Она заседала в Большом театре Бордо, с хрустальными люстрами и позолотой. Перед сценой смонтировали трибуну, поставили большие часы; депутаты сидели в партере, зрители на балконе.
Председательствовал старейшина, Бенуа д’Ази. 12 февраля он получил послание от Гарибальди, короткий текст: «Чтобы исполнить последний долг перед республикой, я приехал в Бордо, где заседают представители нации, но я отказываюсь от мандата, которым меня удостоили департаменты».
Письмо об отставке, удивительное и свидетельствующее о противоречивой и наивной позиции Гарибальди. Он приехал в Бордо, явился в ассамблею, но подает в отставку, то есть запрещает себе голосовать, вмешиваться, отвечать. Верность, мужество и вызов — только этим объясняется его присутствие. Но в политическом плане его поведение крайне непоследовательно: он за-крыл себе все пути.
Правда также и то, что он чувствовал себя уже не французом, а итальянцем, и в связи с этим как он мог участвовать в заседаниях французской ассамблеи, которая должна была решить условия мира для Франции? Точно известно, что он надеялся в краткой речи проститься с Францией и в свойственной ему манере предоставить заботам республиканской родины своих соратников по Вогезской армии, их семьи, раненых, вдов и сирот.
Напрасные надежды. «Серые» парламентарии, в сюртуках и крахмальных сорочках, сельские нотабли не могли смириться с присутствием этой «личности» и его традиционным костюмом: красная рубашка, пончо и на голове шляпа. Когда он поднимался по ступеням парадной лестницы вместе с Виктором Гюго и Эскиросом, это уже был скандал.
Символично, что последнее историческое событие в жизни Гарибальди произошло здесь, в том месте, где декламируют и поют, как будто у подножия театральной сцены был подведен итог всей жизни Гарибальди: История и опера.
Депутаты-республиканцы устроили ему бурную овацию. Публика на балконах поднялась и тоже стала аплодировать. Но председатель д’Ази отказался дать ему слово. Отставка Гарибальди принята. В каком качестве он будет говорить? Право на стороне д’Ази. Со скамей правых посыпались оскорбления и насмешки. «Шляпу, шляпу долой!» — кричали некоторые. Другие обвиняли Гарибальди в том, что он фальшивый герой. На него клеветали. Показывали пальцем на его сапоги, пончо. Зло насмехались. Республиканцы парировали эти выпады.
Когда д’Ази закрыл заседание, так и не дав слова Гарибальди, хранившего молчание и только с вызовом глядевшего на оскорблявших его людей, зал пришел в неистовство. Гарибальди попытался говорить, повторил, что «отказывается от мандата и оказанной ему чести» и добавил искренно и наивно: «Мне случалось в жизни сражаться как против французов, так и на их стороне, но всегда во имя справедливости».
Фраза, которая напомнила о сражении за Рим, вызвала взрыв ярости: «Трусы, — кричали со скамей республиканцев, — это говорит Гарибальди! Вы боитесь услышать правду?» А Гастон Кремье, марсельский журналист, крикнул, встав со своей скамьи: «Сельское большинство, дайте говорить Гарибальди!» Но заседание закрыто. В шуме тонут выкрики с трибун депутатов и публики. Гарибальди медленно покидает зал, вновь спускается по парадной лестнице, в то время как национальные гвардейцы отдают ему честь. Его провожает толпа, выпрягает лошадей из кареты, снова кричит: «Останься с нами, Гарибальди, останься, не покидай нас!»
Левые депутаты приходят к нему в гостиницу, умоляют остаться с ними. В качестве кого? Гарибальди не дал себя уговорить. Он «сошел со сцены» в свойственной ему манере, эффектно и шумно, в последнем акте французского спектакля.
В семь часов вечера он сел в поезд, следующий до Марселя. Оттуда пароходом он отправится на Капрера, куда прибудет 16 февраля 1871 года.
Лучше всего атмосферу и возмущение республиканской части французского общества передал Эмиль Золя.
Ему тридцать лет, он пока еще только начинающий писатель, опубликовавший несколько замечательных, но еще не получивших широкой известности книг. Он ведет в республиканской радикальной газете рубрику парламентской хроники и поэтому он в Бордо. В его статье смело выражена позиция, которая за двадцать семь лет до «Я обвиняю»[43] демонстрирует ядовитый стиль полемиста:
«Председатель закрыл заседание с ловкостью фокусника, — рассказывает Золя. — И какое дело всем этим господам до старика, который только что разбил пруссаков, защищая Францию! Большинство из них покрывалось потом от страха, в то время как Гарибальди шел с незащищенной грудью под вражескими пулями. Пусть он убирается к себе, истекающий кровью и израненный, пусть он нам не надоедает со своим героизмом! Слышите вы, господа, было бы позором для Франции отказать в благодарности этому солдату Свободы. Будьте хотя бы вежливы, от вас не требуют быть великими».
Но, несмотря на окрик Золя, «сельское крыло» ассамблеи верно себе.
