Для бывших изгнанников — для Нино Биксио, бывшего борца «Молодой Италии», для Медичи, долго жившего в изгнании в Америке, — это завершение дела всей жизни.
Вот что не вызывает сомнений: Гарибальди представляет самую народную струю в этой войне за независимость, задуманной Кавуром как последний ход дипломатической партии в шахматы. Благодаря Гарибальди монархическая война, война с генеральными штабами, дивизиями, которых посылают на штурм под пристальным оком государей, сопровождается идущей параллельно другой войной, более непосредственной и, конечно, маргинальной, но выражающей патриотические чувства народа, чья воля и жизненная сила вырываются за пределы шахматной доски, на которой государственные деятели хотели бы их удержать.
Гарибальди понимает, какое значение имеет его участие.
Он подозревает даже, что генералы готовят ему ловушки, посылая его людей на заведомую гибель, как, например, в Трепонти. «Вы погибнете, если доверитесь этим людям», — сказал ему генерал Чалдини, которому он пожаловался. Во время опасной операции Гарибальди не получил ни одного из обещанных подкреплений.
«Так значит это была ловушка, в которую меня хотели поймать, чтобы погубить горстку смельчаков… Генеральный штаб короля решил сыграть с нами трагическую шутку…»
Несмотря ни на что, он продолжает идти вперед. К Бергаме, Брешиа и Вальтеллина, получая подкрепления в виде пушек и военного снаряжения, которое он находит в австрийских крепостях. Он был готов идти еще дальше, к Южному Тиролю. Его удержали. Так как, говорил он, подчеркивая двойственный характер войны (войны короля и своей собственной): «Альпийские стрелки, число которых после операции в Трепонти сократилось до тысячи восьмисот человек, выросли, как по волшебству, чуть более чем за месяц почти до двенадцати тысяч человек и продолжали расти с каждым днем, тревожа тех, у кого совесть была нечиста и кто боялся волонтеров, твердя, что они ни на что не годны. Эти люди, погрязшие в грехах, боялись нас. И не напрасно. Они называли нас революционерами, и нам это делало честь».
Не был ли этот страх перед «революционерами» одной из причин, заставившей Наполеона III заключить перемирие И июля в Виллафраика с императором Австрии Францем Иосифом?
Новость поразила, как удар молнии. Императоры обнялись, их офицеры обменялись рукопожатием.
Сорок тысяч убитых на поле боя при Сольферино — забыты? Или, напротив, остались грузом на совести Наполеона III, пришедшего в ужас от этого побоища и, главное, того тупика, в который его завела избранная им политика?
Все эти смерти — ради королевства Пьемонта, сотрясаемого дрожью, предвестницей революций?.. Не только Гарибальди сохранил свой «красный шейный платок», но все мелкие государства между Ломбардией и Римом (Парма, Модена, Тоскана, Болонья) изгнали своих государей.
В Париже самые консервативные круги выступают против этой политики, способной положить конец власти папы над Римом. Кто сможет остановить волну объединительного движения у ворот папских государств? Кто помешает революционной лихорадке охватить страны Европы? А на берегах Рейна концентрируется все больше прусских войск, угрожая Франции.
Итак, тем хуже для обещаний, и в том числе — «Италия, свободная вплоть до самой Адриатики»! Подпишем перемирие, разочаруем итальянцев (Кавур, вне себя, подает в отставку), дадим удовлетворение деловым людям, недовольным войной — банкирам, католикам, папе, смиримся с тем, что на стенах в Турине появились листки с портретом графа Орсини. Подписав перемирие, Наполеон III за несколько недель потерял популярность, к которой так стремился.
А что же итальянцы? Оказались неблагодарными? Забыли обо всех, павших в результате этой изворотливой политики, но павших все-таки за объединение Италии?
Гарибальди-республиканец, распуская свои войска 23 июля, скрывает свою горечь, щадя боль матерей, которые потеряли своих сыновей, погибших в этих кровопролитных сражениях. Эта война возмутила в Европе людей, не забывающих о том, что цена большой политики — человеческие жизни: именно в результате итальянской войны был создан Красный Крест.
Гарибальди сказал своим солдатам: «Возвращайтесь домой. Когда ваши близкие обнимут вас, не забывайте о том, что мы обязаны быть благодарны Наполеону и героической французской нации, столько доблестных сынов которой еще страдают, прикованы к постели, ранены или изувечены в сражениях во имя дела Италии».
Но когда Гарибальди распускал свою армию, зная, что объединение Италии не завершено, Венеция во власти австрийцев, Рим полностью подчинен папе, Флоренция и Болонья свободны, но изолированы, а Неаполь и Палермо испытывают все ужасы карательной политики Бурбонов, он понимал, что после перемирия «Альпийские стрелки превратились бы в экзотическое растение внутри регулярной армии под неусыпным и враждебным контролем министерства Ла Мармора».
Чтобы идти, как этого хотел Мадзини, «в центр, в центр» (Парма, Болонья, Флоренция), «глядя на юг» (Рим, Неаполь, Палермо), нужны были другие пути. И Гарибальди был полон решимости действовать.
