Для одних — монархистов — консервативное королевство, просвещенное, но крепко держащее народ в узде. Но чего хотел бы Гарибальди? На такой вопрос ответить сложно, и в этом слабость нашего героя.
В 1861 году у него единственная цель: «повторение — продолжение» того, с чего он начал. Поход, чтобы освободить Рим и Венецию, борьба за национальное объединение.
Даже став депутатом туринского парламента от избирателей Неаполя, Гарибальди остался противником парламентаризма, осуждающим «сборища политиканов». «Политика грязна и коварна», — повторяет он. И в самом деле, принятая в Италии система с избирательным цензом, исключающим неграмотных, учитывающая только менее пятисот тысяч избирателей на всем полуострове (при двадцати двух миллионах жителей), далека от того, чтобы считаться образцом демократии. Но как ограниченны представления Гарибальди! Он заявил делегации рабочих: «Повторяю вам, короля обманывают. Большинство тех, из кого состоит парламент, не представляет нацию достойным образом и не отвечает ее ожиданиям».
На деле Виктор Эммануил II, провозглашенный 14 марта 1861 года «Королем Италии Милостью Божией и волей народа», представляет собой совершенное воплощение нового королевства, которое бунту, сотрясающему Юг, умеет противопоставить лишь грубую силу.
В то время, как Гарибальди — на Капрера, и вокруг его имени создается — единодушно в разных странах — ореол, а сам он считает, что похож «на школьника на каникулах», в Калабрии и Сицилии идут бои. И этот «разбой» крестьян Юга будет длиться много лет. Речь идет о настоящей партизанской войне — герилье — со всем сопровождающим ее кортежем жестокости и поспешных казней. В этом выражается прежде всего разочарование и отчаяние «южных бандитов».
Конечно, Бурбоны и князья церкви из Рима поддерживают всеми силами очаги мятежа. Испанские или французские наемники, оплачиваемые «эмигрантами» из Королевства обеих Сицилий, становятся во главе крестьянских банд. Рим, по мнению итальянского правительства, стал центром, где собираются «все отбросы общества, все беглые каторжники, апостолы и статисты европейской ре-акции, объединившиеся в одном месте, так как они знают, что там разыгрывается их последняя карта».
Но за этими Боржес, Капдевилль, Де Ланглуа или Ле Грандэ стоят крестьяне, доведенные до крайности веками нищеты, — «шуаны» Юга, для которых пьемонтцы стали врагами.
Когда исчезает надежда, на смену ей приходит ненависть.
На Юге Гарибальди поверили. Он оставил за собой след, багровый знак мятежа. Но границы поместий остались прежними. И крестьяне восстали.
«В борьбе с таким врагом, — объяснял своим войскам пьемонтский генерал Пинелли, — жалость — преступление». Его принципы применялись на практике.
За несколько лет было расстреляно тысяча тридцать восемь «разбойников» и убито во время боев две тысячи четыреста тринадцать. Таковы официальные данные, но журналисты-хроникеры приводят значительно более крупные цифры, доходящие до восемнадцати тысяч расстрелянных или убитых.
Точно известно, что пьемонтцы были вынуждены использовать контингент более чем в сто тысяч человек и что их потери в борьбе с «разбоем», или «герильей», намного превосходили потери, понесенные во время всех войн Рисорджименто!
И вот — в тени Гарибальди — возникают вдруг реально существовавшие проблемы, о которых не знал «национальный герой».
Упрекать его в этом — все равно, что требовать от человека, чтобы он был не таким, каков он есть.
Но назвать факты, показать на холмах Калабрии или Сицилии эти очаги мятежа, услышать залпы взводов, расстреливающих «бандитов», приговоренных без суда и следствия, поскольку они всего лишь крестьяне, — значит очертить границы деятельности Гарибальди.
Они тогда уже были отмечены революционерами.
Один из них, Огюст Бланки, родившийся в Ниццском графстве, в Пюже-Тенье, в 1805 году, принадлежит к тому же поколению, что и Гарибальди (он умер за год до него, в 1881). Это один из самых резких противников второй империи. Он, вероятно, мог бы считать, что присоединение Наполеоном III Ниццского графства к Франции было положительным фактом в политике империи. Но никогда «национальные» вопросы не заставляли его отклоняться от революционной линии. В 1859 году в итальянской войне он увидел стратегический ход Наполеона III, чтобы завоевать популярность. И в то время, когда некоторые из его товарищей — например, Поль де Флотт, который там будет убит, — присоединятся к походу «Тысячи», он всегда будет осуждать почти безоговорочное подчинение Гарибальди монархии.
Слепота Бланки, который не сумел оценить «революционную» роль борьбы за итальянское единство, предшествующей всякой другой борьбе? Или, напротив, понимание слабостей Гарибальди и их тяжких последствий: королевство, созданное с помощью уроженца Ниццы, так и останется больным в силу двусмысленности условий, в которых оно родилось; а Гарибальди, пожертвовав своими республиканскими идеями, отказавшись возглавить оппозицию против монархии, останется в плену иллюзий и только отсрочит столкновение…
Гарибальди защищается от этих обвинений с непривычной резкостью, как будто знает, что это его слабое место.
