профессия, которой он посвятил себя с юности, во многом определила его поведение и характер. Он — человек действия. Стоя на капитанском мостике, он несет ответственность за все. Он — человек пространства и горизонта, а не города.
Он также человек размышления и мечты, так как плавание длится долго: чтобы переплыть Тихий океан, нужно много месяцев. Он может писать, думать об этой длинной полосе своей жизни, которая пронеслась в хаосе событий.