Но как, когда, с кем?
Весь центр Италии, ее сердце, царственные города — столицы герцогств Болонья, Модена, Парма, Флоренция — поднялись на борьбу. Люди полны возмущения, берутся за оружие, объединяются в легионы.
Стало известно, что во время заключения перемирия в Виллафранка было решено, что император Франц Иосиф передаст Наполеону III, своему истинному победителю, Ломбардию, а тот волен решать, уступить ли ее Пьемонту. Унижение для Турина, через которое, однако, предстояло пройти.
Но как допустить, что герцогства Модена, Парма и Тоскана будут возвращены их властителям, союзникам Вены? Если патриоты вынуждены в данный момент оставить Венецию в руках австрийской армии, все еще всемогущей, то в этих городах-столицах не было ни одного австрийского солдата. Они добились своего освобождения, а теперь их снова хотят вернуть под иноземный сапог?
В обстановке энтузиазма 1859 года, когда Милан и Ломбардия стали итальянскими, — наконец-то! — это решение, принятое императорами, невыполнимо. Наполеон III это знает. И у Франца Иосифа нет на этот счет иллюзий.
Но нужно соблюдать осторожность. Виктор Эммануил II все время напоминает об этом Гарибальди: «Будьте очень осторожны». Не нужно вызывать недовольства Парижа. Нужно, чтобы Европа приняла это новое увеличение территории Пьемонта. Необходимо, чтобы императоры в Вене и Париже не думали, что после этих городов и герцогств итальянцы спустятся, как им это советует Мадзини, к Риму, а оттуда к Неаполю и Палермо. У папы могущественные друзья в Париже и Вене. И потом, берегитесь революции. Гарибальди, которому Парма и Модена, Романья и Тоскана предлагают командование их легионами, прекрасно понимает, что это «лисья политика», которую он ненавидит, политика, полная хитрости и лицемерия. В общем, «большая политика», в которой народу нет места.
Чтобы развязать себе руки, он подает в отставку с поста генерала пьемонтской армии. И, естественно, поспешно и с облегчением генерал Ла Мармора, тот самый, который арестовал его в Генуе в 1849 году, принимает его отставку.
Но во Флоренции, Болонье, Равенне он сталкивается с той же игрой, которая велась в Турине. Он нужен. Его показывают на площадях, балконах. Во Флоренции, когда он входит в Палаццо Веккьо, его приветствует восторженная толпа. А затем ему связывают руки. «Эти господа меня призвали из-за популярности, которой я пользовался, рассчитывая на то, что это сделает их самих популярнее».
Как только присутствие Гарибальди выдало им патент на патриотизм, началась полоса «гнусных интриг», способных довести до отчаяния. Он понимает игру «этих господ», и его горечь тем глубже, что в этих местах он сражался в 1848 году, во время своего долгого отступления к Венеции.
Он отправляется на могилу расстрелянных товарищей, добивается эксгумации Аниты, чтобы перевезти ее тело в Ниццу. Он вспоминает о самопожертвовании своих самых близких друзей, своей жены, и в этой атмосфере, которая должна была бы принести чувство победы, взлета, он только еще острее чувствует низость плетущихся вокруг интриг.
«Когда я готовил все, что было нужно для дела, моим подчиненным за моей спиной приказывали не повиноваться мне».
Хотели всеми возможными способами заставить Гарибальди уйти. Эти «герцогства» непременно должны были снова войти в состав Пьемонта, но не как результат действия народа или военных операций, а в результате торга, начавшегося между дипломатами Турина и Парижа (Кавур вернется к власти 20 января 1860 года).
Центральная часть Италии будет после плебисцита передана Турину, а Париж получит в обмен плату за свое военное вмешательство, — еще не выплаченную, так как Италия не свободна «вплоть до Адриатики»: эта плата за союз — Ницца и Савойя. Там также плебисцит ратифицирует переход от одного государства к другому.
Какое место отводилось беспокойному народу при таких переговорах? Призвав Гарибальди, изгнав князей, он проявил свой патриотизм. Пусть он на этом остановится!
Гарибальди держат в бездействии. «Я влачил в течение нескольких месяцев жалкое существование, почти ничего не делая в стране, где можно и нужно было столько сделать! Я готов был всему подчиниться, все принять, но ничего не происходило».
Дважды он был принят королем — 27 октября и 16 ноября 1859 года. Он польщен. Король все понимает и, давая ему понять, что наконец он начнет действовать, вручает ему золотую медаль. Гарибальди кажется, что его услышали. Король полон «добрых намерений», затем, во время второй встречи, Виктор Эммануил говорит о «требованиях внешней политики… Он считал, что мне лучше держаться в стороне».
Виктор Эммануил II по-прежнему очень любезен — ему необходимо нейтрализовать генерала с красным фуляром на шее.
Шахматная партия и в самом деле велась очень осторожно.
Париж постепенно склонялся к позиции Турина. Наполеон III допустит присоединение герцогств, если ему уступят Ниццу и Савойю: то, что было только гипотезой, подтвердилось.