Гарибальди едет на коне впереди своего войска. Его сковал ревматизм, он в нерешительности. Он решает взять приступом Монтеротондо, маленький городок, расположенный на возвышенности. Но у его людей нет того пыла, который был у «Тысячи». Целый день ушел на то, чтобы окружить город. Проливные дожди размыли дороги. «Наши бедные волонтеры, — пишет Гарибальди, — голодные, в легкой, насквозь промокшей одежде, растянулись на краю дороги, прямо в грязи».
Гарибальди, уже старый человек, плохо переносящий сырость, всю ночь просидел вместе с ними под дождем.
«Я уже почти не верил, что смогу заставить подняться к началу атаки этих измученных людей, и хотел разделить с ними их тяжкую судьбу».
Гарибальди и в этом не изменился. Командовать значило для него, как всегда, расплачиваться собой, нести тот же крест, что и солдаты.
Он повел своих людей в атаку утром, овладев городом только к концу дня. Тогда он обнаружил, что его войско недисциплинированно, волонтеры совсем не похожи на тех, кто был с ним в 1860-м.
С трудом, используя весь свой авторитет, Гарибальди и его офицерам удалось вывести людей из города, чтобы как-то призвать их к порядку. Они расположились на вершине холмов Санта-Коломба. Конец октября, все тот же дождь и ливень, размокшая земля. Развели костры, составили винтовки в козлы, ждут в промокшей одежде, чтобы Рим восстал, узнав, что гарибальдийцы на расстоянии ружейного выстрела и что это высокое дрожащее пламя на вершинах холмов говорит об их присутствии.
Гарибальди отвечает тем, кто спрашивает его о причинах этой остановки в нескольких километрах от Рима: «Мы ждем сигнала оттуда… Как только сигнал будет дан, мы поймем, что в городе началось восстание; мы перейдем Аньене, и все остальное проделаем на бегу…»
Он упорно говорит, во всяком случае, перед солдатами, что для победы достаточно будет одной атаки.
Но население Папского государства пассивно. В Монтеротондо, когда гарибальдийцы атаковали замок, возвышавшийся над городом, жители не оказали им никакой помощи. У Гарибальди горькое чувство. Снова те, ради кого он сражается, его разочаровали. Он говорит об их «молчании и безразличии, почти неприязни».
В Риме было бы то же самое. От пьемонтцев ничего не ждут, кроме налогов и погони за должностями. Тогда ради чего восставать? Жителям Рима, которым, как и всем жителям больших городов, история тысячелетиями не приносила ничего, кроме обманутых надежд, — свойствен скептицизм; они предпочитают оставаться зрителями. Тем более, что французская дивизия численностью в девять тысяч человек только что высадилась в Чивитавеккья.
Солдаты Наполеона III, которыми командует генерал де Файи, идут к Риму. Это обстрелянные войска, профессиональные воины, вооруженные новыми скорострельными и дальнобойными ружьями системы Шаспо, эффективность которых генеральный штаб надеется испытать в реальных условиях боя. А Наполеону III, его окружению, его офицерам необходимо смыть унижение, испытанное в Мексике. Там «банды» патриотов одержали победу. Этого нельзя допустить в Еврдпе. Речь идет о международном престиже империй и ее внутренней стабильности. Поэтому в Тулоне снялись с якоря корабли, перевозящие вторую дивизию.
Гарибальди, долгое время считавший, что угрозы со стороны Наполеона III были всего лишь запугиванием и не могли привести к серьезным последствиям, вынужден приказать своим войскам отступить, оставив на холмах только зажженные костры, чтобы обмануть противника.
Он сразу постарел, стал желчным, нерешительным. И когда на равнине его солдаты увидели длинные колонны, уходящие полузатопленными полями, он им солгал: это возвращаются крестьяне. На самом деле это бежали волонтеры. Первыми ушли мазинцы, «банда Мадзини», как скажет Гарибальди. «Если мы не идем в Рим, лучше вернуться домой…» — говорили они.
Около трех тысяч — более половины личного состава — покинули отряд.
«Я испытал горечь при виде столь аморального поведения и пытался скрыть ее от тех, кто меня окружал». И опять он изобличает происки сторонников Мадзини и, естественно, Пия IX и Наполеона III.
Но ни разу Гарибальди не обвинил в недальновидности себя самого, не выразил сожаления оттого, что завел своих волонтеров в тупик и они оказались лицом к лицу с прекрасно вооруженными войсками французов и папскими солдатами.
Он упорно отказывается признать, что допустил ошибку. Что легкомысленно ввязался в эту авантюру, лишний раз доверившись своей «счастливой звезде», своей интуиции, не учитывая того, что обстоятельства сложились неблагоприятно и что Наполеон III не может не вмешаться.
