И нравы Юга: суеверие, коррупция, насилие, месть, грабеж, «мафия» или «каморра»[24].
Юг — это особый мир, живущий своей жизнью, отдельно от Италии. У него своя собственная история, экономическая, социальная и политическая. Он так далек от околичностей и закулисной игры Турина или от блеска Болоньи и Флоренции! Сицилия сама по себе со своими серными рудниками, своими восстаниями — 1820-1821-го, 1837-го, 1848 годов — автономный мир, сверхэксплуатиру-емая часть Королевства обеих Сицилий, куда государи всегда посылали неаполитанских солдат — «иностранцев» — для поддержания порядка или его восстановления.
Юг, о котором итальянские патриоты думали с недоверием и надеждой.
Государственные деятели типа Кавура, бесспорно, патриоты, но озабоченные прежде всего сохранением политического равновесия и экономического развития, отдают себе отчет в том, какой «океан» проблем представляет собой Юг. Прежде всего международных: Англия представлена в этом районе своим флотом, ее очень интересует Сицилия, она будет внимательно следить за всем, что предпринимается в этом районе, — столько путей проходит через Средиземное море, что Лондон не сможет безучастно смотреть на то, как развивается ситуация в Палермо и Неаполе. И уже ее нейтралитет сам по себе — позиция.
Но это еще пустяки. Что делать с сотнями тысяч безземельных крестьян, которые наводнят всю Италию и будут мешать промышленному развитию Севера[25], размеренному и постепенному, о котором мечтает Кавур, этому взлету по английскому образцу?
Юг — это неграмотность, отсутствие капиталов. Несомненно, это земля, использованием которой должен руководить Север, «колониальное» пространство, хозяевами которого станут пьемонтцы. Но в обмен на что? Не лучше ли было бы управлять этим Королевством обеих Сицилий, влияя на него, контролируя, не получив при этом все его болезни? Кавур прекрасно сознает эту сторону «южного вопроса», чреватую гангреной, которая, начавшись на его оконечности, грозит параличом всему полуострову.
Радикально настроенные патриоты видели в Юге ведьмин котел: толпы крестьян, которых достаточно разбудить, чтобы вся Италия оказалась под угрозой социального мятежа. Вставайте, бедняки Юга[26], «Аллонзанфан»[27]! Но братья Бандьера или Пизакане встретили здесь только равнодушие крестьян, скорее даже враждебность. Многие революционеры были выданы крестьянами взводам неаполитанцев и расстреляны.
И однако никто уже не мог повернуть назад, так как от толчка 1859 года Юг тоже дрогнул.
Первой восстала Сицилия. Мятеж вспыхнул в Палермо 4 апреля 1860 года. Еще один? Он был подавлен, но мятежи продолжали вспыхивать в деревнях. Ждали, что будет.
Сицилийцы, например, Франческо Криспи, адвокат и журналист, приверженец Мадзини, эмигранты, патриоты — сторонники объединения — решили воспользоваться случаем.
Криспи после перемирия в Виллафранка летом и осенью 1859 года, переодетый, обошел города Сицилии и вновь восстановил связи мадзинской конспирации. Речь шла, несомненно, всего лишь о заговоре, в который были вовлечены прежде всего горожане, образованные люди, которых было так много в Сицилии и которые в этом царстве нищеты и невежества были островками знания, наследием тысячелетней культуры. Для них — и для всех патриотов от Юга до Севера — нужно было расширить единство, даже если для того, чтобы «спуститься» из Флоренции в Неаполь, необходимо было пересечь Марки и Умбрию, находившиеся под властью понтификата, и, следовательно, бросить вызов папе. Кто знает, не удастся ли одновременно присоединить Рим к Италии, даже если с 1849 года там по-прежнему находятся французские войска и наиболее трезвым из патриотов предприятие кажется рискованным?
Мадзини в многочисленных письмах повторяет: «Чтобы сделать Юг революционным, достаточно этого захотеть». «Мы не разжигаем недовольство в народе, но мы должны использовать его с самого начала боев против прежних угнетателей… Если мы не будем действовать, мы неизбежно придем, — я говорю это с болью и уверенностью, — к гражданской войне и анархии».
Но кто будет действовать?
У Кавура сложное отношение к Югу. Он хочет вначале переварить Ломбардию и Центр. Милан и Флоренция, только что присоединенные к Турину, — вот подлинно итальянские города, где Пьемонт чувствует себя уютно. Но среди неаполитанских «ладзарони» (нищих, босяков) или сицилийских «пиччьотги» (молодых бунтарей) пьемонтцы всего лишь иностранцы.
Кроме того, Турин и поддерживающий его Париж исчерпали силу толчка: государствам нужен был отдых.
Равновесие в Европе должно восстановиться, считают Кавур и Наполеон III, после потрясений, вызванных войной весной 1859 года. Но отныне, если Турин не может — и не хочет — действовать, для патриотов настало время вырваться из-под королевской опеки, взять в свои руки руководство борьбой, которое следовало бы доверить Виктору Эммануилу и Кавуру.
