К счастью, Ланца деморализован, колеблется, чувствует, что в сложившихся условиях он не в состоянии удержать контроль над столицей: восстание в Палермо — свидетельство мятежа, охватившего весь остров. Он знает о ненависти сицилийцев к своим войскам. Он просит продлить передышку, а каждый час, прошедший без боев, улучшает положение гарибальдийцев.
Множится число баррикад. Растет число их защитников. «Нельзя безнаказанно не считаться с народом, решившимся бороться до конца», — пишет Гарибальди.
Ланца остается капитулировать, получив для своих войск право вновь сесть на неаполитанские корабли. Ненависть палермцев к бурбонским солдатам так велика, что «красным рубашкам» приходится взять на себя их защиту.
Понадобилось почти тринадцать дней (эвакуация началась 19 июня 1860-го), чтобы «двадцать тысяч солдат деспотизма» смогли сесть на корабли. Весь остров охвачен воодушевлением. Последний, очень жестокий бой у Милаццо, затем капитуляция Мессины, — и в конце июля I860 года весь остров в руках Гарибальди, диктатора Сицилии.
Стоит ему переправиться через пролив шириной всего в несколько километров, и он уже на полуострове и сможет двинуться на Неаполь, Рим — кто знает?
Итак, впервые Гарибальди оказался во главе настоящего государства: Сицилии. Испытание властью показательно для человека. Оно обнажает все его слабости. Но Гарибальди остался все тем же, простым и скромным. В Палаццо Реале он занимает всего лишь три комнаты.
Весь мир приветствует его, как героя «фантастического приключения» (Виктор Гюго). Отовсюду стекаются иностранцы, чтобы вступить в его армию. Одни принадлежат к еще угнетаемым народам (венгры, поляки), другие — республиканцы (французы, например, Флотт, офицер, или Бурдон, врач, его мать итальянка, и он возьмет фамилию Бордоне). Много любопытных и искателей приключений. Писатель Максим дю Камп оказывается рядом с Александром Дюма, чья белоснежная яхта стоит на рейде Палермо. На ее борту шьют красные рубашки для волонтеров, и Дюма, в сопровождении очень молодой женщины (шестнадцати лет), живет, как в «романе», встречается с Гарибальди, отдает себя в его распоряжение, делает заметки, готовит повесть, которую опубликует под названием «Гарибальдийцы».
Французский дипломат Анри д’Идевилль, занимающий пост в Турине, смог оценить несколькими неделями ранее энтузиазм и решимость Дюма. Он рассказывает:
«Весь город в то же утро узнал о его приезде; на другой день у маркизы Альфиери меня расспрашивали о моем соотечественнике. Маркиза меня тотчас же попросила отправиться к Дюма и просить его от ее имени, если ему это будет приятно, провести у нее вечер, — он встретится там с графом Кавуром, многими политическими деятелями и учеными.
Дюма великолепно принял меня, но отклонил приглашение племянницы господина Кавура.
«Передайте мою благодарность маркизе Альфиери, я сожалею, но не могу его принять. […] И вот почему: через двадцать четыре часа я уеду из Турина, сяду в Генуе на корабль и через три дня буду у Гарибальди. Я с ним не знаком, но написал ему. Он меня ждет. Этот человек — герой, искатель приключений с возвышенной душой, готовый персонаж романа. С ним, о нем я хочу что-нибудь написать. А что вы хотите, чтобы я делал с Кавуром? Кавур — великий государственный деятель, безупречный дипломат, это талантливый человек. Он умнее Гарибальди, разве я этого не знаю? Но он-то не носит красной рубашки! На нем черный фрак, белый галстук, как у адвоката или дипломата. Я увижусь с ним, поговорю и, как это уже столько раз бывало с другими, попаду под влияние его ума и здравого смысла. И прощай, мое прекрасное путешествие! Мой Гарибальди будет испорчен. Поэтому я ни за что не хочу видеть вашего председателя совета. Я человек искусства и меня привлекает только Гарибальди».
Это увлечение — в Париже, Лондоне, по всей Италии, конечно, и даже в Соединенных Штатах — не вскружило голову Гарибальди. Палермо и Сицилия для него всего лишь этап. Остается Неаполь, Рим и объединение всей Италии. Так, например, он отказывается издать декрет о присоединении Сицилии к королевству Виктора Эммануила II:
«Я пришел сражаться за Италию, а не ради одной Только Сицилии. Но если Италия не будет полностью объединена и свободна, ни одна из ее областей никогда не добьется победы. Цель моего предприятия связать в единый пучок все разорванные и порабощенные части».
Эта бескомпромиссная позиция тревожит Кавура.
Пауза, которую Гарибальди вынужден сделать перед тем, как решиться переплыть Мессинский пролив, используется всеми европейскими государствами для переговоров.
Из Неаполя Франциск П, чтобы спасти то, что у него осталось, призывает Наполеона III и Лондон все хорошо взвесить. Но как — после того как столько говорилось о праве народов на самоопределение — запретить подданным Королевства обеих Сицилии стать гражданами Итальянского королевства? Наполеон III в конце концов скажет:
«Я хочу, чтобы Италия успокоилась, все равно, каким образом, но без иностранного вмешательства». А из Лондона ему вторит голос Джона Рассела: «Нам остается только присутствовать в качестве зрителей разыгравшейся в данный момент драмы».