Итак, 3 ноября 1867 года на трудном участке, изрезанном ложбинами, когда начался бой между гарибальдийцами и папскими войсками генерала Канцлера, Гарибальди отважно сражается, закрепившись в Монтеротондо. Но у него всего две пушки, отбитые у противника, и дорога от Ментаны до Монтеротондо, на которой находятся его войска, зажата в низине между крутыми склонами. Весь участок покрыт виноградниками, перегорожен изгородями. За несколько часов противник — шаг за шагом — продвинулся на тысячу метров. Однако гарибальдийцы оказывают упорное сопротивление и к полудню исход боя еще неясен. Нужно только продержаться, дождаться подкрепления. И Гарибальди снова с горечью повторяет: «Итальянскому правительству, кюре и мадзинцам удалось посеять уныние в наших рядах!»
Другими словами, волонтеры деморализованы, все чаще дезертируют под огнем противника, оставляют позиции без боя, отступают без видимых причин.
Когда позади папских войск Канцлера появились французы генерала де Файи, началось беспорядочное бегство — по дороге, через поля. Толпа беглецов.
«Мы потеряли голос, пытаясь их вернуть», — говорит Гарибальди.
Он не рассказывает о том, как когда шаспо[41] «начали творить чудеса», он пошел им навстречу, один, с явным желанием умереть здесь, в этом символическом и проигранном сражении за Рим.
Его увели офицеры. Последние сторонники Гарибальди вывели его с поля сражения к границе Папского государства.
Сражение было жестоким. Войска Канцлера и генерала де Файи превосходили гарибальдийцев в численности и вооружении. Шаспо хоть и не были так эффективны, как о них говорили, стреляли быстро и далеко. «Вокруг нас свистели пули, — пишет один из сражавшихся. — Люди падали, сраженные наповал, кусты были как будто вырублены, ветки деревьев разлетались далеко вокруг».
Гарибальди казался потерявшимся, раздавленным этим поражением. «Генерал был неузнаваем, — рассказывает один из офицеров. — Мрачный, бледный, с охрипшим голосом, пристальным и блестящим взглядом, мы никогда еще не видели его таким старым».
Победители не стали его преследовать. Они дали возможность Гарибальди, ехавшему на коне во главе своего разбитого войска, дойти 4 ноября до границы Папского государства. Перешли мост через Корезе. Это уже была Италия. Волонтеры бросили свое оружие. Гарибальди предстал перед полковником Карава, который командовал итальянскими войсками. И сказал: «Полковник, мы разбиты, но вы можете заверить наших братьев по армии, что честь итальянского оружия спасена».
Он играет роль героя, мужественного в несчастье. Позади остались сто пятьдесят убитых, двести раненых и тысяча пленных. Папские войска потеряли убитыми только двадцать человек, французы — двоих. Как телеграфировал де Файи Наполеону III: «Шаспо творили чудеса».
Эта формулировка осталась в истории примером презрительного безразличия, с которым генералы могут описывать ход боя.
Она говорит о жестокости, которую проявят те же люди во время подавления Парижской Коммуны в 1871 году. Она объясняет, почему общественное мнение в Италии с такой резкостью выступило против Франции. Текст телеграммы де Файи Наполеону III опубликован в «Монитор офисьель». Нужно запугать врагов Франции и республиканцев или рабочих, которые начали поднимать голову. Разве не они устроили на парижских бульварах, в квартале Боян Нувэль, манифестацию, чтобы выразить свою солидарность с Гарибальди и осудить политику Наполеона III?
В законодательном корпусе империи депутаты издеваются над наконец-то разбитым Гарибальди. Когда государственный министр[42] Руэ воскликнул: «Итак, мы заявляем от имени французского правительства, итальянец не завладеет Римом никогда», депутаты подхватили хором это «никогда», и один из свидетелей заседания отметил: «Их триумф был полным, великолепным, нужно было слышать крики и топот этого зверинца, когда Руэ сказал, что Гарибальди трус».
Если есть слово, которое к нему совершенно неприменимо, то это как раз оно. Он сражался, сражался хорошо, несмотря на болезнь. Он скован ревматизмом и усталостью. Он сел в поезд, идущий во Флоренцию. Сопровождавший его Криспи уверял, что ему не грозит арест. Гарибальди па протяжении всего пути мрачен, гневно молчит. На вокзале в Филино долины Арно, в зале ожидания к нему подошел офицер карабинеров и в очередной раз объявил, что он арестован. Гарибальди протестует, говорит о своей депутатской неприкосновенности. Он не уличен в явном преступлении. Он отказывается следовать за офицером, но в то же время запрещает своим товарищам его защищать. Карабинерам пришлось его схватить и на руках втащить в вагон.
Поезд под усиленной охраной направляется в форт Вариньяно, в Ла Специя; Гарибальди его хорошо знает, так как уже находился там в заключении.
И снова повторяется то, что уже было. Тот же протест левых депутатов, те же демонстрации в поддержку Гарибальди, та же нерешительность правительства. И так же после трехнедельного заключения 25 ноября 1867 года следует освобождение. Гарибальди обещает больше не покидать Капрера.
Те, кто присутствовал при его отъезде, видели, как он садился на корабль, заметили, как сильно он постарел. Он шел с трудом, как будто рана, полученная в Аспромонте, снова открылась. Он сделал все, что мог, до конца. Теперь он знает, что никогда не вернется в Рим генералом-победителем. Попытка закончилась полным провалом. Он чувствует, что кривая его жизни необратимо пошла под уклон.