На острове Капрера, когда его спрашивают о походе «Тысячи», или в своих «Мемуарах», которые он как раз в это время пишет, он обвиняет тех, кто в 1860-м побуждал его идти еще дальше: «Вы должны провозгласить Республику!» — кричали тогда сторонники Мадзини. И повторяют это еще и сегодня, пишет он, как будто эти доктора, привыкшие руководить миром, сидя в тиши своих кабинетов, знали моральное и материальное состояние народа лучше, чем мы, имевшие счастье возглавить его и привести к победе.
Итак, Гарибальди защищается, ссылаясь на реальность:
«То, что монархи, как и священники, с каждым днем все больше доказывают, что от них нельзя ждать ничего хорошего, — очевидно. Тем не менее было бы ошибкой провозгласить в Неаполе Палермскую республику…»
На самом деле Гарибальди хочет быть «над партиями», стать как бы воплощением нации, человеком, понимающим, каковы высшие интересы родины, и, следовательно, призванным вести диалог и переговоры с королем, который, учитывая историческую обстановку, символизирует собой эту нацию.
Гарибальди ощущает себя «второй властью» в Италии, своего рода народным «королем», рядом с государем — по праву рождения и по закону.
Психологически такое положение отнюдь не неприятно.
Оно превращает Гарибальди в арбитра. G одной стороны — фанатики-республиканцы, эти «доктора», поучающие народ, с другой — монархисты, повторяющие, как только Гарибальди хочет принять участие в политическом споре: «Предоставьте действовать тем, кого это касается».
Поскольку Гарибальди стоит в стороне от этих крайних течений, он может принимать на Капрера посланцев любого толка. Он принимает их, как мирный патриарх, дружески относящийся как к сторонникам Мадзини, так и к представителям туринского правительства.
Сидя в конце стола, учтиво угощая своей простой пищей, он больше слушает, чем говорит, предлагает сигары, рано уходит в свою комнату или с гордостью показывает свои владения, развлекаясь тем, что дает ослам имена своих врагов (Наполеон III, Удино, Пий IX, Франц Иосиф), а лошадям — своих побед (Калатафими и Марсала).
Ребячество? Он может показаться ребячливым, но скорее довольным самим собой еще в большей степени, чем сделанным им выбором — после того апофеоза, которым стал для него поход «Тысячи», несмотря на незавершенность (Рим).
Он сохранил верность своим соратникам, так и не нашедшим после сражений в регулярных войсках места, которое они заслужили. Его не оставляет равнодушным мысль повторить «поход по тому же образцу, но на этот раз пойти дальше». И для того, чтобы решить эти две задачи, он высокомерно заявил: «Мое место не в парламенте. Я жду, чтобы меня призвала новая опасность». В конце концов, он решает отправиться в Турин и выступить с трибуны.
Эти планы волнуют некоторых членов парламента, оставшихся его друзьями. Ассамблея — не место для Гарибальди-оратора. Парламентская процедура ему совершенно не подходит.
Когда он, в своем сером пончо и красной рубашке, с сомбреро в руке, входит в зал заседаний, уже одно его появление вызывает противоречивые чувства.
Левые аплодируют. Правые смеются.
То, чего опасался Виктор Эммануил II и пытался избежать, приняв Гарибальди перед заседанием, произошло: раскол двух течений, стремившихся к объединению Италии.
То единодушие, благодаря которому (за исключением одного голоса) Виктор Эммануил II был провозглашен королем Италии, неминуемо должно было рухнуть.
Король польстил Гарибальди, напомнив ему, как 18 февраля 1861 года он в парламенте воздал должное его роли вождя «доблестной итальянской молодежи», но все было напрасно: убедить генерала не удалось.
Когда ему дали слово, он выступил в защиту своих волонтеров, затем, указав на Кавура, обратился к нему:
«Я спрашиваю у представителей нации, неужели они думают, что я смогу когда-нибудь, оставаясь мужчиной, согласиться пожать руку тому, кто сделал меня в Италии иностранцем».
С пристрастием представителя партии порядка граф Анри д’Идевилль записал — в свойственной ему манере — все перипетии этого заседания, и его свидетельство — мало известное — заслуживает того, чтобы привести. Оно ценно, так как передает настроение и реакцию одной из сторон:
«Турин, 18-е апреля 1861 года.
Я вернулся из дворца Кариньян. Перипетии этого памятного заседания могут представлять для будущего Италии такой интерес, что я спешу записать мои впечатления.
Присутствие Гарибальди в Турине, после оскорблений, адресованных им парламенту в слишком хорошо известном письме, необычайно взволновало нашу спокойную столицу. В течение пяти дней после приезда из Генуи экс-диктатор, удерживаемый своим ревматизмом, еще не появлялся в палате. Сегодня впервые полубог соблаговолил сесть рядом со своими коллегами, простыми смертными. Каждый с нетерпением ждал его появления в парламенте, не без оснований считая его сигналом для открытого проявления глухой и жестокой борьбы, существующей между Партией действия и министе