Остается Кавур, которого по-прежнему тревожат намерения Гарибальди и его окружения. Он старается ввести в число советников генерала своих людей (Ла Фарина). Он посылает к нему Медичи с несколькими тысячами солдат. Он поверяет в письме одной из своих близких знакомых: «Если я на этот раз выпутаюсь, то постараюсь сделать все, чтобы больше не попадаться. Я, как матрос, который среди волн, поднятых штормом, клянется и дает обет никогда больше не подвергаться опасности, которую таит в себе море».
Но он прекрасно чувствует, что у него нет возможности помешать Гарибальди пойти еще дальше, переплыть Мессинский пролив. Тем более, что Виктор Эммануил разыгрывает свою собственную партию, предлагая Гарибальди не следовать советам, которые он сам «официально» так щедро ему дает, и не повиноваться. В результате на письмо короля, требующее «отказаться от идеи перейти на неаполитанский континент», Гарибальди 27 июля отвечает:
«Сир, мне очень трудно не повиноваться Вам, как я бы этого хотел. Сложившаяся сейчас в Италии ситуация не позволяет мне медлить: меня призывает народ. Я не исполнил бы моего долга и скомпрометировал бы дело Италии, если бы не прислушался к его голосу. Когда я освобожу население от гнета, я сложу свой меч к Вашим ногам, и с той минуты буду повиноваться Вам до конца моих дней».
Итак, Гарибальди занят только одним: объединением нации и борьбой за родину. Форма правления, которая будет в Италии — республика или монархия, — и большая или меньшая социальная направленность проводимой политики кажутся ему делом второстепенным. Обещание безоговорочно подчиниться королю ясно об этом говорит.
Может быть, Гарибальди раз и навсегда решил, что Италия не готова для республики и что, следовательно, ему нужно было довольствоваться борьбой за ее объединение. Но он мог хотя бы не делить свою славу с Виктором Эммануилом, превратив, таким образом, короля в «невиннейшего» из монархов, в человека, достойного уважения, но следующего плохим советам Кавура и генералов, всех тех, кого Гарибальди ненавидит и называет «холодными, расчетливыми господами из туринского министерства».
Как самый неискушенный из итальянцев, Гарибальди представляет себе доброго короля, окруженного злыми министрами…
Эта политическая ограниченность Гарибальди — результат его искренности и наивности — мешает ему использовать возможности мятежа, вызванного к жизни его походом на всем Юге Италии.
С приходом красных гарибальдийских рубашек сицилийские крестьяне вообразили, что их жизнь изменится. Для них Гарибальди своего рода Мессия, которому целуют руки. Первые решения временного правительства, такие как отмена налога на муку, декрет от 2 июня, предусматривающий раздел общинных земель, подтверждают эти надежды. То здесь, то там банды крестьян учиняют самосуд, начинают делить земли богатых помещиков.
Но в Сицилии, так же как недавно во время других революций, французской, например, крестьянская проблема стоит очень остро, и Гарибальди разрешает ее самым жестоким и консервативным способом.
Стремясь предотвратить мятеж деревень и сохранить поддержку правящих кругов, он подавляет огонь жакерий. Так, например, в герцогстве Бронте, у подножия Этны, в огромном поместье, управляющий которого был благосклонно настроен к гарибальдийцам, крестьяне, во главе с адвокатом революционером Никола Ломбардо 4 августа захватили владение и убили управляющего и всех его помощников. Порядок восстановила колонна гарибальдийцев, которой командовал Нино Биксио. Ломбардо и четверо его сообщников были приговорены к смерти и расстреляны.
Урок ясен всем крестьянам: в Сицилии изменится только знамя.
С этого времени число волонтеров, вступающих в войска Гарибальди, заметно уменьшается, и, главное, то здесь, то там вспыхивают очаги мятежа. В сентябре в Ирпинии произошло всеобщее восстание крестьян. Еще одному полку гарибальдйцев под командованием венгра Турра пришлось восстановить порядок в области; было уничтожено более ста сорока либералов.
Разочарование крестьян и их бунты возвещают о рождении «южного разбоя», который на протяжении многих лет будет заливать кровью весь Юг.
Можно ли было возглавить эту зарождающуюся социальную войну, которую Гарибальди пытался задушить репрессиями, или хотя бы использовать ее силу, чтобы повернуть Итальянское государство к реальному решению крестьянского вопроса? Нельзя ли было сразу же после освобождения Сицилии, опираясь на крестьян, принудить власти к переделу земель?
Но в этом направлении не было сделано ничего. Разочарование крестьянских масс было так же велико, как их иллюзии. Но Гарибальди не успокоил этим имущие классы. Сколько бы этот генерал в красной рубашке ни расстреливал крестьян, он все равно внушает опасения. Его республиканское окружение вызывает тревогу.
Таким образом, в Сицилии все те, кто дрожит за свои богатства и мечтает сохранить прежний социальный порядок, поворачиваются к Кавуру и Виктору Эммануилу II. Вот представители подлинного государства. Пьемонтская армия и ее карабинеры — истинные гаранты порядка.