Тем не менее им еще придется столкнуться с Гарибальди! Он снова был избран в Алжире, поскольку Гамбетте, шедший по числу голосов перед ним, предпочел другой депутатский мандат. Из-за его кандидатуры возникли споры. И хотя он не явился, со скамей правых посыпались обвинения. Одно только его имя вызвало град саркастических замечаний: «Гарибальди — в Шарантон!»[44] — слышались крики. Требуют признать выборы недействительными. Он не француз, как оп может быть депутатом?
Зять Виктора Гюго, Локкруа, воскликнул: «Генерал Гарибальди стал французом на поле битвы», — но в ответ послышались оскорбления, и 8 марта 1871 года Виктор Гюго взял слово, чтобы ответить.
Он знаменитый поэт, написавший «Возмездие», и автор романа «Отверженные», он непримиримый республиканец, недавно вернувшийся из изгнания. Он самый прославленный писатель Франции. Но как только он произнес первые фразы в защиту Гарибальди, его голос утонул во враждебном гуле. А виконт де Лоржериль ему бросил: «Господин Виктор Гюго говорит не по-французски». Это подстегнуло Гюго. С красноречием поэта он заговорил о роли генерала:
«Ни один король, ни одно государство не поднялось, чтобы защитить Францию, столько раз защищавшую интересы Европы, только один человек стал исключением: Гарибальди!»
Стоя на трибуне, как на капитанском мостике, Виктор Гюго воспользовался мгновенным затишьем, чтобы крикнуть: «Три недели назад вы отказались слушать Гарибальди; сегодня вы отказываетесь понять меня. Я буду говорить не здесь».
И он тут же подал в отставку. Еще один символический поступок. Гарибальди нашел в величайшем поэте своего времени своего страстного защитника.
Двумя днями позднее, 10 марта 1871 года, началась демобилизация Вогезской армии — армии Гарибальди. Впрочем, уже 19 февраля адмирал Пеноа сменил Менотти на посту ее командующего.
15 марта с Капрера, где он вновь вернулся к своему патриархальному образу жизни, Гарибальди обратился к своим солдатам с последним приказом, в котором сквозят подлинные чувства и видно волнение человека, знающего, что это его последнее обращение к солдатам, сражавшимся под его командованием.
«Храбрые солдаты Вогезской армии, — пишет он, — я покидаю вас с болью, друзья мои, но расстаться с вами меня вынудила сила обстоятельств.
Вернувшись домой, расскажите вашим близким о труде, усталости, сражениях, которые мы пережили вместе во имя святого дела Республики.
А главное, скажите им, что у вас был командир, который любил вас, как своих сыновей и гордился вашей храбростью.
До встречи в лучшие времена».
«Лучших времен» не будет.
18 марта 1871 года восстал Париж, и в то время как армия оставляла столицу, из воспоминаний о революции 1793 года и социалистических надежд членов Интернационала родилась Коммуна. Коммуна — взлет патриотизма после унижений разгрома и революционное движение — захватила власть. И попала, таким образом, в западню, приготовленную ей правительством «деревни», обосновавшимся теперь в Версале.
Началась безжалостная борьба под наблюдением пруссаков, по-прежнему окружавших Париж. Она будет продолжаться до кровавой недели в мае 1871-го, когда под пулями версальцев падет около двадцати тысяч коммунаров. Сена в эти дни была красной от крови.
Красное — цвет гарибальдийский. И красным было знамя Коммуны.
Для всех коммунаров Гарибальди был наиболее близким из людей.
Центральный комитет Коммуны в предвидении вооруженного конфликта с версальскими войсками 24 марта обратился к Гарибальди. Центральный комитет решил, что «военные полномочия в Париже доверены делегатам Брюнелю, Эду, Дювалю. Они имеют генеральское звание и будут действовать совместно в ожидании приезда генерала Гарибальди, единодушно избранного генералом аншефом».
Но Гарибальди, всегда мгновенно откликавшийся на призыв сражаться, не присоединится к коммунарам.
В письме, датированном 28 марта и отправленном с Капрера, он объясняет, что здоровье не позволяет ему приехать в Париж и взять на себя подобное командование. В письме, естественно, нет никаких оговорок, он даже благодарит за честь, которой является для него такое назначение.
А в это же самое время многочисленные иностранцы — поляки, русские, венгры — встают в строй вместе с коммунарами, но самый знаменитый из европейских республиканцев не примет участия в боях. Только ли болезнь тому виной?
Состояние здоровья Гарибальди после испытаний, перенесенных дижонской зимой, бесспорно, ухудшилось. Деформирующий артрит и ежедневные боли мешают ему свободно передвигаться. Но перемена — по сравнению с периодом 1870 года — не так уж велика. А тогда он отозвался на призыв Бордоне.
Только к физическому состоянию нужно добавить потерю иллюзий. Ему шестьдесят четыре года. Несколько месяцев назад он сумел найти в себе силы и воодушевление, чтобы снова сражаться. После его возвращения из Бордо прошел всего месяц: оскорбления и насмешки еще звучат у него в ушах.
Но и это не все. В 1870-м правительство, хотя и сдержанно, пригласило Гарибальди. Сегодня его звали восставшие. Конечно, Гарибальди их поддерживает, советует: «Дайте власть одному человеку… Помните, что верховный пост должен быть доверен одному честному человеку, и со всей полнотой власти».