«Я не требую, чтобы Пьемонт первым вышел на арену, — снова пишет Мадзини. — Мы начнем, мы».
Мы?
Только один человек мог заменить своим авторитетом и своим величием пьемонтскую монархию: Гарибальди.
Он в Генуе. Он больше не депутат. Он больше не может даже на несколько дней вернуться в Ниццу, чтобы обрести мир своего детства: Ницца стала французской. Историческая победа — объединение страны, за которое он боролся и символом которого стал — обернулась для него поражением. Умудренный горьким опытом, он больше не хочет ни во что вмешиваться. На какое-то время он уединился на Капрера.
Но когда твое имя — Гарибальди, и это имя стало знаменем, от Истории укрыться невозможно.
Его осаждают Криспи и другие сицилийцы. Например, Розолино Пило или Коррао рассказывают, что там, на острове, началось восстание. Пило уговаривает его взять на себя руководство: «Восстание в Сицилии, хорошо продуманное, повлечет за собой восстание всего полуострова. И сейчас оно более чем необходимо, если мы в самом деле хотим добиться объединения всей Италии. Отложить восстание значило бы способствовать успеху дипломатии и дать Австрии время собраться с силами и найти союзников, которых ей не хватает сегодня».
Доводы Пило верны. Но для Гарибальди особенно невыносима мысль о том, что Сицилию могут оторвать от Италии. Пило это знает. Он продолжает:
«С другой стороны, отсрочка — это как раз то, чего хочет Наполеон, чтобы посадить в Неаполе члена своей семьи [принца Мюрата]. Если мы не будем медлить, то сможем помешать постыдному торгу Ниццей и освободить несчастную Венецию… Мне нечего больше Вам сказать, генерал, как только поздравить Вас от всего сердца и пожелать Вам в Сицилии новых побед ради освобождения родины».
Если он не хочет в этом участвовать, пусть хотя бы даст восставшим оружие и фонды, которые сумел собрать в ассоциации «Миллион ружей», созданной в 1859 году в Равенне. Гарибальди сказал тогда: «Нам не хватает оружия, друзья мои, и я предлагаю открыть в Италии подписку, чтобы получить для нас миллион ружей».
Как будто можно было попросить у Гарибальди оружия и денег, чтобы он не почувствовал, что ему самому необходимо взяться за винтовку! И все-таки он пытается противостоять этим молодым решительным людям. Он не советует начинать восстания.
Но он понимает, хотя новости из Сицилии доходят редко, что самые молодые из патриотов уже сделали свой выбор. И тогда мало-помалу он уступает.
Он остановился на вилле Спинола, в Куарто, неподалеку от Генуи. Каждый день его уговаривают руководить походом: направиться в Сицилию и там высадиться. Вилла быстро становится местом встреч не только патриотов, но и осведомителей Турина и Парижа.
Французский консул в Ливорно телеграммой извещает правительство Наполеона III, что начиная с 26 апреля Гарибальди набирает волонтеров для похода в Сицилию. Новость публикуется газетами, и ни одно из правительств не выражает протеста, как будто все решили смириться с фактом, убежденные в том, что предприятие против регулярной армии, без поддержки пьемонтских войск, обречено на провал.
Кавур, который следит за этими приготовлениями, не может ничего предпринять. Его вето, при том что во главе похода стоит Гарибальди, уронило бы его в глазах общественного мнения.
Тогда Кавур расставляет «сети, сотканные из коварства и подлых препон», как пишет Гарибальди.
В оружии им отказывают или поставляют самое плохое. Что касается судов, то когда Гарибальди «захватил» с согласия корабельной компании Рубаттино два старых колесных парохода «Ломбардо» и «Пьемонте», на которые. погрузились тысяча сто семьдесят человек (к моменту высадки в Сицилии их осталась тысяча восемьдесят девять), Кавур отдал приказ, чтобы, если они пристанут к берегу Сардинии, их арестовал королевский морской флот. Если же они будут продолжать плавание, не заходя в порт, тогда… Да будет воля Божия! Кавур умеет покоряться неизбежному; предоставив Гарибальди действовать, он готовится, если партия будет выиграна, положить выигрыш себе в карман.
Если те, кто участвует в походе, в основном республиканцы, радикально настроенные патриоты, — среди них Нино Биксио, сын Даниэля Манэна, бывший солдат Наполеона I, одиннадцати летний мальчик и женщина (любовница Криспи), — то Кавур может считать, что в соотношении сил он сохраняет главные козыри: мощь нового королевства Пьемонта, его власть над самой богатой частью Италии, боеспособность его обстрелянной армии и поддержка, которую в случае необходимости великие державы не преминут оказать трезвой политике государства, а не незаконным действиям какой-то тысячи людей. В общем, Кавур положился на разум — свой собственный и своих союзников. Он разделяет точку зрения Наполеона III, выраженную в письме к Виктору Эммануилу II, в котором император проповедует терпение: единство нации — это результат долгого труда, общности интересов, обычаев и привычек. Но Кавур вынужден считаться с натиском патриотических сил, который он уже использовал, но над которым весной 1860 года потерял контроль и теперь надеется вновь им овладеть.